Он видел Берто мальчонкой, играющим с собаками…
Видел его сорванцом, которому Минга грозила, когда он, улыбаясь, уходил в школу: «Если только узнаю, что ты не в школу пошел, а за гнездами, смотри, я вот палку-то об твою спину обломаю…»
Потом сын стал взрослым: ушел в армию и там научился разбираться в моторах. Теперь его Берто уже не работал мотыгой! За ним посылали изо всех имений, где только есть машины. И все говорили: «Кто бы мог подумать! Сын старика Мори — и такой молодец. Не хуже городского!»
Потом он надумал жениться. Цван ему говорил: «По нашей жизни нужно женщину из долины». Но Берто взял себе жену издалека, из Романьи, можно сказать, с самой окраины. Ладная была Роза и опрятная: только приехала, все вверх дном перевернула, везде чистоту навела, дом побелила — теперь и не узнаешь. И шить умела, и все что хочешь… Но Минга своими вечными разговорами о здешних женщинах, которые не гнушаются работать в долине, раззадорила ее тоже попробовать.
И вот чем это кончилось!
Голос Берто вывел его из оцепенения.
— Папа, унеси девочку!
Одна из женщин протянула Цвану сверток.
— Идите скорее, вот-вот дождь польет. Мы после придем, когда доктора кончат.
Цван посмотрел на этот ворох тряпья. Девочка, значит.
Она была завернута в пиджак, вернее, в два пиджака — Берто и старого доктора. Цван мешкотно снял свой и присоединил его к ним, чтобы лучше укрыть маленькую от ветра.
Понурив голову, он пошел по темной дамбе с новорожденной на руках.
На дорогу он мог и не глядеть — он знал ее наизусть.
Когда ветер свищет в долине, кажется, нет на земле другой силы.
Он властвует безраздельно, не зная преград, которые могли бы сдержать его порывы.
Он проносится над землей, как серп в хлебах, не признавая сопротивления и требуя, чтобы все падало или склонялось на его пути.
Начиналась гроза, и первые крупные капли звонко упали на землю.
Освещаемое зигзагами молний, болото загоралось красными отблесками. Потом мрак становился все гуще. Цван шел и шел, прижимая ребенка к груди.
Вот и мертвое болото. Он высвободил руку и перекрестился. Много лет назад здесь погибли люди… Он не раз слышал об этом еще когда был ребенком. Отсюда и название болота.
Целую партию батраков, работавших здесь до мелиорации, унесло внезапным разливом, когда прорвало верхнюю плотину.
Когда Цван был подростком, здесь еще находили белые черепа, из которых тянулись стебли кувшинок с листьями в темно-красных прожилках цвета запекшейся крови.
И еще другое говорили люди. Когда кто-нибудь умирает в долине, бушует ветер, воет болото и кричат мертвецы, встречая вновь прибывшего.
Он еще раз перекрестился и свернул в сторону, по изгибу дамбы.
Вот и свет в окнах дома. Кто-то, опередив Цвана, уже сообщил Минге о беде.
Когда он вошел в дом и с ним вместе ворвался в комнату ветер, старая даже не подняла головы.
Она стояла на коленях и подбородком почти касалась камня возле очага. Она плакала.
Цван почувствовал внезапную жалость к ней.
Она похоронила столько детей, умерших еще маленькими от малярии. Один только Берто выжил. И вот теперь на ее глазах обрушилось несчастье на сына, и она ничего не могла сделать, чтобы избавить его от горя.
Цван присел рядом с ней возле очага и прошептал:
— Минга, это девочка. Я знаю, знаю, что лучше бы она не родилась и оставила бы нам Розу. Но такая уж наша судьба… Это девочка, Минга. Ты ведь так хотела девочку. Помнишь? Еще когда у нас рождались ребятишки, ты досадовала, что все одни мальчики. Бывало, говорила: «Когда я рожаю, бог уходит в гости и забывает о моих молитвах».
— Если он тогда ходил в гости, то не знаю, где уж он был нынче…
Минга встала.
— Покажи мне ее.
Когда, положив ребенка на стол, они при свете чадившей коптилки развернули пиджаки, из-под них показалась белая, в крупных желтых цветах, косынка Розы.
Минга заплакала навзрыд.
— Целое приданое ей приготовила… А вот пришлось ее прикрыть материнской косынкой! Господи Иисусе!.. Почему ты не прибрал меня!
Маленькая была вся красная и очень потешная.
Цван сквозь слезы смотрел, как она сучит ножками.
Какую тоску наводила эта цветастая косынка! Еще утром они видели ее на плечах у снохи.
— Помоги мне завернуть ее, Цван. Как бы не простыла.
