Утром охотники оставляли свои убежища, сгибаясь под тяжестью мешков, в которых тащили вещи и убитых ночью уток. Раненой птице все вокруг было знакомо: стада домашних гусей, которые по утрам с веселым, нетерпеливым гоготом удалялись от деревни, пасущийся скот, пастухи, которые, завернувшись в полушубки, жгли костры и грелись подле них, поезда, чьи пронзительные сирены взвывали днем и ночью с противоположного берега реки.
Своим громким, настойчивым кряканьем она созывала приближающихся с севера уток, предупреждая их об опасности, которая им здесь грозила.
Спустя неделю все охотники узнавали ее по крику, отличавшемуся от всех прочих. Они прозвали ее старухой, хотя ни разу не видели.
— Она их предупреждает, — говорили они со злостью, прячась в засадах, перед которыми лишь изредка садилась какая-нибудь стая.
Попадись она им, они бы ее убили, но в том месте, где она скрывалась, глубина воды достигала человеческого роста, а не кошенный с лета тростник возвышался стеной.
Утка встречала гостей радостным криком. В их окружении она казалась веселой, как будто была совершенно здоровой. А когда они улетали на юг, провожала их печальным взглядом. Иногда подле нее оставался раненый чирок или задумчивая лысуха. Болото пустело и смолкало, чтобы через день-два снова наполниться голосами уток.
В течение нескольких дней, наступивших после первых холодных дождей, вновь возобновились перелеты. Но она знала, что следом за ними грядет зима, и ею стало овладевать беспокойство. Порой она махала здоровым крылом и, охваченная страстным желанием лететь на юг, покидала тростник, направлялась к болоту. Но открытая равнина заставляла ее вернуться. Иногда она издавала тихие, полные тоски звуки, словно жалуясь на что-то. Потом обычно засыпала, особенно если начинало припекать солнце.
Наконец в один из дней болото совсем опустело. Северный ветер прогнал всех и вся. Не было видно даже луговых луней. Вершины гор побелели, а вода начала замерзать. Над равниной все чаще проносились метели, и она исчезала в белом вихре из крупных снежных хлопьев. Надвигался черный густой туман, тростник покрылся инеем, болото застывало на морозе. Вокруг опустевших засад одиноко торчали вбитые в землю шесты, на которых висела кое-какая охотничья одежка, чтобы тем самым показать, что там никого нет. Даже домашние гуси больше не приходили сюда.
Не в силах улететь, утка часами сидела на одном месте. Отыскивать корм становилось все трудней и трудней. Она отощала. Стала невесомой и уродливой.
Однажды холодной безлюдной ночью, подгоняемая чувством голода, она вышла из тростника и направилась к замерзшему болоту, покачиваясь на кривых ножках и прислушиваясь. Она шла целый час по мерзлым кочкам и колдобинам, оставленным копытами животных, пока не очутилась у полыньи, неподалеку от сада с шалашом. Может, услышала журчание воды, а может, ее сюда привел инстинкт? С этого дня она появлялась у полыньи каждую ночь в поисках корма. А на рассвете возвращалась в тростник, потому что местность вокруг была открытой и голой. Только в ясные, солнечные дни, когда таял лед, она отыскивала в болоте что-нибудь съестное — водоросли или семена трав.
Раз поблизости проходил охотник с большой косматой собакой. Собака учуяла ее и принялась рыскать, но пропитанный водой лед обломился и ей пришлось вернуться. В другой раз на нее напал болотный бобр. Спасаясь от его зубов, она была вынуждена взлететь. Недавно зажившее крыло помогло ей преодолеть лишь несколько метров, но бобр отстал.
Дробина перебила ей крыло в том месте, где оно сгибалось, повредив сустав и мышцу. Мышца срослась, сустав утолщился, а кости постепенно деформировались. И все же они были еще слишком хрупкими, чтобы держать тело в воздухе. К тому же раненое крыло срасталось неправильно. Утка часто размахивала им, словно хотела убедиться в его прочности.
Через неделю она снова попыталась подняться в воздух. На сей раз преодолела расстояние от тростника до болота. Она летела с трудом, низко над землей, как-то боком. Соприкосновение с упругой, невидимой материей, в которой она парила и которая дарила ей свободу, заставило ее вскрикнуть. Она оживилась. Ее исхудалое тело трепетало от радости и волнения. Сердце колотилось, ее манил простор. Она возбужденно взмахивала своим коротким хвостиком. Охваченная желанием летать, она совершала недолгие перелеты, хлопала крыльями и радостно отряхивала перышки, как делала это тогда, когда ей впервые в жизни удалось взмыть на своих молодых сильных крыльях.
