А другая дама так начала буквально верещать: «Вон отсюда, иди футбол гонять, с такими-то ногами!».
Теперь и у меня такие же ноги, хотя они скорее похожи на отцовские. Тоже не очень-то прямые, вывернутые какие-то, со странными голенями, как две ветки. Просто у меня совершенно не девичьи ноги. Если б я ходила в платьях, все бы сразу заметили — телка-то поддельная, сказали бы. Нету у меня блондинистых локонов, сладкого взгляда да и ножкой дрыгать не умею.
Это как наследие людей, не имеющих задатков к балету: высок порог для дворовых ног.
Так и в ловушку сравнений легко попасть. Что, мол, я на него похожа, одинаковое чувство юмора, вечно что-то себе под нос мурлыкала и была его любимой внучкой. Ну, была и была. Только, когда он позвонил во вторник 23 августа, в обед приблизительно, фиг была на него похожа, исключено, ничего ему не сказала, только что-то там пробормотала. И исчезла.
Со временем это выглядит как выжимка из памяти
как-то он мне сказал…
как-то он мне дал…
посмотрел на то посмотрел на это
и еще
последний разговор
алё это пани редактор?
Де-е-е-е-д
ну, ладно, кончаю дурака валять, только не забудь вытащить грибы
из сумки
и разложить в духовке
или прямо на газете
а то
бабка два кило грибов загубила, плесенью пошли
а я ему
де-е-е-е-д
а он будто опомнился
потому как говорит: а что ты сейчас делаешь
а я: работаю
а он сразу: тогда не буду мешать
и всё
а теперь я могу вдоволь наговориться
с кем?
да ни с кем
поезд ушел, на один телефонный звонок опоздала
В углу на веренде стоит шезлонг. Обычно там два стояли. В одном сидел он, в другом — я. И пили пиво. Или чай после завтрака. Напротив был огород, потом шли кусты и маленький пруд. С шезлонга можно было наблюдать за птицами, как они подлетали к воде и купались. Как перелетали через ворота и с любопытством ходили по траве. И все такое. Короче, природа. Можно было часами смотреть и чувствовать, как мысли проплывают в голове, не вызывая ненужного беспокойства.
В ту ночь, когда прокурорша уже составила все документы и когда так страшно лил дождь, было начало второго, молнии кинжалами пронзали небо и бушевали в сосновом бору, в ту ночь, я тоже уселась в шезлонг. Рядом играло «Радио Зет», но я, как только вошла, сразу его выключила. Теперь у меня все время в голове бренчит их заставка: «Радио-о-о Зэ-э-эт». Но тогда я села и смотрела в темноту кустов. И вдруг стало тихо-тихо, и вспышка, как прожектор на съемках фильма, осветила угол участка. Внимание, начинается последний акт спектакля об уходе. Двое мужчин склонились над дедом и засунули его тело в чехол. И было так: тишина, эта неслышная ослепительная молния и среди наступившей тишины звук застегиваемой молнии на чехле. Тело тогда наподобие шикарного костюма, который висит в шкафу для особых случаев. Хотя, как в чемодане, спрятано вместе с головой. И в морг.
Этот звук так отозвался у меня в голове, что я почувствовала, как кто-то взрезает мне живот и застегивает его на молнию или как будто навсегда захлопывает мне черепушку. Захотелось что-то закричать, но я не знала что.
Я собиралась подбежать к ним, но было уже поздно. И вот так я сидела в шезлонге, и оказалось, что дед сидит рядом. Смотрит вместе со мной на все это и не знает, что делать.
Вот тогда я перестала бояться.
Может, стоило бы по-другому начать рассказ? Например, так: когда бабушка позвонила в полицию в Добром, то потом перезвонила мне: «Плохи дела, дед не подходит к телефону. Что-то стряслось. Еду туда».
«Я тоже», — сказала я. И не успела еще туфли надеть, как сползла по стене в прихожей и спрятала лицо в ладонях. Ведь могло случиться все, что угодно. Мы уже это понимали. Я еще подумала: о нет, теперь-то я точно буду часто ездить в Минск-Мазовецкий, там больница, его, наверно, туда положат. Может, инфаркт, может, еще что.
Чуть позже я бежала по улице и дрожащим голосом ловила такси.
Дождь припустил, в середине пути началось форменное светопреставление, разбушевалась гроза, назло, наверно, но скорее всего из-за климата. Километрах в шести от дачи полицейский сказал по телефону, что врач уже был. Засвидетельствовал смерть.
А теперь задумаемся над этим словом.
Уже?
Смерть. Странное словечко, ничего не скажешь. Даже короткое какое-то для всего этого дела.
Возле ограды стояла полиция с мерцающей мигалкой и сосед, который поцеловал мне руку одновременно с соболезнованиями. Бабушка тут же вошла через калитку и вместе с полицейским пошла опознавать. Я тоже хотела пойти, но, как мне кажется, только один человек мог подойти, самый близкий. Бред! Захотела бы — пошла. Если честно, мне страшно было взглянуть на мертвеца, а вдруг кожа потрескается, говорят, примета такая, потом хлопот не оберешься.
