— Но как же она подожгла этого Эрла?
— Облила керосином полы его рубашки.
— Керосином?!
— Жидкостью для зажигалок, а потом чиркнула спичкой. Мы подозреваем, что она тайком курит.
— Удивительная история!
— Значит, вы не знаете Милли. Я должна сказать вам, мистер Уормолд, что чаша нашего терпения вот-вот переполнится.
Как выяснилось, за полгода до того, как она подожгла Эрла, Милли показывала своим одноклассникам на уроке рисования коллекцию открыток с изображением самых знаменитых картин в мире.
— Не понимаю, что здесь плохого.
— В двенадцать лет, мистер Уормолд, ребенок не должен восхищаться одной только наготой, какие бы великие художники ее ни изображали.
— Неужели там не было ничего, кроме наготы?
— Ничего, если не считать «Махи одетой» Гойи. Но у Милли был и нагой вариант этой картины.
Уормолду пришлось воззвать к милосердию матери-настоятельницы: ведь он — увы! — неверующий, а дочь у него католичка, американский монастырь — единственная католическая школа в Гаване, где учат по-английски; держать гувернантку ему не по средствам. Не хотят же они, чтобы он послал свою дочь в школу Хайрема Ч.Трумэна. Тогда он нарушил бы обещание, данное жене. Он уже втайне подумывал, не требует ли его отцовский долг, чтобы он женился второй раз, но монахини могут косо на это посмотреть, а главное — он все еще любил мать Милли.
Конечно, он поговорил с Милли о ее проступке, ее объяснения покоряли своим простодушием.
— Зачем ты подожгла Эрла?
— Это было искушение дьявола, — сказала она.
— Милли, пожалуйста, не говори глупостей.
— Святых всегда искушает дьявол.
— Ты не святая.
— Совершенно верно. Потому я и поддалась.
И на этом инцидент был исчерпан — точнее он был, вероятно, исчерпан в тот же день между четырьмя и шестью в исповедальне. Ее дуэнья снова была рядом и уже, наверное, за этим проследила. Ах, если бы он только мог знать наверняка, когда дуэнья берет выходной день!
Пришлось обсудить вопрос и о курении тайком.
— Ты куришь сигареты? — спросил он.
— Нет.
Что-то в ее ответе заставило его поставить вопрос иначе:
— Ты когда-нибудь курила, Милли?
— Только сигары, — сказала она.
Теперь, заслышав свист, предупреждавший о появлении Милли, он удивился, почему она идет со стороны порта, а не с Авенида де Бельхика. Но, увидев ее, он сразу все понял. За ней шел молодой приказчик и нес такой огромный пакет, что не видно было его лица. Уормолд подумал с тоской: опять что-то купила. Он поднялся наверх, в квартиру, которая помещалась над магазином, и услышал, как в соседней комнате Милли говорит приказчику, куда положить пакеты. Раздался стук чего-то тяжелого, треск, звон металла.
— Положите туда, — сказала она, а потом: — Нет, вот сюда.
Ящики с шумом выдвигались и задвигались. Милли стала забивать гвозди в стену. В столовой, где он сидел, кусок штукатурки отвалился и упал в салат — приходящая служанка приготовила им холодный обед.
Милли вышла к столу точно, без опоздания. Ему всегда было трудно скрыть свое восхищение ее красотой, но невидимая дуэнья равнодушно скользнула по нему взглядом, словно он был неугодным поклонником. Дуэнья давно уже не брала выходных дней; его чуть-чуть огорчало такое прилежание, и порой он был даже не прочь поглядеть, как горит Эрл. Милли произнесла молитву и перекрестилась, а он сидел, почтительно опустив голову. Это была одна из ее пространных молитв, которая означала, что она либо не очень голодна, либо хочет выиграть время.
— Ну, как у тебя сегодня, отец, все хорошо? — вежливо спросила она.
Такой вопрос могла бы задать жена после долгих лет семейной жизни.
— Неплохо, а у тебя? — Когда он смотрел на нее, он становился малодушным; ему было трудно в чем-либо ей отказать, и он не решался заговорить о покупках. Ведь ее карманные деньги были истрачены еще две недели назад на серьги, которые ей приглянулись, и на статуэтку святой Серафины…
— Я сегодня получила «отлично» по закону божьему и по этике.
— Прекрасно, прекрасно. А что у тебя опрашивали?
— Лучше всего я знала насчет простительных грехов.
— Утром я видел доктора Гассельбахера, — сказал он как будто без всякой связи.
Она вежливо заметила:
— Надеюсь, он хорошо себя чувствует?
Дуэнья явно перегибала палку: в католических школах учат хорошим манерам — тем они и славятся, но ведь манеры существуют только для того, чтобы удивлять посторонних. Он с грустью подумал: а я и есть посторонний. Он не мог сопровождать ее в тот странный мир горящих свечей, кружев, святой воды и коленопреклонений. Иногда ему казалось, что у него нет дочери.
