Парткабинет и в самом деле был приличный – много журналов и газет, всякие диаграммы на стенах, на них все выписано добросовестно: какой валовой сбор зерна намечен на 1980 год, и какая урожайность, и какая будет культура построена.
– А страданье играют еще на селе? – спросил я.
– А как же! – обрадовался Федин. – По вечерам село обслуживают радиофицированные точки, а после – самодеятельность. То есть девчата с ребятами по селу ходят, сормовского играют.
Я пожалел, что проявил интерес к этой культуре. Меня поселили в избе напротив столбового громкоговорителя – и шумел он железным голосом до двенадцати часов ночи. А потом перед избой сходилась эта самая самодеятельность – голосистые девчата под гармонь с припевками отплясывали до утра сормовского да цыганочку.
Видал я и отходников, говорил с ними, убедился – совсем не легкая, не прибыльная у них работа, и жизнь не сладкая, как заверяли нас частенько газетные фельетонисты.
В том же Дмитриеве ничем особенным не выделялся из общего порядка пятистенок Баринова Николая Нестеровича. Просторная, светлая горница, застланные пестрыми половичками полы. Широкие скамьи вдоль стен. Плакаты на стенах. Хозяин удивительно моложав, стройный, подтянутый, весь какой-то коричневый, словно продубленный загаром, без единой морщинки, без седины. И диву даешься, что ему перевалило уже за пятьдесят. В отход он ходит уже лет тридцать пять.
– И дед мой ходил, и отец, и я хожу, и сын. Все мы отходники. Отец, бывало, с осени брал две смены белья, две пары лаптей да кочедык, чтоб лапти в дороге подковыривать, и уходил.
– А вы когда уходите?
– И я с осени. Сын, слава богу, устроился на работу завхозом. Ныне дома останется.
Бригада их работала на Щелковской биофабрике уже шесть лет. Строили многоквартирные дома. Каждый год зачисляли их на семь месяцев «в рабочие». Работали по обычным расценкам.
– Только перерабатываем, чтобы домой деньжат привезти, – пояснял Баринов. – Жилье там, конечно, неприспособленное. То в брошенном клубе живем, то в доме, который строим. Третий этаж строим, а в первом живем. Времянку ставим – трубу в форточку, и газуй!
– Так и живете семь месяцев?
– Иногда и поболе, до двадцатого июня. Бывало, придешь домой – детишки малые не признают тебя. Дичатся! А теперь мы в январе на месяц приходим – сено с лугов возим.
– Да где ж вы больше работаете, на стройке или в колхозе?
– На стройке боле.
Я смотрел на густо исписанные страницы его трудовой книжки и все более удивлялся – что ни год, то новая запись, а в конце одна и та же фраза: «Уволен по отзыву колхоза».
У Емельяна Ивановича из села Уречного такая же трудовая книжка. Подошло время ему идти на пенсию, а стажа не хватало, хотя работал он на стройках с 1917 года. Правда, Минаеву удалось получить пенсию, но лишь по инвалидности. Говорил он о себе как-то нехотя:
– У нас иные плотники расчетные книжки на курево расходуют. Все равно, говорят, стажа не выполнишь. Вот и уходят к дяде Ване.
– А кто такой дядя Ваня?
– К дяде Ване итить – значит по чужим колхозам шляться. По договорам работать.
– А, это шабашники? – догадался я. – Есть у вас в Уречном такие?
– Человека четыре есть. – Емельян Иванович насупленно помолчал, долго скручивал цигарку. – Специальность наша чурочной стала. Теперь плотника хорошего не вырастишь. Работаем и на кладке, и землю копаем – что заставят. Бог знает что делаем. Нешто на таких работах вырастет из молодого хороший плотник? Раньше мы, бывало, от Москвы до самого Сергиева Посада все дома рубили. Вот тогда и плотниками становились. Можно было научить ремеслу. А ноне, видать, никому это не нужно.
Марка плотника из Уречного ценится высоко, и мастера здесь сохранились еще дивные.
Какое это чудесное село! Стоит оно на пологом берегу лесной речки Нармы; с одного конца подкрались к самым избам тихие камышовые плавни, а с другого подошли высокие красноногие сосны как посланцы царя Берендея. Подошли и сгрудились перед самой околицей: то ли оттого, что село уже заняли приземистые раскоряченные ветлы – попробуй столкни их, то ли просто залюбовались диковинной резьбой наличников и карнизов уреченских изб. Какая это резьба! На фоне красных, желтых, оранжевых, голубых стен, обшитых тесом, эти наличники кипенно клубятся, как взбитая пена, сорванная с дальних речных перекатов и застывшая тут навсегда.
– Таких и кружев-то не бывает! – удивляетесь вы.
