Цван обернулся как ужаленный.
Короткая, что ли, у доктора память или он насмехается над ним в такую минуту?
Цван знавал только одно существо с таким именем: собаку. Черную собаку, которую доктор много лет назад привез из Комаккьо и которую звали как раз Сперанцей.
— Дать собачье имя одной из Мори?
Но доктор, казалось, не помнил о собаке. Он глядел ему прямо в глаза и говорил:
— Хорошее имя… Знаменательное… Сперанца! Надежда! Кому-кому, а этой малютке нужно имя, приносящее счастье…
И Цван не дерзнул протестовать.
Перед отъездом врачи еще раз осмотрели девочку, потому что считали, что она почти наверняка подверглась интоксикации, хотя, судя по внешним признакам, это был вполне нормальный ребенок.
Так или иначе, доктор обещал заезжать каждый день, да и акушерка сказала, что первое время будет приходить ежедневно и последит за ребенком, а пока что подыщет ей кормилицу.
Минга наказывала уходящим, чтобы они прислали гробовщика, известили священника и постарались снестись с родственниками невестки.
Цван ничего не говорил: он был оскорблен. Дочери его сына дать имя суки! И какой суки!
Все в долине стали бы смеяться над ними, если бы узнали… Добро бы хоть была собака как собака, а то ведь сущее наказанье: никого не слушалась, не хотела сидеть на привязи… Целый день носилась по болоту, прибегала только к вечеру и не раз портила всю охоту, потому что не желала служить человеку и охотилась сама по себе. Еще бы ему ее не помнить!.. Он чуть с ума не сошел от этой собаки…
В конце концов доктор решил оставить ее в лесу. Не прошло и недели, как она вернулась. Еще того хуже!
Он хотел кому-нибудь уступить ее, но в тот день, когда за ней пришли, она сбежала и вернулась только через двое суток.
Так оно всегда и получалось. Всякий раз, как ее собирались куда-нибудь увести, она исчезала, и ее невозможно было разыскать. Наконец, в один прекрасный день ей это надоело, и она убежала совсем, оскорбленная пренебрежением хозяина.
Иногда её видели в долине; но домой она больше не возвращалась. Охотники жаловались, что эта дикая собака портит им всю музыку.
Она появлялась и исчезала, прибегала назад и опять уносилась, будто нарочно, чтобы отвлечь собак и спугнуть дичь.
В нее стреляли, но не могли попасть.
Потом в долине, в домах и на фермах женщины начали жаловаться, что пропадают яйца и куры. Стали расставлять капканы, но собака была хитрая и никогда не попадалась. Наконец она как сквозь землю провалилась. Кто знает, что с нею сталось!
Но он, Цван, никогда ее не забывал. С годами в его воспоминаниях она приобрела сверхъестественные свойства.
Он сделал последнюю попытку воспротивиться.
— Я, — сказал он, когда врачи стали прощаться, — я знал только одну Сперанцу, и с меня хватит. Бьюсь об заклад, что и доктор помнит…
— Как не помнить!
— А! Я думал, вы ее позабыли… Как же вы тогда решились дать такое имя христианскому дитяти?
— Но это же, Цван, вполне христианское имя. Все мы надеемся, все мы чего-нибудь ждем от жизни. Беда, когда человек ничего не добивается, ни на что не надеется и ходит по земле как пришибленный…
— Да, да, вы красно говорите, но в этой суке было мало чего христианского. Да хорошо ли вы ее помните? Что правда, то правда, никак не скажешь, что это была безобразная собака… Наоборот, красивая: и статьями взяла, и шерсть, как шелковая, так и блестит… Но уж бесноватая…
— Выходит, для тебя все дело в характере, и будь она, к примеру, такая, как Диана, ты бы ничего не имел против…
— Как хотите, так и понимайте… По-вашему, это подходящее имя? Ну, раз так, неважно, что я думаю.
И он отвернулся.
Доктор, улыбаясь и покачивая головой, взобрался на двуколку, махнул на прощание кнутом и уехал, увозя с собой свидетельство о рождении Сперанцы Мори.
Родственники из Романьи прибыли два дня спустя, за несколько часов до похорон.
Роза еще в детстве осталась сиротой. У нее не было ни братьев, ни сестер. Приехали поэтому из мужской родни два дяди и двоюродный брат, из женской — тетка, две двоюродные сестры и крестная.
От селения они добирались пешком. Кто-то им указал дорогу, и они направились к долине. Но не раз им приходилось повертывать назад, натыкаясь на болото.
Мужчины были с ног до головы одеты в черное,
Черные костюмы с толстой серебряной цепочкой, выпущенной поверх жилета, черные шляпы, черные от загара и дорожной пыли лица, шеи, руки.