Вот это как раз то, что я упустила в своей жизни, — не видела! Но что было, то было. Время назад не вернешь, не пойдешь в кусты на опознание. Сейчас можно только вырубить весь этот кустарник и скрыть грехи своего страха.
А бабушка мне потом говорила: очень хорошо, что я не пошла. Не на что там смотреть. Запомни деда живым, так оно лучше будет. И еще сказала: «Я вот до сих пор, когда ночью иду в ванную, все время вижу в темноте его лицо. Лежит себе на боку и как-то странно спит. Жуткая картина, все время он у меня перед глазами».
О том и речь. Вот что я упустила в своей жизни.
Просматриваю видео с мобилы. В какой-то момент Ян Станислав оборачивается лицом к камере и смотрит мне прямо в глаза. Аж мороз по коже.
Что ты сейчас сделаешь, Алиса? Какой пузырек выберешь?
Внезапный дождь. Что делать, непонятно, а ведь дед лежит в кустах и мокнет. Но рядом в машине полиция, не разрешает ничего трогать, потому что должен приехать прокурор. Мы с бабушкой сидим на кухне при свече, электричество из-за грозы отключили. И думаем, что делать.
— А он там мокнет, — говорю я.
А у бабушки вдруг слезы на глазах:
— Ага.
Сидим дальше. А что оставалось делать?! Неужели мы, как две психопатки, должны были прикрывать мертвого мужчину, спасать его от дождя?
Так я и не знаю, где он точно лежал.
И думается, что это до конца жизни не даст мне покоя, а потому — говорю себе на будущее — уж лучше пойти и посмотреть на тело, а то потом получится, что ты чего-то недоделал. Ощущение такое, как вроде бы ты что-то забыл, выходя из дому.
Помощники прокурорши, той, что приехала тогда в страшную грозу. Двое их. Общелкали место события. Потом, когда просматривали на цифровике разные кадры с разным увеличением, я стояла рядом. Они хотели проверить, не убил ли его кто, не было ли там третьих лиц. Интересно, что и они не верили в обычную смерть, что кто-то может вот так внезапно упасть. И нет его. А ведь столько лет жил, собирал предметы, тратился на дачу, старался. Распиливал деревья, поваленные бурей. Наводил порядок, и вдруг его нет.
— Извините, сигареткой не угостите?
— Пожалуйста.
И тут же бабушка: что я делаю, почему курю? Я ничего не сказала, только выпустила колечко в черную смоль ночи, как бы разжижая грозу.
Мужчины рассматривали снимки, а я краем глаза ухватила кадр: вокруг зелень, трава всякая, ветки, а рядом что-то оранжевое. И больше ничего. Смелости не хватило посмотреть, повернуть голову и вглядеться. Боже, даже вот на такую правду не хватило смелости взглянуть. Ничего бы со мной не случилось из-за этого снимка. Ведь в конце концов на самом деле дед лежал чуть подальше. Но я отвернулась, и знай себе пускаю колечки, как в кафе.
Потом надо было ехать на кремацию, но я тоже не поехала. Это было бы как-то бессмысленно, тогда бы пришлось самой поехать в Минск-Мазовецкий и там попрощаться с телом. Или уже сразу в Вышкув, туда, где кремация. В обоих случаях женщина из похоронного бюро обещала устроить церемонию, но не знаю, какая тут может быть церемония, когда сердце к чертям разрывается, а ты сидишь на стуле или стоишь, но в таких случаях лучше сидеть. Поехать туда на поезде? — у меня тогда еще не было машины, — это уж слишком. Все надо было осилить самой, в одиночку. Но я впервые в жизни боялась саму себя. Панически.
Теперь меня мучают угрызения совести: сначала он в одиночку умирает, потом в одиночку лежит в кустах и мокнет, потом почти две недели лежит в морге (вскрытие), а потом в одиночку горит.
Когда его уже привезли в шикарной урне, он, кажется, был возмущен. Чужой такой, к себе не подпускает.
Чего уж тут удивляться?!
Помню, идем мы на похоронах за машиной, багажник открыт, внутри урна, а сын спрашивает: «А в том ящике только голова от дедушки, правда? Целый бы он там не поместился». Я на это: его, мол, до пепла сожгли. А сын: если дед похож на песок и такой маленький, то он к нему серьезно относиться не может. Или вот еще вижу: сын мой сидит на корточках возле открытой могилы — там плита треснула и сползла в сторону. Показалась черная яма, где труп лежал. Не будем преувеличивать, трупа не было видно, но он ведь там находился, ведь кто же, извините, в могиле лежит? Сын приседал и заглядывал, но как-то так издалека, чтоб в случае чего успеть отбежать. В случае, если костлявая рука высунется из черноты и захочет утащить его с собой в могилу. А могила эта находилась неподалеку от могилы его прадеда. Довольно близко. Удобно было бы навещать родственничков.
