В этот вечер старуха встретила его радостной улыбкой: наконец-то нашла то, что нужно, — женщина, по ее словам, умелая, благонравная и даже красавица. Через полчаса должна прийти.
— Прекрасно, пусть приходит.
Он чувствовал себя не столько утомленным работой в больнице, сколько расстроенным. В городе многие искали с ним знакомства, все три отделения больницы нуждались в преобразованиях: следовало ввести кое-какие новые методы лечения, и он устал от косности своих подчиненных — заведующих отделениями, которые даже не понимали того, что он им втолковывал. После всех этих новых знакомств, пыли, вони, неурядиц и свойственной востоку нерасторопности, ему хотелось уединиться в своем прохладном жилище, отдохнуть среди доставленных из-за границы вещей. Запах раскиданных по комнате упаковок навевал грусть, воспоминания о жизни в Париже рождали ностальгию. Положив на стул свой докторский саквояж и сняв пиджак, он прилег на новую кушетку. И предаваясь воспоминаниям, перебирая в уме впечатления дня, предметы и вещи, которые должны быть еще доставлены, он решил и нынче вечером не ужинать у матери, которая сердилась за то, что он пренебрегает ее обществом, и досаждала ему.
В доме было тихо — слышалось лишь тиканье часов в кармашке его жилета. Кто-то дернул шнур дверного звонка, напомнив ему о предполагавшемся визите новой претендентки. Пришлось надеть пиджак и встать. Бабка Винтия уже поднималась вместе с ней по лестнице и вошла, не постучав — никак не могла усвоить, что нельзя входить без стука. Вслед за старухой показалась молодая женщина, повязанная цветастым платком, и первое, что доктор увидел, был рот с пухлой, чуть вздернутой верхней губой, прямой греческий нос на гладком белом лице и полуприкрытые веки — из-за них он даже не сразу разглядел, какого цвета у нее глаза. Но, переступив порог, женщина взглянула на него, и он удивился приветливости этого взгляда, застенчивого и в то же время лучистого. Из-под платка выбивались красивые волосы цвета спелых каштанов. Женщина была крупная, статная, и, когда она вошла и поздоровалась, в маленькой комнате, отведенной под приемную, сразу стало тесно. Он кивнул ей и предложил сесть.
— Вот она, та самая молодуха, — сказала бабка Винтия. — Авось столкуетесь.
— Ступай. Дай нам поговорить наедине, — сказал доктор.
Женщина неловко опустилась на краешек стула. Под длинным до щиколотки платьем обрисовывались округлые колени и плавный изгиб пышных бедер.
Он перевел взгляд на ее нежные голубые, как цветы вероники, глаза под чудесными пушистыми бровями.
— Как зовут тебя? — спросил доктор.
— Марина. Марина Колева. — Голос у нее был мелодичный, иногда в нем проскальзывали какие-то детские нотки.
— Ты замужем?
— Замужем, но с мужем не живу.
— Как это?
— В разводе мы.
Чем он занимается?
— Почтальоном служит. Кольо его звать. Его все знают.
Она ни разу не добавила «господин доктор». Возможно, от стеснения или просто не знала, как к нему обращаться.
— А в школе училась?
— Училась, до четвертого класса училась.
Вынув из кармана пиджака блокнот, доктор вырвал оттуда страничку и протянул женщине вместе с металлическим карандашиком.
— Напиши-ка свое имя.
Она не могла отвести взгляд от карандаша. Зажала его своими длинными белыми пальцами, нагнулась и медленно вывела свое имя. От напряжения шея у нее порозовела.
— Хорошо, — сказал доктор. Буквы были крупные, довольно правильной формы, разборчивые. — Когда можешь приступить?
— Да когда прикажете.
— Значит, с будущего понедельника. Бабка Винти я тебе сказала, для какой работы я тебя нанимаю? Тебе придется многому научиться. Если память у тебя хорошая, ты легко все усвоишь. Жалованье — два наполеондора.[4] Согласна?
— А чего ж, ясное дело, согласна.
— На ночь можешь уходить домой. Но иногда придется ночевать и здесь.
— Хорошо.
— Значит, договорились. С будущего понедельника приступаешь к своим обязанностям.
Поскольку разговор был окончен, он ожидал, что она поднимется и уйдет, но она продолжала все так же неловко сидеть на краешке стула.
— Возможно, ты претендуешь еще на что-то? — спросил доктор.
Она не поняла его, но отрицательно мотнула головой и встала.
Доктор нарочно не закрыл за нею дверь и смотрел, как она спускается по крутой лестнице. «Если ее приодеть, у нее будет вполне представительный вид. Недурна собой, даже красива», — подумал он. Он взглянул на часы — было шесть, до вечера еще далеко. И решил поехать в баню. Положил в чемоданчик белье и велел старухе кликнуть кучера.
