В тот день добраться до соседнего села Бусаева нам не удалось. Мы хотели посмотреть ткацкую фабрику, то есть бывшую ткацкую артель, которую отсоединили от колхоза в 1960 году, отчего хозяйство захирело. Сели мы в чистом поле на высоком бугре, сели посреди дороги на все четыре колеса, на дифер. Копались до глубокой ночи.
Ездить на автомобиле по лесным мещерским дорогам, да еще в слякотную осеннюю пору, в то время умел разве что один Василий Маркович Кленушкин, старый тумский шофер, чудо-богатырь. Говорили про него, что он один за передок подымает «газик», что он с лопатой ходил на медведя, что он мог опрокинуть воз сена, что ставил на колеса телегу, груженную трестой, и всякие прочие чудеса рассказывали про него. Осенью шестьдесят второго года, когда по лесным дорогам ходили только трактора, Кленушкин на своем «газике» возил меня и в Ветчаны, и в Култуки, и в Княжи, и в Уречное, и в Мамасево – в самые глухие медвежьи углы Мещеры. Ездили не столько по дороге, сколько чистым полем или по мелколесью. Глянешь, как он чешет напролом, подминая частый молодой соснячок, спросишь с опаской:
– А не засядем в лесу-то?
Только блеснет исподлобья круглыми медвежьими глазками:
– Это уж отойди проць, как говорят у нас в Малахове.
Еще у него была любимая поговорка:
Чтобы наш рязанский лапоть да воду пропускал! Ни в жисть.
В багажнике возил он с собой полный набор шанцевого инструмента, которого хватило бы оснастить целый саперный взвод. Под Княжами мы топли. Срубили из бревен целый ряж, вывесили жердью «газик» и поехали дальше…
Признаться, меня давно разбирало любопытство, мне хотелось самому проверить, убедиться: так ли однообразно темны были жители окрестных сел и деревень, описанных Куприным полвека назад? Дело не в грамотности, а в том своеобразном укладе жизни, одежде, говоре, повадках, наконец, которые отличают жителей одного села от другого. Эдакое своеобразие складывалось веками и было живой достоверностью каждой общины, отличало ее от иных-прочих, как неповторимые черты характера отличают одного человека от другого. Уж если дожили до скучного единообразия, тут пиши пропало.
Нет, не дожили, не дошли до этой плоскости. Окрестные села своеобразны. Даже села в одном колхозе довольно резко разнятся.
Про жителей села Уречного тут говорят: «Эти четвертинку на пятерых выпьют и на другой день еще оставят». В Уречном живут потомки прославленных плотников и столяров. Трезвенный народ. В Колесникове же выпить не дураки. Мы, говорят, люди веселые, музыку любим. Ежели кто донес на своих – котел на голову тому надевают на сенокосе и палками бьют по котлу. Пусть запоминает нашу музыку. Озорники, выдумщики…
А в каких-нибудь семи верстах, среди такого же леса угрязло унылыми серыми избами, похожими на колодезные срубы, село Княжи. «Эти – колодезники. Народ смурной. Их, говорят, князь в карты проиграл». И дразнят их в округе: «Иван, завязывай!» Ремесло у них было нелегкое и опасное. Порой копали колодец, копали, а воды все нет. И страшно становилось – а ну-ка стенки колодца завалятся и накроет, прихлобучит землей? Вот и удирали порой колодезники раньше времени, удирали потихоньку из чужой деревни, так и не докопавшись до воды. «Иван, завязывай!» Это значит – пора удирать. Завязывать надо походный мешок.
Всего в трех верстах отстоит от Малахова село Дмитриеве, но какая разница не только в облике сел, но даже в конструкции изб! У дмитриевцев дома большей частью пятистенные, обшитые тесом, крашенные масляной краской, с резными карнизами, затейливыми наличниками. И даже дом с мезонином есть. И на сельской улице чисто – трава-мурава и палисадники. А в Малахове избы какие-то серые, с подклетом, стиснутые по бокам, с малюсенькими оконцами под самым карнизом. Многие окна волоковые, не растворяются – только отодвигается в сторону одна половинка, точно печная вьюшка. И старики говорят нараспев: «Цао баешь ти», «Живем в избекесь». И грязь посреди села.
– Объезжай-ка, милок, село-то полем. Тут у нас уж пятая машина тонет.
И мы объезжали Малахове полем. А в Малахове не только правление большого колхоза, но даже средняя школа стоит.
В общем-то вид здешних сел определял все тот же промысел. Норинцы, уреченцы, дмитриевцы – народ мастеровой, работали они всю бытность в отходе плотниками и каменщиками на стройках. А малаховские и култуковские ходили в далекие леспромхозы, профессий у них нет – работали подсобниками и разнорабочими.
