— Представьте, да. Я собираю пробные бутылочки, и у меня уже есть девяносто девять марок.
— Интересно. А что сейчас выпьете? Как насчет «Хейга с ямочками»?
— Благодарю. Я уже заказал «дайкири».
— Такие напитки меня расслабляют.
— Вы уже решили, какой вам нужен пылесос? — для приличия спросил Уормолд.
— Пылесос?
— Ну да, электропылесос. То, что я продаю.
— А-а, пылесос… Ха-ха! Плюньте на эту дрянь и выпейте со мной виски.
— Днем я никогда не пью виски.
— Ох, уж эти мне южане!
— При чем тут южане?
— Кровь у вас жидкая. От солнца, так сказать. Ведь вы родились в Ницце!
— Откуда вы знаете?
— Ну, господи, слухами земля полнится. То с одним поболтаешь, то с другим. По правде говоря, я и с вами хотел кое о чем потолковать.
— Пожалуйста.
— Да нет, я предпочел бы местечко потише. Тут все время шныряют какие-то типы — входят, выходят…
Как это было далеко от истины! Ни одна живая душа не проходила мимо дверей, освещенных жгучими лучами солнца. Полицейский мирно спал, прислонив сигару к пепельнице, — в этот час здесь не было ни единого туриста, который бы нуждался в опеке и надзоре. Уормолд сказал:
— Если насчет пылесоса, пойдемте лучше в магазин.
— Не надо. Не хочу, чтобы видели, как я там околачиваюсь. Бар в этом смысле совсем неплохое место. Встречаете земляка, хотите посидеть вдвоем, что может быть естественнее?
— Не понимаю.
— Ну вы же знаете, как это бывает.
— Не знаю.
— То есть как, вы не считаете, что это естественно?
Уормолд отчаялся что-нибудь понять. Он оставил на стойке восемьдесят сентаво и сказал:
— Мне пора в магазин.
— Зачем?
— Я не люблю оставлять надолго Лопеса одного.
— Ах, Лопеса… Вот как раз о Лопесе я и хочу с вами поговорить.
И снова Уормолд подумал, что это, вернее всего, какой-то чудаковатый инспектор из главной конторы; однако он явно перешел всякие границы чудачества, когда шепнул ему:
— Ступайте в уборную, я сейчас приду.
— В уборную? Зачем?
— Потому что я не знаю, где она.
В этом свихнувшемся мире проще всего подчиняться, не рассуждая. Уормолд провел незнакомца через заднюю дверь по короткому коридору и показал вход в уборную.
— Вон там.
— Ступайте вперед, старина.
— Да мне не нужно.
— Не валяйте дурака, — сказал незнакомец.
Он положил руку Уормолду на плечо и втолкнул его в дверь. Внутри были две раковины, стул с поломанной спинкой, обычные кабинки и Писсуары.
— Сядьте, старина, — сказал незнакомец, — а я пущу воду. — Но когда вода пошла, он и не подумал умываться. — Будет выглядеть куда естественнее, — объяснил он (слово «естественный» было, видно, его любимым эпитетом), — если кто-нибудь сюда ворвется. И, конечно, собьет с толку микрофон.
— Микрофон?
— Верно. Совершенно верно. В таком месте вряд ли может быть микрофон, но правила прежде: всего. Выигрывает последнюю схватку тот, кто действует по всем правилам. Хорошо, что здесь, в Гаване, моют руки под краном, а не в раковине. Пусть себе вода течет.
— Да объясните вы мне…
— Осторожность, надо вам сказать, не мешает даже в уборной. Один наш парень в Дании в девятьсот сороковом увидел из своего собственного окна, как германский флот идет через Каттегат.
— Какой гад?
— Каттегат. Ну, он сразу понял, что началась заваруха. Стал жечь бумаги. Пепел бросил в унитаз и дернул цепочку. Не повезло: весенние заморозки. Трубы замерзли. Пепел всплыл в ванне этажом ниже. Квартира старой девы баронессы, как, бишь, ее звали? Как раз собиралась принимать ванну. Пиковое положение у нашего парня.
— Прямо шпионаж какой-то!
— Это и есть шпионаж, старина, во всяком случае, как это называют в романах. Вот почему я и хотел поговорить о вашем Лопесе. Он человек надежный или лучше его убрать?
— Вы что, из разведки?
— Да вроде того.
— Зачем я стану выгонять Лопеса? Он у меня работает уже десять лет.
— Мы можем найти вам человека, который отлично разбирается в пылесосах. Но, естественно, последнее слово должно остаться за вами.
— Да какое я имею отношение к вашей разведке?
— Минуточку, старина, сейчас мы к этому подойдем. Мы на всякий случай проверили Лопеса — он, кажется, чист. Но вот ваш друг Гассельбахер… тут бы я поостерегся.
— Откуда вы знаете Гассельбахера?
— Я ведь тут уже пару дней и кое-что разнюхал. В таких случаях надо быть в курсе дела.
