Жан Каррьер - Ястреб из Маё

Это признание в скобках свидетельствует именно о том, что Жан Каррьер не сторонний наблюдатель. Ибо то, что стороннему наблюдателю может показаться лишь «вопиющей диспропорцией», то на самом деле есть высокий подвиг человеческого духа.

Чудовищно тяжкие условия жизни, изображенные в этой книге, можно, разумеется, посчитать исключением. Но, как говорит в своем маленьком вступлении к роману его автор, «случается ведь, что исключение не подтверждает правила, а обличает его несостоятельность».

Страшно, что перед лицом дикой, суровой, но прекрасной природы человек нелепо губит свою жизнь. Страшно, что живущая в людях сила, которая «поднимает их над животными, делает их неким непревзойденным феноменом вселенной» и которая в другом социальном климате дает высокие, гордые результаты, здесь вынуждает людей лишь «бессмысленно надрываться».

Такова, думается, мораль той трагической притчи, которую с болью и горечью рассказал нам французский писатель.

Прежде чем мои друзья с гор смогут ознакомиться с нижеследующим, я считаю себя обязанным объяснить кое-что им, а также и тем, кто знает, насколько эта книга соответствует действительности. Первые подумают, вероятно, что все у меня преувеличено; я так и слышу их восклицания — они, мол, не дикари, давно уже не живут подобным образом и так далее и тому подобное…

Я им отвечу, что существует много высокогорных районов; тот, о котором пойдет здесь речь, на географических картах (вернее будет сказать, на военных картах) занимает весьма ограниченное пространство, являясь как бы исключением из перечня милых фольклорно-банальных мест, что и послужило предлогом для окрестных жителей дать этому краю несколько пренебрежительное наименование — «страна-оборотень»; множество раз слышал я заявления, что никто и ни за что не согласился бы там жить. Добавим, что обитатели плоскогорий (известняковых, Обрака и других) — католики, а те, что из страны «оборотня» — протестанты. Забавная история, показывающая их отношение друг к другу (нам сказали, что у гугенотов лишь один глаз в середине лба), отсылает нас не к периоду религиозных войн, а к пятидесятым годам нашего столетия и является абсолютно достоверной.

Трагедия эта тем глубже, что и место действия, и сами действующие лица стремятся обособиться, отгородиться и тем дают повод современному обществу утверждать, будто это всего лишь печальное исключение, что невозможно оспорить, не впав в злонамеренность или пошлость предвыборных речей.

Но случается ведь, что исключение не подтверждает правила, а обличает его несостоятельность.

Исключение это выявляет также ту двойственность, которая с большим трудом укладывается в модные классификации. Можно ведь все отнести к разряду неврозов, даже и самую манию классификации. На этих горных вершинах, где так и кажется, что Иегова еще не создал Прародителя, беспомощный человек, зажатый между «неотвратимым» и «непознаваемым», принадлежит скорее мифологии, чем психологии, в этом смысле и следует рассматривать особенности его поведения.

Первый снег обильно повалил в конце ноября. Его преждевременное появление в горных районах, да и почти на всем юге Франции предвещало небывалую зиму. От давящей тишины закладывало уши (уединенные поселки и стоящие особняком дома замерли в молчании); окна так заиндевели, что свет расплывался сквозь стекла волнами северного сияния; ночные испарения затрудняли дыхание, словно пары эфира… Время остановилось в погребенных под снегом дворах, где больше не вспархивала ни одна птица.

На горных склонах можно было насчитать не больше полдюжины семейств, ютившихся в своих надежных укрытиях и привыкших выдерживать осаду холодов, которая длится добрую половину года, но даже самые привычные старожилы, даже те, кто обычно рассказывал о всяческих ужасах, снежных обвалах и голоде, даже старая Алиса Деспек из Мазель-де-Мор, пережившая немало катастрофических зим, — даже они не могли представить себе ничего похожего на эхо внезапное снежное нашествие. Правда, теперь, предсказав конец света, Алиса ошиблась лишь наполовину: ее унесла ледяная лавина, первый вал которой докатился до самого моря, все сметая на своем пути, опустошая надежно защищенные южные склоны, калеча леса и пастбища, оставляя за собой широкие просеки, которые и весне не озеленить. Через полгода на солнечных склонах так и останется сухостой расщепленных олив и бесплодных виноградных лоз, возносящих к обновленным небесам черные скрюченные пальцы своих изуродованных, опаленных морозом ветвей.