Они двигались гуськом, не разговаривая друг с другом.
За ними шли женщины, тоже гуськом, тоже в темных платьях, но без платков на голове — в отличие от женщин из долины. Зато, у них были широкие шали из черного шелка с бахромой и длинные серьги, свисавшие почти до плеч и звеневшие при каждом движении.
Они были похожи на цыганок в парадной одежде.
В одном месте они оказались на вязкой заболоченной почве и сняли башмаки. От этого все сразу почувствовали себя свободнее, приободрились и пошли быстрее.
Так они и двигались в молчании друг за другом, со шляпами на голове и с башмаками в руках, когда их увидел Цван.
Он удивился и уже готов был отпустить нелестное замечание по адресу странной компании, но вдруг понял, кто эти люди.
Тогда он вбежал в дом позвать сына.
— Берто! Приехали эти, с окраины…
Неизвестно почему Цван упорно называл так побережье.
Люди «с окраины» обнялись с Берто, который каждого называл по имени. Даже женщины обняли и расцеловали его.
Потом все пошли к покойнице, и женщины заголосили, а крестная поцеловала Розу и надела ей на палец золотое колечко.
Цван был ошеломлен этим жестом.
В долине люди практичнее. Здесь никогда не оставляют золото мертвым. Им оно ни к чему, и рано или поздно все равно достанется какому-нибудь бессовестному могильщику. Но об этом вслух не говорят. Когда с покойника перед похоронами снимают золотые вещи, то объясняют это тем, что хотят сохранить их на память.
Садясь за стол, гости не сняли шляп. Ели они медленно и говорили с важностью. Однако Цван обнаружил у них качество, возбудившее его восхищение. Понаблюдав за ними, он нашел, что это люди компанейские, а по части выпивки, пожалуй, и ему не уступят.
Рядом с Цваном сидела крестная мать Розы, та самая, которая надела кольцо на палец покойной. Цвана разбирало любопытство, и он сразу же затронул эту тему.
— Оно у нее так и останется, когда ее похоронят? Я про кольцо…
— Это не настоящее золото, — вполголоса объяснила женщина. Цван ее одобрил.
Потом дядя Розы спросил у Берто, что он думает теперь делать один, с девочкой на руках, и старики с горьким удивлением услышали, что сын собирается покинуть долину.
— Это не жизнь для христиан, — говорил он. — Только сумасшедшие могут бороться с болотом, чтобы вырвать у него полоску земли и после долгих лет труда увидеть, как она исчезает при первом же урагане. Ты думаешь, что совладал с долиной и она цветет у тебя за спиной, а возвращаешься туда, где посеял, смотришь — все пошло прахом… Я и раньше об этом думал, а теперь, когда Роза умерла, и подавно здесь не останусь…
Цван понурил голову.
Приезжие степенно согласились: паршивые места!
— А девочка?
Минга слушала молча, но глаза у нее уже сузились, как у кошки.
— Девочка будет здесь. Девочка никуда не поедет. Она родилась здесь, у Мори, и останется у Мори.
— Тебе, Берто, — прибавила Минга в виде объяснения, — она была бы обузой, а нам будет с ней веселее. И потом, здесь у нас коза, а ребенку менять молоко не годится.
— Насчёт этого, мама, я согласен, — сказал Берто. — Пускай остается. Но только пока она маленькая. Потом я ее возьму. Болото убило всех моих братьев; а мать… сами видите, какая она стала… Здесь умерла Роза… Не хотите же вы, чтобы я и дочь оставил здесь на погибель?
— Долина… долина… — с досадой пробормотал Цван. — Причем тут долина, если человек умирает? — И добавил, обращаясь к своякам: — А у вас, что ли, люди вечно живут?
— Ты не можешь понять, папа. Эта земля, этот климат, этот болотный воздух, эта нищета — вот что убивает человека!
— Почему же это все меня до сих пор не убило?
— Что я могу вам на это сказать, папа? Вы, видно, из особого теста…
— Неси бутылки, Минга, — загремел голос Цвана.
— Значит, так?! Барчуку не нравится в долине… Для него тут нездоровый воздух. Ладно. Он, Цван, его отец, выпьет по этому случаю бутылочку, и чорт с ним, с давлением…
Они останутся втроем — он, Минга и девочка. Старики с помощью козы сами вырастят маленькую и еще посмотрят, возьмет долина над ними верх или нет.
Ему нужно было столько высказать… Но не стоило говорить об этом с чужими людьми.
Цван пил и думал о долине, о ветре, что гуляет по ней, о знакомых ему с детства звуках.
