При этой мысли Хана поскорее вытащила ведро и швабру и принялась замывать следы, оставленные неряхой Ривкой на ее сияющем полу. Нельзя же, она ждала к обеду гостя, незнакомого родственника из Америки. Немедленно пришла Зельда и принялась страстно кататься по сырым плиткам — для нее средство для пола было лучше всякой валерьянки. Хана отпихивала ее шваброй и ногой, но эту толстую паршивку так просто не сгонишь, тяжелая и упрямая, сгонишь с одного места, а она уже развалилась пузом кверху на другом и опять катается. Да брысь ты, паршивка, дай домыть…
И тут раздался раздирающий уши грохот.
Кошка взвилась в воздух и метнулась к открытому окну, пол содрогнулся у Ханы под ногами, с потолка посыпались куски штукатурки. С улицы неслись вопли, звон стекла, на соседней автостоянке верещали на разные голоса сигнальные устройства.
Взрыв произошел у самого подъезда, у входа в кондитерскую. Хана выскочила вниз, в толпу, обежала кругом весь дом, снова пробилась к подъезду, уже оцепленному полицией, заскочила даже в разгромленную лавку, где смутно разглядела на полу куски бетона, груды стекла и всяких булок, а среди них соседку Рут и несколько других тел, еще не накрытых. Но Зельды нигде не было.
— Зельда! Зельда! — непрерывно звала Хана, — Зельда, паршивка! Зельда, кисонька моя!
Она металась среди спасателей и работников «скорой помощи», снова обегала дом, ускользала от полицейских и звала, звала, пока ее силой не загнали в подъезд и не заставили вернуться домой.
Она и потом еще много дней искала, когда все вернулось в норму. Когда от взрыва не осталось и следов, когда все стекла были вставлены, а булочная-кондитерская отстроена и отделана заново. Искала на соседних улицах, во дворах, на помойках. Но так и не нашла.
И ей стало все равно. Дочь торопила с переездом, и она согласилась, ей было все равно. У нее теперь не было здесь ни кошки Зельды, ни даже неприступной соседки Рут. А была только вот эта квартира, но что квартира, всего лишь место для жизни. Не все ли равно, где жить. Пусть в ней живет внук Яир, он хороший мальчик.
Но внук Яир не захотел жить в этой квартире. Женился на своей американке и уехал к ней в Америку. И квартиру продали Ами, жильцу с верхнего этажа, который давно к ней приценивался.
Квартира в Восточном Иерусалиме
— Ты знаешь, что тобой интересуется полиция? — спросил Рифат своего американского друга Дирка.
— Еще бы ей не интересоваться, — самодовольно ответил Дирк. — И не полиция, а секретные службы.
— Ну раз знаешь, то хорошо, — пожал плечами Рифат.
В том, что Дирком интересовались власти, не было ничего удивительного. Он уже годы жил в Иерусалиме, приехав сюда по трехмесячной туристской визе. Но интересовались они вяло и действий никаких не предпринимали, слишком много у них в ту пору было иных забот. Дирк знал, что, пока он сидит на месте, никто его не тронет, и проблемы возникнут, лишь если он захочет выехать из страны. Но ему приятно было, чтоб Рифат считал его объектом внимания секретных служб. Он еще не знал, что у Рифата на него свои виды. А выезжать ему было некуда и не на что, он и не собирался.
Дирк ван Гревенбрук был по отцу голландец, а по матери еврей. Американец же он был по паспорту, так как родился в Штатах.
Из-за профессии отца, искусного реставратора живописи, получилось так, что Дирк ни в одной стране не жил подолгу, и трудно даже сказать, какой язык у него был родной. В Америке он только родился и прожил первые три года, тут отец закончил большую частную работу, и они переехали в Лондон, куда отца пригласили в галерею Тэйта. Едва Дирк начал ходить в школу, поступило приглашение из Ватикана, и год Дирк проучился в итальянской школе в Риме, затем еще год во Флоренции. А там в Голландию, в музей Крёллер-Мюллер, тут Дирк и освоил как следует голландский язык. После этого отец понадобился в Лувре, и на четыре года родным языком стал французский. А там Берлин… По всем странам то и дело какой-нибудь несчастный ухитрялся присоседиться к Геростратовой славе — тут прожжет, там плеснет несмываемой краской, там изрежет, там обольет кислотой бесценную картину — таких картин, оказывается, в мире несть числа.
В Израиле ничего такого пока не случилось, но там, в городе Иерусалиме, пребывал большой голландский специалист по музейному делу, советовал местным, как лучше организовать свой национальный музей. И он позвал отца Дирка тоже там поработать. Хотя предложение было не очень выгодное, отец за него ухватился. Он давно говорил Дирку: надо, чтоб у тебя была своя страна, своя среда, свое место, и вот теперь хотел приспособить ему Израиль. Почему-то ему казалось, что Израиль Дирку больше всего подойдет. Что за бред, сказал ему на это Дирк, зачем мне какая-то страна. Я американец, в крайнем случае голландец, при чем тут Израиль.
