Есть в моем характере одна черта, о которой я еще не упоминал. Я не выношу конфликтов. Скруглять углы — таков слоган моего невроза. По всей видимости, единственное, что я реально унаследовал от родителей, это врожденный пацифизм. Иногда нам не удавалось помириться, и тогда ссора вступала в острую стадию. Однажды вечером Алиса ушла, хлопнув дверью, — из-за чего, я уже не помню, — а я, вместо того, чтобы дать ей время успокоиться, помчался вслед за ней. Я бежал в темноте, пока ее не догнал. Она стала отбиваться — это был наш любовный танец. Глядя на нее, взмыленную, я затосковал по ее нежности как по давно утраченному детскому счастью. Смысл ее слов до меня не доходил. Она размахивала руками и была так глубоко несчастна, что я почувствовал себя худшим из людей. Я пытался сказать ей, что люблю ее, что полюбил ее с первой же секунды, но она меня не слышала. Потом она меня ударила, а я ударил ее. Мы на миг замерли, даже не заметив, что стоим перед террасой еще открытого кафе. С десяток посетителей с интересом наблюдали за разыгравшейся у них на глазах сценкой. Мы устроили им нечто вроде выездной сессии Авиньонского фестиваля.
Я в итоге признал, что нам надо разойтись в разные стороны и успокоиться. Мне было очень плохо. Это была настоящая ссора, одна из самых бурных за всю нашу историю. Наутро я проснулся в паническом ужасе. Алиса не пришла ночевать. И я знал, что она ни за что не сделает первый шаг — просто из гордости. Наверное, сейчас она как ни в чем не бывало сидит на лекциях. Если мне наши стычки выматывали всю душу, то она иногда про них даже не помнила. «Я что, правда такое говорила?» — спрашивала она, а я не мог понять, то ли она бессовестно надо мной насмехается, то ли у нее развивается пугающая склонность к амнезии. Думаю, впрочем, что такие раны заживали у нее быстро. Я же мог служить типичным образцом неврастеника, до бесконечности прокручивающего в голове одни и те же ситуации. Что мне делать, как поступить? Я боялся, что без нее заболею. Идиотизм, конечно. Но я и правда верил, что она защищает меня от инфекций и эпидемий.
Я отправился встречать ее к университету. Алиса изучала немецкий. Собиралась стать учительницей. На меня этот язык оказывал магическое, чтобы не сказать эротическое воздействие. Гитлер убил его, превратив в собачий лай. Часто, когда мы занимались любовью, я просил ее сказать мне что-нибудь шепотом по-немецки. Ничто на свете так не возбуждало меня. Поджидая ее, я размышлял о наших планах съездить в Берлин (куда мы так никогда и не съездим) и мечтал, как буду прогуливаться по Савиньиплац, держа ее за руку. Алиса тоже очень любила этот язык — настолько, что даже хотела его преподавать. В какой-то момент меня осенило: тот факт, что меня зовут Фриц, сыграл в мою пользу. Какое счастье, что это имя, много лет заставлявшее меня терпеть насмешки, наконец-то сослужило мне добрую службу.
Вчерашняя ссора казалась дикой нелепостью. Я надеялся, что, стоит нам увидеть друг друга, как все забудется. На грудь себе я повесил картонку, на которой написал:
ТЫ МНЕ ОСТОЧЕРТЕЛА.
Вышла Алиса. Я видел, как она идет ко мне, щурясь на ходу, чтобы разобрать надпись. Потом улыбнулась во весь рот, ускорила шаг и бросилась мне на шею. Потом тихонько шепнула мне на ухо: «Ты мне тоже осточертел».
Это была любовь.
Миновало несколько месяцев, и вот наступило лето. Как и каждый год, Алиса уезжала на каникулы в Бретань, где у ее родителей был домик. Меня не пригласили. Я больше не желал воспринимать как оскорбление ту границу, что она провела между мной и своей родней, и уже придумал, чем займусь. Пора было начинать профессиональную карьеру. Я разослал кучу писем с просьбой о стажировке. Обращался в самые разные конторы и теперь ждал ответа, как ждут результата в русской рулетке. Я вручил свою жизнь судьбе — судьба представлялась мне в облике заботливой женщины. Довольно скоро со мной связались из издательства «Ларусс».[5] Женщина, с которой я говорил по телефону, несколько раз хмыкнула, обратив внимание на особенности моего резюме.
— Здравствуйте! У меня встреча с Селиной Деламар.
— Очень хорошо. Сейчас я ей позвоню.
