Итак, я сообщил эту новость Алисе. И на сей раз она бросилась мне на шею. Я чувствовал, что она за меня рада, даже горда. Мне вдруг снова открылось, что она любит меня до безумия. Глупо было с моей стороны пол-лета мучиться ревностью. Столько времени зря потеряли! Надо было срочно его нагонять. После шампанского мы легли в постель. Для последних дней лета погода стояла жаркая, и я помню, что мы некоторое время лежали не двигаясь, в странных позах, словно наши тела, деформированные, как на картинах Фрэнсиса Бэкона, врезаны друг в друга. Рядом с кроватью стояло зеркало, а еще в комнате было окно, и наше тройное отражение придавало происходящему какую-то особую странность. Получался триптих.
После долгих недель, проведенных в мечтаниях, наши тела вновь обретали друг друга. Меня не покидало ощущение, что ко мне возвращается вкус к жизни. Я как будто вновь открывал себя. Сердце билось как бешеное. Мы долго целовались, сначала без языка, потом с языком, потом снова без языка, потом снова с языком. Каждый переход от поцелуя с языком к поцелую без языка был равнозначен пересечению границы. Каждый вздох и каждый стон, даже самый тихий, после разлуки приобретал невыразимо, неправдоподобно огромное значение. Я почувствовал, как затвердели ее соски. Алиса начала меня ласкать. Эти ласки были сродни подготовке к долгому путешествию. Мы так давно не виделись, что могли бы, как звери, наброситься друг на друга, чтобы поскорее утолить свой голод, но мы предпочли не торопиться, отдавшись волнующему ритму растущего возбуждения.
— Еще, — шепнул я.
Она ласкала меня все так же медленно, лишь изредка ускоряя движение. Ртом она прижималась к моему уху, и мои барабанные перепонки слышали ее горячее дыхание. Я чуть не кончил прямо ей в руку, настолько пронзительным было наслаждение.
— Подожди, — сказала она. — Я хочу тебя. Сейчас.
Она произнесла эти слова, как объявляют приговор, окончательный и не подлежащий обжалованию. Я перевернул ее и прижался к ней всем телом, не переставая действовать руками. Она оказалась сверху, в своей любимой позе, потом сверху оказался я, тоже в своей любимой позе. Еще миг, и наши тела вернутся в позу одиночества.
Мы молча лежали рядом, утопая в счастье, поту и тумане изнеможения. Вот тогда Алиса и сказала:
— Теперь, когда у тебя есть работа, пора познакомиться с моими родителями.
Бывали у меня в жизни ситуации, когда я чего-то до смерти боялся, но так я не боялся ничего и никогда. Масла в огонь подливала Алиса, которая готовила меня к встрече так, словно мне предстояло выступать от имени человечества перед пришельцами из космоса. Почти час она потратила на мою прическу, добиваясь максимальной благопристойности. Все приглаживала и приглаживала мне щеткой волосы, изгоняя из моего облика последний намек на индивидуальность. Я сопротивлялся — мне вовсе не хотелось походить на арестанта.
— Прекрати! Естественность лучше всего!
Она окинула меня оценивающим взором и изрекла:
— Нет. Естественность тут не прокатит.
Подумала еще немножко и добавила:
— Вообще-то у тебя и правда какой-то бледный вид. Сейчас сделаю тебе морковного соку.
— Я его не люблю.
— Это не важно. Главное, чтобы у тебя был здоровый цвет лица.
— Да меня от него выворачивает! Ты этого добиваешься? Чтобы я позеленел?
— Слушай, ну неужели так трудно чуточку постараться?
— В конце концов, я теперь работаю. Можно сказать, что у меня очень много работы, поэтому я не такой румяный.
— Нет. Они решат, что ты позволяешь на себе ездить. Это еще хуже.
Что бы я ни предложил, Алиса тут же находила кучу возражений. В итоге мне, который и сам трясся от страха, пришлось обнимать ее и успокаивать. Все будет хорошо. Подумаешь, одно воскресенье. Переживем как-нибудь.
— Будет еще моя сестра, — сказала Алиса.
— Да ну?
— Да. Она только что вернулась из Южной Америки.
— И что она там делала?
— Я же тебе рассказывала. Она пишет диссертацию о беглых нацистских преступниках.
Эта новость принесла мне облегчение. Значит, я буду не единственной мишенью. Розыск беглых нацистов — тема, заслуживающая пристального интереса. В любом случае я намеревался изображать из себя овощ. Я готов был на все, лишь бы не испортить этот исторический для моей невесты момент.
