Ознакомительная версия.
И ты будешь лежать в своей кровати и думать, что если один из них убьет или покалечит другого, то все наконец закончится. Что если кто-нибудь кому-нибудь, в конце концов, попадет в глаз или хотя бы отрежет палец, то они наверняка помирятся, и заживут по-новому, и, быть может, даже перестанут пить…
Только этого не произойдет. Произойдет другое. Будет так: в комнату вбежит мама – мама будет кричать: «Сыночка! Сыночка! Защити! Прошу тебя – защити меня! Посмотри, сыночка!» – мама протянет тебе свой окровавленный зуб и продолжит просить о помощи. Ты будешь смотреть на ее заплывший глаз, на тонкую струйку крови и, прячась под одеялом, станешь взывать к вбежавшему следом отцу: «Нет! Нет! Папуля, любимый! Нет, пожалуйста, не бей ее! Папуля, пожалуйста, я тебя очень прошу, не бей, ради меня!»
Ты знаешь, что так и будет. Прямо сейчас, когда раздался первый удар, когда звучит увертюра мерзости, ты знаешь, что будет именно так, ибо так было, так есть и так будет. И в этом есть маленькая радость и счастье, потому что тебе известна программа. Ты понимаешь, что это не навсегда, что это всего-навсего до утра. И в середине ночи отец остановится. И повалится на кровать. И он заплачет, и любой другой ребенок, вероятно, обрадуется завершению скандала, но только не ты. Ты будешь знать, что это только середина. Но и это хорошо, ведь это уже середина и, значит, осталось всего ничего! И, пользуясь тем, что ты пришел на помощь, мать продолжит орать: «Мразь, ублюдок, животное! Пошел вон из моей квартиры! Это моя квартира! Это квартира моей мамы! Ты здесь никто! Слышишь, говно, – ты никто!».
«Замолчи! – закричишь ты на мать. – Папа, папуля, любимый, не обращай на нее внимания! Она пьяная! Папочка, пожалуйста, только не бей ее, она пьяная!»
И будет ночь, и ты будешь знать, что всегда необходимо думать не о правде, не о том, кто прав, кто виноват, но только о том, кто сильнее, и кто может победить, и кто, скорее всего, доведет дело до конца, потому что конец и есть правда.
Тебе бы стать дипломатом. «Давайте говорить не о том, что нас разъединяет, а о том, что нас объединяет». Все мы хотим спать. Давайте отталкиваться от того, что все мы хотим спать, от того, что, по разным причинам, вы все равно не разведетесь, и всю жизнь проживете вместе, и раз уж так будет продолжаться вечно, раз уж в этом перманентном конфликте всем нам придется жить – давайте хотя бы сегодня закончим пораньше, потому что завтра опять в школу.
Тебе будет десять, и ты будешь знать, что отцу нужна помощь. Важно, чтобы он знал, что на его месте ты бы поступил точно так же. Ты бы тоже бил. О, да! Любой бы на его месте бил. Эту информацию нужно донести очень быстро – одним взглядом. Он еще умничка – другой бы вообще убил! Необходимо, чтобы в этот момент разгневанный отец чувствовал себя мужчиной, но не дерьмом. Только это поможет ему остановиться. Если вдруг он почувствует свою вину – забьет мать до смерти. Ты знаешь, что прямо сейчас нужно внушить ему, что он прав. И ты кричишь на мать: «Заткнись! Заткнись, я тебе говорю!». И мать плачет, и смотрит на тебя, и ничего не понимает. Ей кажется, что она права. Ей кажется, что на женщину нельзя поднимать руку. Ей, пьяной, кажется, что она имеет право на все, но перед ней стоишь ты, и тебе десять, и ты кричишь, чтобы она заткнулась, и это способно отрезвить получше любой капельницы. И по ее лицу течет кровь, и град слез, но ты не говоришь ей «мамочка», ты и не думаешь гладить ее по голове, ты и не думаешь обнять ее, хотя она тянет к тебе руки, ты думаешь только, что, возможно, прямо сейчас сам начнешь ее бить. И делаешь это – ты даешь ей первую пощечину, и грудь твоя наполняется страхом, гневом и радостью – ты понимаешь, что это лучшее, что ты мог придумать. «Умница, Саша! Умница!» Ты хвалишь себя за гениальный замысел, и обезумевший отец хватает тебя за руку: «Ты что, с ума сошел? Нельзя! Никогда и ни в коем случае нельзя бить мать!»
И ты опускаешь голову. И ты берешь отца за руку и отводишь его в спальню. И ты извиняешься. И все время шепчешь: «Папочка, папочка, прости! Папочка, прости! Папочка, пожалуйста, не наказывай меня! Папуля, я больше так не буду!».