— В день твоего рождения он зайдет к нам. Может, лотом поедем в ночной ресторан.
— В ночной ресторан? — Дуэнья, наверно, на секунду отвернулась, и Милли успела воскликнуть: — O gloria Patri! [4]
— Раньше ты всегда говорила: «Аллилуйя».
— Ну да, в четвертом классе. А в какой ресторан?
— Наверно, в «Насьональ».
— А почему не в «Шанхай»?
— Ни в коем случае! Откуда ты знаешь про «Шанхай»?
— Мало ли что узнаешь в школе.
Уормолд сказал:
— Мы еще не решили, что тебе подарить. Семнадцать лет — это не обычный день рождения. Я подумывал…
— Если говорить, положа руку на сердце, — сказала Милли, — мне ничего не надо.
Уормолд с беспокойством подумал о том громадном пакете. А что если она и в самом деле пошла и купила все, что ей хотелось… Он стал ее упрашивать:
— Ну а все-таки, чего тебе хочется?
— Ничего. Ровно ничегошеньки.
— Новый купальный костюм? — предложил он уже с отчаянием.
— Знаешь, есть одна вещь… Но мы можем ее сразу считать и за рождественский подарок, и за будущий год, и за будущий-будущий год…
— Господи боже, что же это такое?
— Тебе больше не придется заботиться о подарках долго-долго.
— Неужели ты хочешь «Ягуара»?
— Да нет, это совсем маленький подарочек. Никакой не автомобиль. И хватит мне его на много лет. Это очень практичная вещь. И на ней даже, собственно говоря, можно сэкономить бензин.
— Сэкономить бензин?
— А сегодня я купила все принадлежности на свои собственные деньги.
— У тебя нет собственных денег. Я тебе одолжил три песо на святую Серафину.
— Но мне дают в кредит.
— Милли, сколько раз я тебе говорил, что не разрешаю покупать в кредит. Дают в кредит мне, а не тебе, и дают все менее охотно.
— Бедный папка. Нам грозит нищета?
— Ну, я надеюсь, что как только кончатся беспорядки, дела поправятся.
— Но на Кубе всегда беспорядки. Если дело дойдет до крайности, я ведь могу пойти работать, правда?
— Кем?
— Как Джен Эйр, гувернанткой.
— Кто тебя возьмет?.
— Сеньор Перес.
— Господи, Милли, что ты говоришь? У него четвертая жена, а ты — католичка…
— А может, грешники — мое настоящее призвание, — сказала Милли.
— Не болтай чепухи. И я пока не разорился. Еще не совсем. Надеюсь, что не совсем. Милли, что ты купила?
— Пойдем покажу.
Они пошли к ней в спальню. На кровати лежало седло; на стене, куда она вбила несколько гвоздей (отломав при этом каблук от своих лучших вечерних туфель), висели уздечка и мундштук. Канделябры были увиты поводьями, посреди туалета красовался хлыст. Уормолд спросил упавшим голосом:
— А где лошадь?
Он так и ждал, что лошадь выйдет сейчас из ванной.
— В конюшне, недалеко от Загородного клуба. Угадай, как ее зовут.
— Как я могу угадать?
— Серафина. Разве это не перст божий?
— Но, Милли, я не могу себе позволить…
— Тебе не надо платить за нее сразу. Она — гнедая.
— Какое мне дело до ее масти?
— Она записана в племенную книгу. От Санта Тересы и Фердинанда Кастильского. Она бы стоила вдвое дороже, если бы не повредила себе бабку, прыгая через барьер. С ней ничего особенного не случилось, но вскочила какая-то шишка, и ее теперь нельзя выставлять.
— Пусть она стоит четверть своей цены. Дела идут очень туго, Милли.
— Я ведь тебе объяснила, что сразу платить не надо. Можно выплачивать несколько лет.
— Она успеет сдохнуть, а я все еще буду за нее платить.
— Серафина куда живучее автомобиля. Она, наверно, проживет дольше тебя.
— Но, Милли, послушай, тебе придется ездить в конюшню, не говоря уже о том, что за конюшню тоже полагается платить…
— Я обо всем договорилась с капитаном Сегурой. Он назначил мне самую маленькую плату. Хотел устроить конюшню совсем даром, но я знала, ты не захочешь, чтобы я у него одалживалась.
— Какой еще капитан Сегура?
— Начальник полиции в Ведадо.
— Господи, откуда ты его знаешь?
— Ну, он часто меня подвозит домой на машине.
— А матери-настоятельнице это известно?
Милли чопорно ответила:
— У каждого человека должна быть своя личная жизнь.
— Послушай, Милли, я не могу позволить себе лошадь, ты не можешь позволить себе всякие эти… уздечки. Придется отдать все обратно… И я не позволю, чтобы тебя катал капитан Сегура! — добавил он с яростью.