Диалог может показаться пустяковым, но я почувствовал, что в этот миг решается что-то очень важное для меня. В тот самый миг, когда я входил в вестибюль издательства, когда улыбался девушке в приемной, объясняя причину своего появления, я вдруг ощутил, что наконец принадлежу к окружающему миру. Что стою на коврике перед дверью в нормальную жизнь. Что начиная с этой секунды все ошметки моего беспорядочного детства и вся неразбериха с учебой отходят в прошлое. Пусть это было всего лишь первое собеседование для получения стажировки, но им открывалась вторая часть моей жизни.
Собеседование прошло на ура. Стажерами занималась директриса по персоналу Селина Деламар. Пока она излагала условия, я пристально ее разглядывал. Она мне представлялась прежде всего работающей женщиной, и очень хотелось узнать о ней побольше. Ей было что-нибудь около сорока, хотя, конечно, наверняка я этого знать не мог. Может, больше, а может, и меньше. Главное, что бросилось мне в глаза при нашем первом знакомстве, это ее цвет. Селина Деламар была красная. Я видел ее в окружении сплошной красноты — губы, отблеск волос, свитер, который был на ней надет. Она олицетворяла гармонию красного цвета. Должен признаться, это произвело на меня впечатление.
— С вами все в порядке? — спросила она. — Вы хорошо себя чувствуете? Вы весь красный.
— Вы тоже, — машинально ляпнул я.
Она улыбнулась. Думаю, она не расслышала моих последних слов. Встала и принесла мне стакан воды. Я спохватился:
— Спасибо. Большое спасибо.
— Надеюсь, во время стажировки вы не будете так нервничать.
— Не буду. Вообще-то это со мной впервые.
— Вы большой оригинал.[6]
— Оригинал? Почему вы так думаете?
— Ну, не знаю… Во-первых, ваше резюме… Никогда не встречала человека, который изучил бы такое количество предметов. Но как раз это нас очень устраивает. Нам нужны люди с широким кругозором.
— Не знаю, насколько он у меня широк.
— Посмотрим. Если вы не против, можете приступить к работе в понедельник.
— С удовольствием.
После этого между нами на миг повисла какая-то неловкость, для которой у меня имеется свое объяснение. Мы оба хотели продолжить беседу, но обсуждать нам было больше нечего. Я понял, что пора уходить. Уже в дверях я услышал:
— Фриц! Если во время стажировки вам что-нибудь понадобится, смело обращайтесь ко мне.
— Хорошо, мадам, — как дурак, ответил я.
Конечно, только дурак назвал бы ее «мадам». Но моя неуклюжесть в дальнейшем могла нас объединить.
Неуклюжесть смущающихся людей.
Я сообщил новость Алисе, и она ее не обрадовала. Ей казалось, что новые знакомства, которые я заведу, станут гигантскими механизмами по вытеснению ее, Алисы, из моей жизни. Она хотела, чтобы я шевелился, зарабатывал себе положение, но в то же время, как я подозреваю, с трудом мирилась с любыми моими попытками существовать помимо нее. В конце концов она все-таки выдавила из себя, что мне, безусловно, полезно будет узнать, как организована работа серьезного предприятия. На самом деле она просто ревновала: как же, она уедет, а я останусь, да еще и ринусь с головой в новое приключение. Но упрекать меня она не смела, ведь на море-то меня не пригласили. В который раз наши отношения слегка подкисли (некоторые это любят), и я подумал, что, может, мне даже понравится какое-то время побыть без нее. Все последние месяцы мы, как приклеенные, не расставались ни на день, отгородившись своей любовью от всего мира, так что эта первая разлука, верил я, скажется на нас обоих благотворно.
Тот день, когда она уехала в Бретань, я провел как в горячке, снова и снова впадая то в эйфорию, то в панику. Шагая за ней по перрону, я левым глазом плакал, а правым смеялся. Поезд тронулся, унося с собой Алисино тело. Она была такая красавица, что мне в голову немедленно полезли мысли о парнях, которые будут пялиться на нее в каждом кафе и без конца сновать в туалет и обратно, лишь бы по пути посмотреть на ее ножки. Может, мы видимся в последний раз, мелькнуло у меня в голове. Но вообще-то я всегда испытываю такое чувство, когда провожаю кого-нибудь на вокзал. Прямые линии рельсов постепенно пустеют, а ты остаешься стоять, погружаясь в одиночество.
В «Ларуссе» меня быстро оценили по достоинству. Надо сказать, что к своей стажировке я отнесся со всей серьезностью. Мне поручили проверку словарных статей, нуждавшихся в ежегодном обновлении. Целыми часами я купался в море цитат. Понемногу я научился давать определение чему угодно. На улице, проходя под фонарем, я вспоминал слово «лампада», которое произошло от латинского lampadarium. Может, кому-то это покажется смешным, но я чувствовал, как во мне крепнет новая сила. Знание этимологии превращало меня в человека солидного.