И ты накрываешь одеялом отца, и ты целуешь его. И только после этого ты возвращаешься в свою комнату и прикладываешь к маминому глазу вымытый в ледяной воде стакан. Она хлюпает носом и плачет. И ее колотит, и ты обнимаешь ее. И она смотрит на тебя испуганными глазами, и ей страшно, и она понимает, что больше не узнает в тебе сына. Ты больше не тот, кого она кормила грудью и собирала на прогулки. И тебе уже все равно. Сильный своими несчастьями мальчишка, ты целуешь мать в лоб и решаешь, что завтра пойдешь в школу в новых, привезенных из Югославии кроссовках, чтобы все тебе завидовали.
Вот же херня… Мое настроение резко меняется. Я пытаюсь сделать полный вдох. Ничего не выходит. Ноет грудная клетка. Мне сложно сглотнуть слюну – болит пищевод. Я ничего не понимаю. Теперь все это мало напоминает шутку. Короткими рывками я добираю воздух. Я смотрю на правую руку – кисть трясется. Я пытаюсь успокоиться и, сам не понимаю как, продолжаю читать.
Пойдет в душ. Через несколько минут. Пока же Саша пьет молоко. Несколько капель падает на чистый лист. Надо будет прочесть, думает он.
Саша смотрит в окно. Точь-в-точь персонаж Хоппера. Безразличный, рассеянный, отрешенный взгляд. Саша живет в Москве, аккурат между Киевским и Белорусским вокзалами – Улица 1905 года. Из окна – будто бы нарисованный вышеупомянутым художником – индустриальный вид: депо, паутина рельс, Останкинская телебашня.
Кухня Саши напоминает тысячи других. Холодильник, плита, стол. Словно сценаристы к звезде, приставлены к столу стулья. На столе кипа бумаг. Счета за квартиру, рекламные буклеты. Саша берет в руки листок. Под плохо пропечатанной государственной символикой размещен призыв в чем-то поучаствовать. Саша рвет и выбрасывает листок в урну.
Саша садится на подоконник. Спиной к Москве. За его плечами в открытую форточку шумит город с самыми большими в мире чашками «лавацца». Город патрициев и бандитов. Столица самого закомплексованного народа в истории человечества. Центр достатка, неопределенности и уязвимости. Место, где важнее казаться, чем быть. Город выписанных с Филиппин домработниц и официантов с накрашенными ногтями. Притон восьмидесяти тысяч долларовых миллионеров и одного, окольцевавшего их, Садового кольца. «Город, где проще найти Бога, чем нужный тебе переулок» – говорит он.
Саша проходит в ванную комнату. Садится на унитаз. В корзинке с журналами, развалившись на три ровные части, валяются диалоги с рыжим поэтом. Поэт утверждает, что восклицательный знак в английском языке – событие. «Точь-в-точь моя жизнь» – думает Саша. Будто бы заводя будильник, он крутит пальцем в ухе, затем бросает треть книги, смывает воду и подходит к раковине. Саша смотрится в зеркало. Седины все больше. Саша улыбается и шепчет: «Я, я, я. Что за дикое слово! Неужели вон тот – это я? Разве мама любила такого, желто-серого, полуседого и всезнающего, как змея?».
Правой рукой Саша берет станок для бритья. Будто пролистывая сообщения на сенсорном экране телефона, Саша водит пальцем по лезвиям. Их пять – больше пока не делают. Порезаться невозможно – идеальное, гладкое, чистое бритье.
Саша отбрасывает в сторону станок и, один за другим, открывает ящики. Шампуни, салфетки, мыло. Ничего острого. Наконец, Саша находит ножницы. Не маникюрные, но настоящие. Приличных размеров, канцелярские, с пластмассовыми ушками. Саша высоко заносит ножницы и со всей силы бьет себя по левой руке. Ножницы разрывают кожу и входят по самую рукоятку. Саша хрипит, как во время оргазма. Будто из фонтана бьет кровь. Саша мычит, словно немой. Этот звук подобен тому, что издаешь во время страшного сна, когда хочется кричать, но пропадает голос, голос, который возвращается к тебе только тогда, когда ты просыпаешься от собственного крика. Неимоверным усилием Саша вырывает из себя ножницы и тотчас наносит себе еще один удар. И еще. Саша ковыряется в своей руке, пока наконец не вырывает из себя вены…
Нет. Не так.
Саша идет в душ, чтобы не опоздать на работу.
Я задыхаюсь, но продолжаю читать…
Учитель прочла:
– Местоимение есть часть речи, лишенная собственного лексического значения и употребляемая, в том числе, вместо имени существительного.
Староста записала предложение и, подняв голову, намекнула, что готова усердствовать дальше.
«Местоимение есть часть речи, лишенная собственного лексического значения. Все так и есть. Все верно. Он никогда не принимал меня всерьез…»
– Все записали?
– Нет! Повторите, пожалуйста, еще!
«Для него я всегда была не более чем местоимением третьего лица – то есть «она», по всем правилам не принимающая участия в речи».
Ознакомительная версия.