— В каких случаях?
— Где он родился, этот Гассельбахер?
— Кажется, в Берлине.
— На чьей он стороне? Восток? Запад?
— Мы никогда не говорим о политике.
— Впрочем, это роли не играет. Восток или Запад — немец есть немец. Вспомните Риббентропа. Нас второй раз на эту удочку не поймаешь.
— Гассельбахер не занимается политикой. Он старый врач, живет здесь уже тридцать лет.
— Все равно, вы себе не представляете… Но вы правы: если вы с ним порвете, это сразу бросится в глаза. Осторожно водите его за нос, вот и все. Если обходиться с ним умело, он может быть даже полезен.
— Я не собираюсь водить его за нос.
— Это нужно для дела.
— Да не желаю я участвовать в ваших делах! Что вы ко мне привязались?
— Вы — английский патриот. Живете здесь много лет. Уважаемый член Европейского коммерческого общества. А нам необходим резидент в Гаване, сами понимаете. Подводные лодки нуждаются в горючем. Диктаторы всегда находят общий язык. Большие диктаторы затягивают в свои сети маленьких.
— Атомным подводным лодкам не нужно горючее.
— Точно, старина, точно. Но война всегда немножко отстает от жизни. Надо быть готовым, что против нас используют и обычные виды вооружения. К тому же не забывайте об экономическом шпионаже: сахар, кофе, табак.
— Вы найдете все, что вам нужно, в официальных ежегодниках.
— Мы им не доверяем, старина. Ну и конечно, политическая разведка. Ваши пылесосы дают вам доступ в любое место.
— Вы хотите, чтобы я делал анализы пыли?
— Вам, старина, это может показаться смешным, но ведь основным источником сведений, которые получила французская разведка во время дела Дрейфуса, была уборщица германского посольства — она собирала обрывки из корзин для бумаг.
— Я даже не знаю, как вас зовут.
— Готорн.
— А кто вы такой?
— Ну что ж, могу вам сказать; я организую сеть в районе Карибского моря. Минуточку! Кто-то идет. Я умываюсь. А ну-ка, ступайте в клозет. Нас не должны видеть вместе.
— Но нас уже видели вместе.
— Случайная встреча. Земляки. — Он втолкнул Уормолда в кабинку так же, как раньше втолкнул его в уборную. — Правила прежде всего. Ясно?
Наступила тишина, только вода журчала в кране. Уормолд присел. Ему не оставалось ничего другого. Ноги его все равно были видны из-под перегородки, не доходившей до полу. Вода продолжала течь. Уормолд испытывал чувство безграничного удивления. Его поражало, почему он не покончил со всей этой ерундой с самого начала. Ничего удивительного, что Мэри его бросила. Он вспомнил одну из их ссор: «Почему ты что-нибудь не сделаешь, не совершишь хоть какого-нибудь поступка, все равно какого! Стоишь, как истукан…» «Ну по крайней мере на этот раз я не стою, а сижу». Да и что он мог сказать? Ему не дали возможности вставить хоть слово. Минуты шли. Какие громадные у кубинцев мочевые пузыри; руки у Готорна, наверно, уже давно чистые. Вода перестала течь. Он, видно, вытирает руки; Уормолд вспомнил, что здесь нет полотенца. Еще одна задача для Готорна, но он с ней справится. Не зря ведь он прошел специальную подготовку. Наконец чьи-то ноги прошли назад к двери. Дверь закрылась.
— Можно выйти? — спросил Уормолд.
Это прозвучало, как капитуляция. Теперь он подчинялся приказу.
Готорн на цыпочках подошел поближе.
— Дайте мне несколько минут, старина, чтобы я успел убраться. Знаете, кто это был? Тот полицейский. Подозрительно, правда?
— Он мог узнать мои ноги под дверью. Как вы думаете, не обменяться ли нам штанами?
— Будет выглядеть неестественно, — сказал Готорн, — но мозги у вас варят правильно. Я оставляю в раковине ключ от моей комнаты. «Севил-Билтмор», пятый этаж, пройдете прямо наверх. Сегодня вечером, в десять. Нужно потолковать. Деньги и прочее. Низменные материи. Портье обо мне не спрашивайте.
— А вам разве ключ не нужен?.
— У меня есть отмычка. Пока.
Уормолд поднялся и увидел, как затворилась дверь за элегантной фигурой и невыносимым жаргоном Готорна. Ключ лежал в раковине — «комната 510».
В половине десятого Уормолд зашел к Милли, чтобы пожелать ей спокойной ночи. Тут, во владениях дуэньи, был безукоризненный порядок: перед статуэткой святой Серафины горела свеча; золотистый требник лежал возле кровати; одежда была старательно убрана, словно ее не было вовсе, и в воздухе, как фимиам, плавал легкий запах одеколона.
— Ты чем-то расстроен, — сказала Милли. — Все еще волнуешься из-за капитана Сегуры?