Дрожащими руками старики опеленали маленькую и положили в люльку возле очага. Потом посмотрели друг на друга и опять заплакали.
Вскоре послышались приглушенные ветром шаги и голоса.
Подходило печальное шествие.
Пять женщин несли фонарь и вели смертельно перепуганную девочку, попрежнему плакавшую в голос.
Берто с непокрытой головой и без пиджака толкал перед собой тачку с распростертым телом Розы.
Позади шел доктор, держа под уздцы испуганную молниями лошадь, а рядом с ним — второй врач и акушерка.
Для Цвана было мукой присутствовать при встрече Минги с сыном.
— Берто, Берто! Это я виновата. Я не должна была пустить ее на работу, а не сумела. Даже и невдомек мне было, какая нас беда сторожит…
Берто молчал. Когда покойницу внесли в дом, Минга, казалось, еще больше сгорбилась, придавленная новым горем.
— Дочка… — прошептала она.
Все столпились в. кухне, потому что вымокли и окоченели.
Девочка все плакала и умолкла только тогда, когда доктор сказал, что отвезет ее домой на двуколке, чтобы ей не идти в темноте.
Акушерка и остальные женщины обряжали покойницу на супружеской постели, на тех новых простынях, которые Минга приготовила для родов.
Ночь была дьявольская.
Никто не мог уйти, потому что на округу обрушился настоящий ураган.
Укрыв от бури лошадь доктора, все, наконец, разместились в кухне вокруг очага.
Девочка, завернувшись в одеяло, заснула в старом кресле-качалке возле люльки с новорожденной.
Минга ушла наверх — побыть вместе с Берто около невестки.
Как все женщины этих мест, Минга умела сдерживать свое отчаяние, разлив своей скорби.
Она смиренно села в углу комнаты, чтобы сын не был один. Она отдала бы все на свете, чтобы смягчить его боль.
Невестка вошла в дом два года назад. Была она непохожа на них всех, и Минга сразу почувствовала, что она другой породы.
Но старуха сумела заглушить в себе разочарование этим браком и в разговорах с женщинами из долины даже расхваливала ее.
Она расстраивалась только, когда они подтрунивали над ней:
— Минга, ваша невестка увидела, какая у вас спина, и испугалась. Не хочет, чтобы и ее так согнуло. Вот и не идет работать в долину…
Минга ничего не отвечала.
Но Роза не раз слышала эти фразы и однажды объявила, что и она хочет пойти работать в поле.
И пошла, словно бросив вызов кому-то. Дома ее не удерживали. С этого дня Роза почувствовала, что что-то изменилось.
К ней теперь все относились теплее, сердечнее. И она продолжала работать. И вот теперь она лежала, распростершись на кровати, в том самом шелковом платье, в котором венчалась.
Обо всем этом думала Минга, пока сын сидел возле тела жены. Думала, слушая завывания ветра и доносившиеся из кухни голоса.
Время от времени она вставала, чтобы спуститься вниз и подбросить в огонь дров, подогревала для всех вино, заглядывала в корзину, где спала маленькая, и возвращалась наверх.
Рассвело, и непогода улеглась. На дворе было холодно, солнце не показывалось. По небу еще ползли большие темные тучи, и голенастые болотные птицы пролетали стаями с коротким пронзительным криком.
Врач и акушерка собрались уезжать.
Две женщины решили остаться, чтобы помочь старой Минге, остальные — вернуться домой, в селение. Те, что остались, наказали товаркам передать родным, что они здесь и чтобы им принесли черные платья и темные платки.
Врачи подошли к столу составить два документа: свидетельства о смерти и о рождении.
— Как вы ее назовете?
Цван, к которому был обращен вопрос, пожал плечами.
— Что вы у меня спрашиваете? Берто — отец, ему и решать.
Но Берто ответил, что ему все равно, пусть назовут как хотят.
Он еще не взглянул на девочку, казалось, он считал ее виновной в смерти матери.
Тогда вмешалась Минга.
— По мне назвать бы ее Розой, но я знаю, что ее мать уже подумала об имени. Она всегда говорила: «Если будет мальчик — имя выберет Берто; но если девочка — я сама назову ее, как хочу». Она хотела назвать ее совсем не по-нашему: как называлась лодка ее отца… У нее ведь всегда на уме было ихнее море, да ихняя лодка. Она говорила, что так и назвала бы дочку: Сперанца.
— Хорошее имя, — сказал доктор. — И вы правы, Минга: хоть у нас оно и не в ходу…
Цван обернулся как ужаленный.
Короткая, что ли, у доктора память или он насмехается над ним в такую минуту?