Одной из маленьких радостей в этом унылом городе, где ощущалась смесь болгарского, турецкого, греческого и армянского начал, было купанье в старой турецкой бане. А другой радостью — слыть первым лицом среди тринадцати тысяч его обитателей — чиновников, торговцев, ремесленников, люмпенов и «знати». Эти люди были с детства знакомы доктору Старирадеву, и он мог представить себе их жизнь, тогда как для них его жизнь была загадкой. Он знал, что они склонны ставить под сомнение даже его диплом и убеждены, что Старирадевы остались без гроша. Виной тому была отчасти его собственная мать, которая всем и каждому рассказывала, во что ей обошлось его ученье.
Новая коляска на резиновом ходу, сияя и сверкая, мчала его мимо адвокатских контор к бане. Кучер Исмаил высился на козлах надменно, как в былые времена стражник-турок, везший настоящего эфенди. В руке у него подрагивал кожаный венский кнут, к кончику которого он привязал красную кисточку от дурного глаза. Такие же кисточки были вплетены в конскую гриву. Блестели стекла и позолоченные ободки фонарей, цокот подков гулко разносился по крутой узкой улочке, погружавшейся в предвечерние сумерки.
Проехали мимо его родного дома. При мысли о темных комнатах с закопченными потолками и выщербленными лавками вдоль стен доктор отвернулся. Этот квартал, где он рос и проказничал мальчишкой, теперь показался ему чужим. Быть может, причиной тому были письма покойного отца, полные упреков и угроз, и злобные нападки матери, начавшиеся в первый же день его приезда.
Коляска проехала мимо бывшей резиденции Эфтем-бея и остановилась перед воротами Башхамама.[5] Над Святой горой еще стояло солнце, освещая отдушины на крыше бани. В маленьком дворике цвели настурции, у стены стоял мельничный жернов. Доктор вошел в предбанник, посреди которого тонкой струйкой бил небольшой фонтан. Хозяин взял на хранение его бумажник, часы и блокнот и подвел доктора к лавке, отгороженной от соседних занавеской. Затем принес ему простыни и полотенце, и к теплым запахам очага, мыла и пара примешался аромат свежего белья.
— Желаете банщика, господин доктор?
— Разумеется, — ответил он. Отказаться от услуг банщика в турецкой бане означало бы выказать себя полным невеждой.
Он разделся за занавеской, обмотал бедра полотенцем и сунул ноги во влажные шлепанцы на деревянной подошве. Их громкий стук был частью банной музыки, эхом отдававшейся под самым куполом. Мыло он взял сам со столика возле кассы, а не из рук банщика передавать мыло из рук в руки не полагалось из суеверия, чтобы не поссориться. И когда он снова зашаркал деревянными подошвами по скользкому коридору, ему вспомнилось, как пятилетним малышом он приходил сюда с матерью, а позже, когда подрос, с отцом. Все здесь казалось тогда волшебным, и сейчас, давно уже став взрослым, он вновь ожидал встречи с этим волшебством. До него донеслись мужские голоса — гулкие, громкие, они взлетали к самому куполу и долго продолжали витать там.
Тяжелая, пропитанная горячей влагой дверь с трудом пропустила его внутрь — к ней была подвешена большая гиря — и захлопнулась, громогласно возвестив о его приходе. Он увидел голые тела в клубах пара. Кто-то выронил медный таз, звон его влился в серебристое эхо и, точно кастаньеты, застучал о своды. Доктор не сумел подавить улыбку — волшебное царство звуков все еще существовало.
К нему подошел банщик — жилистый сухопарый турок, тоже с полотенцем на бедрах.
— Хош гелдин, хеким эфенди.[6] Буюрунус![7] — приветствовал он доктора.
Доктор кивнул в ответ, удивившись тому, что банщик его знает.
Следовало полежать на горячей каменной лавке, чтобы дать мышцам расслабиться, и он лег сначала на живот, потом повернулся на спину. И тогда увидел, что под залитым солнцем куполом висит небольшая радуга. Любуясь ею, он размышлял о том, что турецкие бани — наследницы древних римских бань, что турки лучше других оценили это римское наследие и переиначили на свой лад. Он решил приходить сюда чаще, чтобы с помощью массажа предотвратить дряблость и ожирение. Потом принялся рассматривать людей, сидевших возле каменных бассейнов. Они обливались водой из шаек и украдкой поглядывали в его сторону. У одного из них была грыжа — вероятно, придется когда-нибудь его оперировать.
