В тирах по-прежнему в центре падающих фигурок был смешной японский солдат, валящийся вверх тормашками от меткого выстрела. Но шутка эта уже не вызывала прежнего веселья.
Длинный гул шел откуда-то сверху, все нарастая. От него захотелось пригнуть головы или сесть на мостовую. Владек судорожно сглотнул и выпрямился. Съежившийся было Павел успел взглянуть на товарища и расправил грудь. Тут же вокруг них лопнул, как стеклянная колба, весь воздух, рухнуло небо, и они больше ничего не увидели и не услышали. Опомнились они уже сидя на голубых булыжниках, под чей-то крик «Ой, и гимназистиков убило!» И тут же над Нежинской улицей пронесся второй гул. Мальчики никогда до этого не слыхали орудийных выстрелов, но, с первого раза наученные, поняли, что лучше пока посидеть. Вдали что-то снова грохнуло, и тогда они уже поднялись, отряхивая светло-серую летнюю форму. Бородач с фартуком и бляхой (дворник, туго сообразили они) для чего-то потряс их за плечи:
— Ну как, кости целы? Во как Господь уберег! В аккурат над вами жахнуло!
И, убедившись, что их только оглушило, устремился куда и все: к углу ближайшего дома. Угла, собственно, не было. Оттуда поднимались пыль и дым. Рядом на мостовой билась, заводя глаза, лошадь. Растерянный извозчик топтался рядом, пытаясь выпутать ее из упряжи. Из сочувственного говора Павел и Владек поняли, что в лошадь попало осколком камня.
— Батюшки! Ну и кровищи!
— Жилу перебило. Да перетяни ты ей ногу, дубина!
— Что ж это делается? Он же весь город разнесет!
— И очень просто. Девятидюймовки, что вы думаете! Камня на камне не оставит.
«Он» был, конечно, мятежный броненосец «Потемкин», ставший на Одесском рейде. Из-за чего произошел тот мятеж, все говорили по-разному. Но известно было, что матросы перебили офицеров, выкинули красный флаг и чего-то требуют от города. Это мальчики услышали вчера вечером, когда и думать было нечего, что их выпустят из дому.
До ночи Павел просидел у няньки Даши. Даша то и дело принималась плакать: у нее сын Василий был матросом на «Потемкине». Но ничего про «Потемкин» она толком не знала, и только причитала:
— Ой, сыночек мой, что ж теперь будет?
Сморщенные щеки ее тряслись, и Павел вдруг увидел, что она уже почти старушка, а не та веселая, ловкая Даша, которая вынянчила их, всех четверых.
Наутро, разумеется, Павел сказал, что он приглашен к товарищу по классу Владеку Тесленко. Владек то же самое соврал насчет Павла, и они встретились как раз на Нежинской, чтобы вместе пойти в порт и узнать, что к чему. Оказалось, они напрасно дали крюк. Третий приятель, Юра Нежданов, был срочно увезен родителями к деду, в немецкую колонию Лилиенталь. Там Неждановы решили переждать события. Бедняга Юра, такое пропустил!
Обстрел, похоже, кончился. Улицы были полны возбужденными одесситами. Паника, надо сказать, носила легкомысленный характер.
— А вот кому счастье! Люди, вам сейчас нужно счастье? Яша, выними даме счастье, и пускай она не волнуется за пустяки! — вдохновенно орал засаленный шарманщик. Он ухитрился встать так, что был у всех на дороге. Попугайчик Яша деловито рылся в свернутых рулончиках. Рулончики покупали, и толковый шарманщик уже успел взвинтить цену.
Мальчики пересекли Соборную площадь, где были конные казаки. У казаков были заранее, на случай если придется разгонять толпу, мутные глаза. Их красные лампасы рябили при движении коней. Говорили, что по ним-то и метил «Потемкин». Другие утверждали, что ничего подобного: стреляли в Городской театр. Там сейчас заседал военный совет во главе с генералом Каульбарсом. В любом случае броненосец «промазал»: оба выстрела пришлись по жилым кварталам.
— То-то ловко стреляют, как офицеров перебили!
— Бандиты, по людям лупят!
Павлу казалось, что весь город, час назад еще исполненный сочувственного любопытства, теперь возненавидел неудачливый «Потемкин». Ему было жаль Дашу с ее Василием. А может, это Василий и стрелял?
Павел и Владек на обстрел не обижались. Еще бы, такое приключение! Уже в Красном переулке Владек дернул Павла за рукав:
— Нос!
Оба нырнули в ближайшую подворотню.
Он нас видел?
