Спустившись к Парренам, Месье позвонил на работу. Ему ответила секретарша, почтительнейше ее поприветствовав, он попросил отменить все намеченные встречи и передать мадам Дюбуа-Лакур, что появится на следующей неделе. Затем он зашел в комнату невесты, собрал вещи и явился на кухню со спортивной сумкой и атташе-кейсом. Пока он усаживался, мадам Паррен сообщила мужу, что жених их дочери-коммерческий инженер. Коммерческий директор, уточнил Месье. Да. И по связям с общественностью тоже немного, сказал он, но это не самая сильная моя сторона.
Да уж. Осторожно массируя больную руку, Месье сказал невесте, что намерен использовать вынужденный перерыв в работе для поездки на Лазурный берег. Невеста удивилась и спросила, что он там собирается делать, Месье не знал, там видно будет, отвечал он. Еще вопросы? Нет. Отлично. До Канна добрался благополучно. В купе с ним ехал немец, но швейцарский.
В Канне Месье остановился в первом же попавшемся у вокзала отеле. По утрам он отправлялся завтракать в кафе в центре города; он покупал газеты, играл на бегах, накапливая скромные выигрыши, даже иногда строил планы, как поедет в Кань-сюр-Мер, где расположен ближайший ипподром, болеть на трибуне. И так далее, и тому подобное. Например, под вечер, в час аперитива, он играл в бильярд в прокуренном зале кафе с молчаливым старичком, который время от времени прерывал игру и удалялся кушать канестрели. В молодости старичок играл, видать, неплохо, но соперничать с Месье не мог. Нет. Тем не менее они прониклись взаимной симпатией и угощали друг друга аперитивом. А однажды вечером старичок, широкая натура, даже пригласил его поужинать.
За день до отъезда Месье позвонил своему приятелю Луи, у которого была вилла в горах около Ванса. Приятель позвал его к себе и под вечер заехал за ним в Канн на своем «фольксвагене».
Пока они по мокрой дороге поднимались в автомобиле к Вансу, Месье, насупившись, копался в бардачке, надеясь найти сигару, и рассказывал Луи об опыте Шредингера — абстрактном, понятно: кошку помещают в замкнутое пространство, где устанавливают пробирку с цианистым калием и детектор с радиоактивным атомом; в случае расщепления атома детектор запускает механизм, разбивающий пробирку, и умерщвляет кошку (эх, люди, люди!). Но это еще не все. Нет. Вероятность того, что вышеупомянутый атом распадется в течение часа, равна пятидесяти процентам. В задаче спрашивается: жива или мертва будет кошка через шестьдесят минут? Возможны только два варианта, правильно? Ты все-таки поглядывай на дорогу, сказал Месье. Однако, по мнению Копенгагенской школы, кошка через час будет ни жива, ни мертва, с равными шансами выжить или окочуриться. Ты скажешь, можно без ущерба для эксперимента заглянуть и проверить, потому что от одного взгляда кошка не умрет и не оживет, если уже умерла. Между тем, опять же по мнению Копенгагена, один-единственный взгляд коренным образом меняет математическое описание ее состояния, поскольку из ни живой, ни мертвой кошка превратится либо в безусловно живую, либо в окончательно мертвую: это уж как повезет.
В жизни всё так.
То-то и оно. После ужина, поздно ночью, Месье и Луи совершили отрезвляющую прогулку под зонтиком в мокром саду. Они шлепали изящными ботинками по грязи, освещая себе путь фонариком, а впереди бежал хозяйский пес, с виду спаниель, иногда он останавливался, поджидая их, и отряхивался, окутанный снопом света.
На другой день спозаранок, пока Луи еще спал, Месье прошелся босиком по непросохшей лужайке, а затем позавтракал в одиночестве, глядя вдаль. В саду между платаном и засохшей мимозой висел — о искушение! — гамак. Месье не устоял и, подталкиваемый легким ветерком, пустился в плавание, скрестив ноги, с открытыми глазами, следуя мыслями за колебательными движениями своего тела, не забегая вперед, но и не отставая. Иногда он вытягивал руку за голову, касался гладкого ствола платана, тормозил, останавливался полностью, потом отталкивался и снова запускал гамак слева направо, туда-сюда, часами.
После обеда они отправились с Луи за дровами на поляну чуть ниже по склону. Часок-другой попилили и пошли назад. Тяжелые бревна они оставили на месте, маленькие и даже средние ветки взвалили на плечи, а кое-какие потащили волоком. Обратный путь по тенистой, плавно поднимающейся дороге был долог.
Затем наступило время возвращаться в Париж.
Вечерами после ужина Месье частенько играл на кухне в скрэбл с родителями невесты, он сам записывал очки в три столбца на листе бумаги. Разбирательства в отношении орфографии далеко не заходили, поскольку Месье позволял им в спорных случаях справляться по словарю, а если замечал, что они косятся на соседние страницы и тайком подглядывают новые слова, то виду, бог с ними, не подавал. Паррены нашли, что Месье уживчив и предупредителен, и мало-помалу приняли его в свою семью.
Не Месье, а идеальный зять, прямо Поль Гют[1] какой-то.