Едва переступив порог их дома, я понял, что задача будет не из легких. Сестры мгновенно бросились обниматься. Тут же, в коридоре, меня познакомили с Лизой. Сколько буду жить, столько буду, думая о ней, вспоминать эту нашу встречу в коридоре. Жизнь била в Лизе ключом. Даже стоя на месте, она как будто слегка подпрыгивала, словно все время порывалась бежать вперед. Одним словом, она сразу мне понравилась, и это чувство было взаимным.
— Не знаю, чего тебе наговорила моя сестрица, но ты не волнуйся. Все будет замечательно.
— Правда? Хорошо, если так.
— Вот увидишь. Отец у нас любит поворчать, но он добрый.
Затем мы прошли на кухню. Это была прекрасная просторная кухня, может, даже чересчур просторная. Слишком большие кухни всегда казались мне немного нелепыми. Мать Алисы обнаружилась среди кастрюль, вся в хлопотах, — хуже обстановку для знакомства трудно себе вообразить. В помещении витали запахи тушившегося кролика. Элеонора сделала мне навстречу шаг — самый маленький шажок, дабы обозначить, что подойти к ней должен я, а не наоборот. Я — гость, а гости должны пошевеливаться быстрее, чем хозяева. С первого же взгляда я отметил ее усталый вид. Если у нее еще и оставались какие-то крохи жизненной энергии, должно быть, они были надежно заперты в одном из ящиков этой необъятной кухни.
— Значит, это вы — Фриц? — обратилась она ко мне.
Этим своим «значит» она сказала все и сразу. Это не был тяжкий вздох, нет, скорее его слабый отголосок, похожий на чуть заметное дуновение ветерка летним вечером: пока еще тепло, не хочется думать о том, что скоро похолодает, — вот что скрывалось за ее «значит».
— Да, это я, — ответил я.
Идиотский ответ, согласен. А что еще я мог сказать? Алиса, со своей стороны, бдительно следила, чтобы в разговоре не возникло пауз. И, ведомая обонянием, ухватилась за первую попавшуюся тему:
— О, ты приготовила кролика? Вот здорово, Фриц обожает кролика! Ну, Фриц, правда же, ты обожаешь кролика? Ты сам мне вчера говорил, ты что, забыл, надо же, какое совпадение, ну вот прямо вчера он мне говорил, до чего же, говорит, я обожаю кролика, я так давно не ел кролика, ну же, Фриц, скажи сам, скажи, что ты обожаешь кролика!
Наконец Алисин монолог по поводу кролика иссяк. Мы с ее сестрой смотрели на нее, немало озадаченные таким пылом. Тем более что ее словоизвержение сопровождалось незаметным, но чувствительным подпихиванием меня в бок.
— Да-да, это правда, я обожаю кролика… Кролик — это очень вкусно… И вообще, кролики такие милые…
— Милые? — не поняла Элеонора.
— Ну да, я хочу сказать, не все, конечно… Бывают довольно злобные кролики… Так что правильно их того… э-э… ну, зарезать и съесть… А я очень люблю есть… э-э… кролика…
— Да, точно, он обожает кролика! — восторженно подхватила Алиса.
Ее мать смотрела на нас как на парочку психов. Потом уставилась на меня, и в ее взгляде я прочитал следующее: «Может быть, ты и в самом деле парень ничего. Может быть, ты будешь землю носом рыть, чтобы нам понравиться. Но если ты думаешь, что мы позволим своей дочери связаться с таким ничтожеством, как ты, то лучше и не мечтай!»
Мне хотелось в тот же миг умереть, но не тут-то было. По плану мне еще предстояла агония — знакомство с отцом.
Лиза лезла из кожи вон, пытаясь разрядить атмосферу, за что я был ей искренне благодарен. Сама она отлично управлялась с родителями, вынудив их принять ее образ жизни. Такое не редкость в семьях, где растут двое детей: то, чего не спускают одному, легко разрешают второму. В отличие от Лизы, Алису держали в строгости. Как младшая дочь, она обязана была любой ценой оправдать родительские ожидания: вести себя благопристойно, выйти замуж за приличного человека и родить безупречно белых детей. Если не она, то кто подхватит факел унылой французской добропорядочности?
Отец сидел на диване с газетой в руках, судя по всему погруженный в мечты о росте своих акций на бирже и послеобеденной сигаре. Весь его вид говорил о том, что он существует в мире, созданном по мерке его самодовольства. Он притворился, что не заметил, как мы вошли в комнату, заставив нас переминаться с ноги на ногу — чтобы успели глубже осознать собственную безнадежную посредственность, вымаливая ответное «здравствуйте».
— Папа! Это я. Мы с Фрицем.
— Н-да?.. — рассеянно бросил он, чем привел Лизу в негодование.