В ту же ночь она покинула болото. Добралась до реки и поплыла против течения. Денно и нощно она продвигалась на юг — то плыла, то летела, ведомая инстинктом. Пролетая мимо деревень, она сторонилась своих сородичей — домашних уток, гнавшихся за ней под речными мостами, по которым мчались поезда и скрипели нагруженные телеги. Когда на пути попадался какой — нибудь городок, ей приходилось дожидаться ночи. Неприметная и испуганная, она двигалась как тень, преодолевая сотни опасностей, — отовсюду гонимая, беспомощная, мучимая холодом и голодом.
Наконец она добралась до верхнего течения реки у подножия какой-то горы и осталась там, ожидая потепления. Потом снова поплыла на север, где река была полноводнее, а корм — более обильным и доступным.
Так, в зависимости от погоды, она устремлялась то на север, то на юг, проводя по нескольку дней у какой — нибудь запруды.
Однажды она оказалась подле небольшой мельницы, скрип жерновов которой слышался издалека в глухой зимней ночи.
У мельничной запруды приземлились два лебедя. Их появление заставило ее оживиться. Крошечная и невзрачная рядом с этими крупными белыми птицами, она вертелась поблизости, плавая в ледяной воде. Молчаливые и надменные лебеди не обращали на нее никакого внимания. Утром они взмыли в небо и, похожие на два огромных снежно-белых цветка, исчезли в легкой дымке у вершины горы. И снова она осталась в узком ущелье одна, подавленная тягостным молчанием зимы.
Однажды мартовским утром, когда утка отдыхала у реки и грелась на солнце, в чистом утреннем небе появилась небольшая стая диких уток. Они летели низко, напоминая блестящее серебряное ядро. Белесые подкрылья птиц ярко блестели в прозрачной синеве неба, на фоне которого были видны все оттенки их оперения.
Она вытянула шею, захлопала крыльями и издала громкий, нетерпеливый крик. Стая ее приметила, снизилась, и рядом с ней с веселым кряканьем село с десяток уток.
Возбужденные и шумливые, они окружили ее, и их голоса всколыхнули тишину мартовского утра.
Самцы, красуясь в своих свадебных одеждах, разглядывали ее с важным видом, вежливо покачивая головами и самодовольно помахивая своими короткими хвостами. Самки толпились вокруг нее, словно расспрашивая о ее злоключениях. Поддавшись всеобщему веселью, она поплыла вместе с ними. Волна радости прилила к ее крохотному сердцу. Она принялась крякать, бить по воде крыльями, купаться и прихорашиваться. И вновь она стала прежней — изящной и хорошенькой, с грязновато-серым оперением, маленькой головкой и тонкой шеей, такой же неспокойной и оживленной, какой была прошлогодней весной.
Всю первую половину дня она резвилась со стаей, отдыхала на солнце и ныряла в реке. Селезни со страстным призывом следовали за ней, а самки приняли ее как свою подружку. Потом стая поднялась и продолжила путь на север, к родным болотам и широким, полноводным рекам. Она тоже взлетела, однако крылья отказывались ей служить на большой высоте и не могли нести долго ее тело. Она была вынуждена сесть на воду. Когда она приземлилась, рядом с ней оказался один из селезней. С этого дня они никогда не разлучались.
Селезень был большой и сильный. Темно-зеленая голова отливала старинной бронзой, а коричнево-черная грудь была широкой и красивой. Тонкая белая полоса, подобно перстню, охватывала шею. Страстные глаза, похожие на две черные бусинки, воткнутые в зеленый бархат, чуть мрачновато блестели по обе стороны головы.
Утка приняла его безропотно. В ее сердце не оставалось места для любви к нему — рожденная для того, чтобы быть только матерью, она никогда не следовала за селезнем. Это ему приходилось ходить за ней по пятам.
В первые дни марта они поплыли дальше по течению реки. Вскоре на смену солнечным, погожим дням пришли пасмурные и дождливые. Полили дожди, вперемешку со снегом. Вода в реке прибывала, неся глыбы льда. В воздухе стоял запах гнили. После дождей снова припекало солнце. Его лучи пробивались сквозь по-зимнему мрачные тучи, в широких голубоватых просветах, и тогда повсюду ярко зеленели молодые нивы и луга. Днем и ночью с юга возвращались стаи перелетных птиц. По песчаным берегам реки разгуливали кулики, а большие веретеники, с длинными загнутыми клювами, издавали на равнине крики, похожие на звуки флейты. По вечерам над излучинами реки резвились чирки. Они вились серебристым роем, и их скрипучие голоса оглашали окрестность. Утром и вечером стаи диких гусей пролетали на север. Мутные, стремительно бурные потоки воды заливали поля и болота. Корма повсюду было в изобилии.