— Кто его знает. Если видел, не беспокойся: он сейчас тут будет. Гимназический инспектор Носов был человек въедливый. Конечно, если он их заметил — пиши пропало. Не только немедленно отправит домой, но, чего доброго, сам отведет и сдаст на руки родителям. Они выждали несколько минут в уютном дворике с греческими галерейками, оплетенными диким виноградом. Однако им повезло: когда они осторожно выглянули, инспектора уже не было. Безо всяких приключений они дошли до бульвара, с его красными клумбами, норовящими пересохнуть под июньским солнцем.
Броненосец был трехтрубный, такой маленький и белый на резкой открыточной синеве. Он стоял далеко в море, между маяком и концом волнореза, и совсем не выглядел страшным. Не верилось, что он может за час разнести весь город. Слегка разочарованные, Павел и Владек возвращались домой. По улицам тянулись до отказа нагруженные вещами подводы и извозчики. Неждановы, видимо, были не единственные, кто решил покинуть город.
К облегчению Павла, отец никуда уезжать не собирался. Дома, конечно, была сцена: тут стреляют, а мальчик неизвестно где.
— Мама, я же сказал, где я буду! Это тут рядом, в доме Папудовой. Мы книги смотрели. Откуда я мог знать, что начнется!
— А почему так долго? Знал же, что мы волнуемся.
— Так я сразу, как начали стрелять, хотел бежать домой, а меня Владека отец задержал. Говорит: сидите, пока я не буду уверен, что обстрел кончился.
— Слава Тебе, Господи, что не пустил. Святой человек, — смягчилась мама.
Эта ложь была хоть и необходима, но Павлу неприятна. Они дружили с Владеком с подготовительного класса, а теперь перешли уже в третий, но ни разу Владек его к себе не пригласил. Провожая друг друга, они доходили до наемного дома Папудовой, и тут Владек прощался, а Павел шел к себе на Коблевскую. Тут была какая-то загадка. Высокий, тонкий Владек с длинными ресницами и раздвоенным подбородком поставил себя в классе так, что приставать к нему с расспросами было немыслимо.
Еще в первую осень в гимназии здоровяк Шмуклер назвал его девочкой: то ли за ресницы, то ли за неучастие в какой-то шалости. Владек побледнел и встал. Это была драка с кровью, одно из тягчайших гимназических преступлений. Заседал педсовет, и делегация «приготовишек» — дело неслыханное — ходила туда просить за Владека. Идея была Павла, и он же, с пересохшим от ужаса горлом, храбро говорил с самим директором гимназии. Директор, затянутый в мундир с двумя рядами золотых пуговиц, прямой как палка господин с бакенбардами, с трудом сдерживал смех. Ну почему у всех приготовишек так торчат уши? Павлу же казалось, что директор сдерживает гнев, и вот-вот взорвется, и тогда страшно подумать, что будет.
Так или иначе, ходатайство было уважено, и Владек отделался недельным исключением из гимназии. Шмуклер тоже не появлялся неделю, по другой причине. Павел, конечно, ни словом не обмолвился Владеку о своей роли в этой истории. Но когда Владек вернулся в класс героем, как-то само собой оказалось, что они сели за одной партой, не церемонясь с бывшими соседями, и возражать никто не осмелился. Павел был польщен, но всегда между ними оставалась какая-то дистанция, и это его слегка задевало.
На следующее утро приятели, после сложной дипломатической работы, все же ускользнули из дому. Они уже знали, что самое интересное теперь в гавани. Туда перенесли тело убитого матроса, и там митинги. Народу шла тьма.
— На Платоновском молу он, я только что оттуда. Живого места на человеке нет! Море крови! — сообщал проходящим несвежего вида господин (или босяк?) в разных штиблетах и с бахромой на брюках.
Оказалось, он все наврал, и надо было идти к Новому молу. Но там, слышали мальчики, казачье оцепление, и никого не пускают. Когда они все же туда добрались, ни солдат, ни казаков не было видно. Безо всяких препятствий они протискались к концу мола, где была самодельная палатка. Там, в палатке, лежал матрос.
Серое лицо, пшеничные усы. Он лежал очень мирно, и ран не было видно. На груди у него был пришпилен кусок бумаги. Это был второй покойник, которого видел Павел. Первый, Сережа Сазонов из их класса, умер от скарлатины. Они все ходили тогда на похороны: снег, пронзительный ветер с моря, и Сережа со странной улыбкой, в гимназическом парадном мундирчике. Павел теперь знал, что мертвые похожи на кукол, только не раскрашенных. Толком рассмотреть матроса ему, однако, не удалось, его оттеснили. Но если бы даже он рассмотрел, что с того? Василия Павел никогда не видел и не узнал бы, даже если это он тут лежит.
Юркий черненький матрос читал прокламацию. Так назывался листок на груди убитого.