Впрочем, когда он порвал с невестой, Паррены, возможно, стали испытывать некоторую неловкость оттого, что он продолжает жить у них в доме. Месье, откровенно говоря, не смог бы объяснить причину разрыва. Он, собственно, не очень-то и вникал, помнил только, что количество высказанных упреков показалось ему значительным.
Невеста тем временем, сойдясь с неким Жан-Марком, человеком зрелых лет, дельцом и к тому же женатым, все чаще не ночевала дома, а если случалось ей заглянуть к родителям на ужин, держалась с Месье весьма холодно и отстраненно. А Жан-Марк этот вообще почти с ним не разговаривал, зато с порога, еще не сняв пальто, начинал рассыпаться в любезностях перед родителями, рассчитывая, вероятно, что они закроют глаза на его связь с их дочерью (между прочим, несовершеннолетней).
Месье, со своей стороны, по-прежнему поддерживал со всеми наилучшие отношения. Паррены, например, легко усвоили, что его мало прельщает возвращение в дом брата, и даже не доискивались причин, а наоборот, всячески поощряли его желание снять себе квартиру. По утрам, когда после душа он выходил к завтраку в банном халате, они непременно интересовались результатами поисков, и более того, мадам Паррен простерла свою любезность так далеко, что однажды взяла дело в свои руки и подыскала-таки ему трехкомнатную квартиру поблизости от них.
Новая квартира Месье, состоявшая из трех больших комнат, можно сказать, без мебели, пахла краской. Только в спальне стояли стол, кровать и складные стулья. Прочие помещения пустовали, за исключением прихожей, где он сложил чемоданы, две коробки журналов и портативную пишущую машинку. Вселившись накануне, Месье так ничего и не распаковал, ни к чему не притронулся. Он устроился в шезлонге посреди спальни, света не зажигал. Одетый в серый костюм, белую рубашку и темный галстук — предмет зависти окружающих, он слушал радио и поглаживал себя то по щеке, то ниже пояса, по тем местам, какие попадались под руку, однако от сознания, что он все время у себя под рукой, легче не становилось.
Вот и этот вечер в своей новой квартире Месье также провел без затей, в состоянии, когда отсутствие боли воспринимается как удовольствие, а отсутствие удовольствия как боль, вполне, однако, терпимая. Темно-синий полотняный шезлонг допускал три положения, которые Месье и принял одно за другим от более или менее вертикального до все более и более горизонтального по мере приближения ночи. Когда она пришла, он до предела опустил спинку и, закрыв гдаза, плавно отклонился назад чуть не до самого пола.
Часов эдак в одиннадцать в дверь позвонили. Да. Месье широко открыл глаза, словно не верил своим ушам, обвел взглядом потолок, потом поднялся и пошел в коридор открывать. Незнакомый человек, стоя в профиль к нему на темной площадке, сообщил, что они соседи, каковое обстоятельство его, по всей видимости, очень забавляло (эх, люди, люди!). Меня зовут Кальц, сказал он и протянул руку: Кальц. Потом заверил, что он на минутку, обошел Месье и заглянул в квартиру, полюбопытствовав мимоходом, что Месье делает в жизни. Сам Кальц — геолог, минералог, если угодно. Работает в Национальном научно-исследовательском центре. Только что возвратился с отдыха на острове Корфу. Возраст — сорок семь лет. Очень возможно, ответил Месье и предложил ему чего-нибудь выпить, скажем, вина, тем более что ничего другого у него не было.
Сидя на кровати против Месье, Кальц объяснил ему, что, поскольку они теперь соседи, они кучу всего смогут делать вместе, затем, не теряя ни секунды даром, поведал, поглаживая ладонью покрывало, что задумал написать трактат по минералогии, и тут же пустился в общих чертах излагать содержание. Воодушевляясь от собственного рассказа, он очень скоро стал уговаривать Месье работать вместе с ним; книга уже полностью сложилась у него в голове, говорил Кальц, он знает подходящего фотографа, а также картографа, осталась малость написать текст, для чего как раз он бы с радостью прибегнул к услугам Месье. Если ты согласишься, добавил он. Месье поглядел на собеседника. Воцарилось молчание, похоже, Кальц ждал ответа, и Месье на всякий случай спросил, сколько времени, по его мнению, займет написание книги. Год, ответил тот. Месье не спеша налил себе еще вина и как нельзя спокойнее признался, ставя бутылку на пол, что не располагает временем и ровно ничего — по меньшей мере — не смыслит в минералогии. Не беда, сказал Кальц и принялся объяснять, что все берет на себя, а от Месье потребуется одно: печатать текст под его диктовку. Подлей-ка мне, пожалуйста, вина, сказал он. Дабы заинтересовать Месье еще сильней, он намекнул, что авторские права они поделят: треть одному и две другому, и прибавил, что книга непременно будет опубликована, как он полагает, скорее всего, в Штутгарте, далее следовало скромное упоминание престижного научного издательства. И поскольку, похоже, он снова ждал ответа, Месье спросил, не разумнее ли для издания в Штутгарте — ведь вы говорили о Штутгарте, не так ли, — написать книгу по-немецки. Кальца такое соображение нисколько не смутило, он сказал, что их сочинение можно будет потом перевести на немецкий или даже издать во Франции. Так что, по рукам?