Выше Мазель-де-Мор (где после смерти Алисы осталось всего-навсего две живые души) вздымаются молчаливые вершины, и вся местность внезапно меняет характер: исчезают потоки, источники попадаются все реже, сланцы и гранит отступают перед известняками, почва становится светлей и поскрипывает, как старая черепица, яростный ветер пригибает к земле подлесок, и сквозь редкие стволы буков виднеется небо. А дальше идут необозримые безлесные пространства, покрытые валунами, торчащими из сухой травы, исхлестанной западным ветром, нескончаемые порывы которого сотрясают полуразрушенные стены загонов и старинных овчарен.

Даже в тихие дни слышны отголоски этого неукротимого ветра, бушующего в далеких ущельях и набегающего морским прибоем на ближайшие мхи и лишайники; с волнистых гребней гор, как бы тревожимых памятью о бывшем тут некогда море, вопрошающе смотрят коренастые обрубки крестов. Облака, зацепившись за гигантские утесы, то и дело затеняют большую часть пейзажа; потом все вновь вспыхивает, и сразу начинают припекать беспощадно яркие лучи, высвечивая мириады сверкающих насекомых.

Первозданную суровость этой местности подчеркивает не только ее причудливый рельеф, но и климат, то кипящий, то ледяной, нездоровый даже в лучшие времена года из-за судорожных перемен погоды. В самые благоприятные зимы, когда на склонах плавно колышутся сухие травы, а вершины гор едва припорошены снегом, раннее тепло вдруг озеленяет пожухлые лужайки; но тут налетают холода и теснят весну, уничтожая ее преждевременно раскрывшееся великолепие.

В самый разгар августа, когда жара в середине дня застаивается у подножья скал, в ложбинах и в глубине каштановых рощ отчетливо высветляется все убожество здешних мест, если можно так выразиться, вся их изнанка, обнаженная беспощадным солнцем: пепельно-серые дороги, убогие поля, покрытые прогорклой желтой пылью, словно в африканской пустыне, закованы в броню сланцев и отсвечивают лихорадочной свинцовой синевой грозового дня; овчарни прижаты к земле тяжестью огромных плоских камней, обломки которых белеют на земле, как добела отполированные солнцем кости; крыши обвалились, зияют дырами битой черепицы; в поселках дома кое-где поражены червоточиной, словно гнилые пни, они налезают один на другой, искусно забираясь все выше, как бы в стремлений посмотреть на то, что происходит вдали. К концу дня с той стороны, где удлиняются тени, к свежему запаху зелени примешивается какая-то минеральная эманация, ядовитое веяние которой различимо в свежести вечерней росы; выходящее из глубины земли, оно заполняет все впадины, пробирается к лугам, овладевает садами, проскваживает улочки поселков.

Эта капля ядовитого холода смертоносна, она необыкновенно быстро сводит на нет погожие дни: в этот поворотный момент лета в прозрачном воздухе внезапно становится слышно, как лопаются стручки.

Лето на исходе. Осень же зачастую всего лишь вихрь листьев, взметнувшихся между приоткрывшимися дверями на этом пока еще теплом, но уже зябком пороге двух половин года. Едва лишь солнце скроется за витражами леса, растворяясь в вечернем зареве, как клокастый морской ветер, рокочущий, словно завод или поезд, налетает с юга, волоча за собой грязные тучи, срывает сухие листья с деревьев, гасит великолепие закатного пожара красок. За несколько дней, а иногда за одну только ночь горный район обрывает якорную цепь, которой он причален к южным провинциям. И однажды, когда поутихнет ветер, вы, открыв утром ставни, обнаружите необозримый склеп, молчаливый и опустошенный, — мир оледенелого камня, лысых склонов, безлистых лесов, где голые блестящие ветви, словно решетка, вырисованы черной тушью на серых небесах. Сквозь узкие просветы окон проникает мертвенный свет, унылое однообразие которого нарушается лишь поздно вечером — экономная рука засветит лампу, когда надгробные кресты вокруг ферм целиком поглотит тьма.