– Какие там кружева! – обидится иной здешний мастеровой. – Мы режем с понятием да с подвеской, со слеги. А баба крючком вяжет. В кружеве нет такой чистоты. Одна видимость только.
Режут они в самом деле со слеги, то есть подвешивают к свободному концу закрепленной жерди пилку, натягивают ее, второй конец веревки привязывают к подножке. И работают таким образом гибко закрепленной пилой, «выкруживают», как выражаются уреченцы.
И как они зорко, как ревниво следят за украшением изб. Тут своеобразное соперничество. Попробуй спроси у любого из них:
– Чья резьба красивее?
Ответят уклончиво:
– Ведь кому что нравится…
Наличники режут подолгу, месяцами.
– А чего делать-то?
Стоит одному петуха на крышу поставить, как все один перед одним и петухов навырезывают, и коней. Но только не одинаковых, а каждый сделает на свой фасон. Какое броское разнообразие наличников! Ни разу ни один рисунок не повторяется в них.
– Вы посмотрите наличники у Тумака – загляденье! – посоветовали мне еще в Колесникове.
– Тумак – это прозвище. Его мать в Туме родила – повезла тресту сдавать да и родила в дороге.
Видел я его великолепный пятистенный дом на высоком фундаменте, под железной крышей. Стены, кажется, не срублены, а набраны из шлифованных сосновых бревен: каждое бревно словно расписано затейливой коричневой вязью волокон. А наличники! Белоснежные, огромные, они развернулись и покрыли всю стену вплоть до карниза затейливой резьбой. И в этом бесчисленном множестве вырезок – ни одного излома, ни одного угла. Удивительная плавность, какая-то согласная вихревая пляска линий.
– Пожалуй, у Тумака самые красивые наличники в Уречном, – не удержался я от похвалы в разговоре с Емельяном Ивановичем.
– Резьба мелкая, – сухо согласился он. – Да ведь он и вырезал-то их полгода.
– А стены? Бревна?!
– Обыкновенно… окантованы бревна, взяты в кольцо, – старый мастер отдавал должное ремеслу собрата, но от восторгов воздерживался.
Я думал о том, что мебель и всю так называемую столярку изготовляют где-то на окраинах больших городов, делают ее стандартно, безвкусно, а то и попросту скверно. Мастеров нет! А эти мастера десятки лет ходили-бродили по совхозам да фабрикам в поисках работы или месяцами резали одни и те же наличники, резали «от нечего делать». Отчего же мы так безразличны к своему национальному достоянию – к ремеслу? Почему разумно не распределяем промысел по лику всей земли? Отчего не учитываем традиции, опыт многих поколений и не создаем промысловые предприятия там, где есть из чего делать и, главное, есть кому? Зачем мы тянем все до мелочей, вплоть до промартелей, в города и в районные центры? Есть в Тумском районе село Лихунино, село, где издавна жили портные, известные за сотни верст в округе. Но нет в Лихунине швейной артели. А в Туме никогда не водились портные, зато швейную артель открыли. И стоит ли удивляться, что в окрестных магазинах висят костюмы, которые покупатели бракуют.
Возвращались мы в Туму ночью. Ехали на райкомовском «газике» вместе с Василием Ивановичем Мелешкиным. Он соглашался, что столярные цехи здесь нужно создавать. Можно изготовлять и мебель, и оконные и дверные блоки, и финскую стружку. Заказами завалят. Шиферу нет. На одной финской стружке разбогатеть можно. И все колхозы окрепнут… Но на что строить мастерские? На что покупать станки? Денег даже на мочало нет. Станки не дают и не купишь ни за какие деньги.
– Неужели и кулечное производство прикроете?
– Да ну! Как-нибудь обойдемся.
Мы подъезжали к лесу. Дорога ныряла в огромную лужу, как в озеро. Василий Маркович свернул на обочину, в мелколесье, и пошел напролом.
– А не засядем в лесу-то? – спросил я с опаской шофера.
– Ну, уж это отойди проць! – весело отозвался он.
Из многих поездок мне запомнилась еще одна, лет через десять после описанной. Мы поехали в этот лесной угол вместе с секретарем Клепиковского райкома Барановым да представителем Рязанского управления совхозов Куропаткиным. Дорога дальняя, от Спас-Клепиков до Малахова более семидесяти километров. Разговорились. Что Куприн живал там, слыхали. Переглядываются: мол, зубы не заговаривай. Не за Куприным едешь. И как-то с ходу, без раскачки, берут меня за бока:
– Растолкуйте нам такую премудрость: почему одним мелиорацию по-человечески производят, а других угощают по известной сказке? Помните, как лиса журавля потчевала? – спрашивал меня Николай Андреевич Баранов. – Размазала угощение по сковородке – глаз видит, а, клюв неймет.