– Куда им тянуться за нашими! – наперебой расхваливали «своих» председатель колхоза из Колесникова Воропаев и парторг Федин. – У нас есть такие столяры, что гостиницу «Москва» отделывали, павильоны на выставке в Москве! Климшов Федор Захарович из Норина.
– А зять его?
– А Яков Петрович Артамонов!
– А Емельян Иванович из Уречного?
– А Иван Иванович Пушкин! Его изделия в музей попали.
– А дед его, Кузьма Иванович Букин? В Париже первую премию получил, за самопрялку. Говорят, она в Эрмитаже хранится.
– Дан то ж до революции было. Это не в счет. До революции тумаки по всей России хоромы строили.
– Да что по России! – подхватывал Федин. – В Китае строили, на Филиппинах, в Австралии! Везде знают наших тумаков.
Им доставляло удовольствие хвалиться своими колхозниками. Оба они были относительно молоды – в пиджаках, при галстуках и в шляпах. На председателе велюровая шляпа, а парторг к пестрому в клетку пиджаку надел серую зимнюю шляпу немецкого фасона с приплюснутой тульей и с простроченными полями.
Федин – восторженная душа – все-то он читал, помнит, знает. О чем ни спросишь его, ответит.
– Откуда родом Бйташиха, последняя владетельница Гуся Железного?
– Немка из родового поместья «Гуд».
– У кого здесь гостил Куприн?
– У зятя, управляющего поместьем. Фамилия его Нат.
– А кто построил тот самый барский дом, где останавливался Куприн?
– Пленные французы. А руководил сам фельдмаршал Петр Михайлович Волконский, дальний родственник Льва Толстого.
– Да, это все верно, – кивал головой Воропаев и вдруг изрек: – А молодежь у нас хорошая. Шестерых в прошлом году в институт отправили. Прямо с фермы. Да вот и фотокарточка.
Воропаев вынул из кармана фотокарточку: четверо девчат и два парня, на переднем плане – сам председатель, он что-то говорит, подняв кулак.
– Кулак не на месте оказался, – извинительно улыбнулся Воропаев.
– Между прочим, обратите внимание на этого белобрысого паренька, – указал Федин на крайнего парня на фотографии. – Хлопцев Володя. Он сирота у нас. Мы ему стипендию платим от колхоза. Тридцать три рубля в месяц.
– А сколько на трудодень платите колхозникам?
Федин засмеялся, ответил Воропаев:
– Дак ежели все со всем посчитать – пожалуй, по три рубля выйдет.
Было это в шестьдесят втором году, тогда любили так вот подсчитывать с карандашиком в руках. Воропаев и в самом деле взял карандаш, бумагу:
– Значит, так: картошку копают – десятая часть идет им. Сено даем, то есть луга нарезаем. Кому по гектару за теленка, кому так… Хорошим работникам.
– Зерна по скольку дали?
– Зерна не дали на трудодни.
– А денег?
– Денег? – Воропаев поглядел на потолок. – Деньги, значит, заработать можно… В отхожий промысел ходят. Отпускаем.
– Отпускаем только тех, кто хорошо поработал в колхозе, – пояснил Федин. – А если он трудодней не выработал, так уж не отпустим его и в отход.
– Да, да, вы не подумайте насчет шабашников. Этого у нас нет, – быстро подхватил Воропаев. – Наши работают в постоянных местах: в луневском совхозе под Москвой, на биофабрике в Щелковском районе. Нам и директора знакомы, пишут письма, лес у нас берут, взамен посылают шифер, гвозди… Оборот налажен.
– А вдруг кто-нибудь из колхозников останется там и не вернется? – спросил я.
– У нас порядок, – ответил Федин, смущенно улыбаясь. – В июне все возвращаются домой. Ведь лето подходит, на полях работать надо. А кто опоздает – осенью не пустим.
Они сильно беспокоились, что я смогу их уличить в потакании «деляческим замашкам» собственных колхозников, и поскорее перевели речь на другую тему. Чего греха таить, подобные опасения в то время были весьма основательны. Наш брат журналист любил с ходу врезать незадачливым председателям, «распускающим» свои кадры. А то, что эти кадры только и сводили концы с концами за счет этих сезонных увольнений из колхоза, это мало кого трогало. Мол, перебьются, им ничто.
– Условия у нас неплохие, – уводил меня в сторону Федин. – Возьмите хоть культурно-просветительную работу. Не хуже, чем на производстве, поставлена. Посмотрите наш парткабинет. На общественных началах держим. Одних журналов выписываем до десяти названий.
Парткабинет и в самом деле был приличный – много журналов и газет, всякие диаграммы на стенах, на них все выписано добросовестно: какой валовой сбор зерна намечен на 1980 год, и какая урожайность, и какая будет культура построена.