Всю свою жизнь Дирк спорил и не соглашался с отцом. Все ему казалось неразумным, неправильным, на все были веские возражения. Но почему-то в конце концов все получалось так, как говорил отец. Дирка это бесило невероятно. Даже свою профессию отец ему навязал. У тебя, сказал, хорошие руки и хороший глаз, будешь отличным реставратором. А Дирк это дело презирал, если уж брать кисть в руку, то для того, чтобы творить свое, а не подмазывать чужое. Отец только усмехнулся — ну-ну, давай, твори.
Дирк стал реставратором, и совсем неплохим. Но и тут отец мешал ему, его самостоятельной репутации, потому что работать приходилось вместе — заказы получал мастер, а Дирка считали подмастерьем. И Дирк все время говорил отцу, что тот его душит, что он давно превзошел его мастерством и развернуться ему мешает лишь проклятое отцовское имя, на что отец неизменно отвечал — кто тебя держит, давно пора, иди и начинай работать самостоятельно, даже денег дам на обзаведение, бери, пока есть.
Дирк и тут находил с чем поспорить и как возразить и никуда не уходил. А денег очень скоро не стало, несмотря на отличные заработки, — отец был запойный игрок и однажды за неделю в Монако спустил все, что было на их общем банковском счету. Тут и подвернулся Израиль.
Эта мелкая жаркая страна со своими бесконечными сварами ничем Дирка не привлекала; в своем полуеврейском происхождении он не видел ничего хорошего и без особой нежности вспоминал в связи с этим рано умершую мать. Отец же, наоборот, питал к евреям необъяснимую склонность, везде находил себе друзей евреев и любовниц евреек и говорил, что в них есть что-то особенное, что они живые люди среди музея восковых фигур, а новая их страна — это самый занятный феномен двадцатого века. Дирк в ответ только пренебрежительно фыркал, но в Израиль с отцом все-таки поехал. Только ты даже и не мечтай, сказал он, что я там останусь.
— Тебе, по-моему, лучше было бы переехать жить в город, к евреям, — сказал Дирку его друг Рифат.
— Почему это лучше? — вскинулся Дирк.
— Ну так, лучше, безопаснее…
— Безопаснее? Кто это меня тут тронет?
— Никто, конечно! А все-таки лучше… и полиция тобой интересуется… Не понимает, чего ты тут делаешь. Да и наши…
— Что — ваши? Что — ваши? Ты-то ведь знаешь, что я делаю.
— Да я-то знаю… а все-таки лучше. Ты и оттуда сможешь нам помогать. К нам оттуда многие евреи ходят. И квартиры там удобнее.
— Да у меня денег нет снимать там квартиру, — засмеялся Дирк.
— Ну ясное дело, — со смехом подхватил Рифат.
Иерусалимский араб Рифат не верил, что у американца, даже самого небогатого, может не быть денег. Кроме того, он подозревал, что этот американец, а иногда он называл себя голландцем, все-таки еврей. Ему это ничуть не мешало, наоборот, чем больше евреев будут участвовать в деле палестинского освобождения, тем полезнее. Американец свое еврейство скрывал — его дело. Но жить ему все же лучше там, среди евреев. Для всех лучше, особенно если его возьмут.
А Дирк не хотел никуда переезжать.
Денег у него действительно не было, не было и работы. Свою вполне сносную работу в музее Израиля, куда пристроил его когда-то отец, он давно потерял. И не по своей вине, а из-за неописуемого идиотизма тамошних людей. Он пришел туда с намерением щедро поделиться с ними всеми своими знаниями и умениями. Хотя у всех у них были свои какие-то дипломы, превосходство Дирка было столь очевидно, что не нуждалось в дипломах.
Но они не желали учиться! Хотели делать все по-своему, а не так, как говорил им Дирк. И когда в мастерскую поступила сложная работа по снятию пентименто с ценного средневекового полотна, ответственная и престижная работа, которая позволила бы Дирку вырваться наконец из заклятого круга отцовского имени, ее отдали двоим местным, а Дирку даже не предложили.
Он пошел к директору реставрационной мастерской и объяснил ему, что он, Дирк, может сделать эту работу один, и гораздо быстрее и лучше, чем те двое. Директор выслушал его вежливо, но без того почтения, какое положено иностранному специалисту, и сказал, что учтет это на будущее. На будущее! Как будто такая работа подвертывается каждый день! Но Дирк и это стерпел. Он стал внимательно наблюдать за действиями тех двоих и каждый раз, замечая их устарелые методы, их ошибки и промахи, не ленился им указывать и объяснять.
