В тот вечер, хорошо это помню, я позволил себе роскошь — покончив с тетрадями, занялся “Фаустом”, а точнее — книгой Шахова “Гете и его время”, присланной из Москвы моей будущей женой. Не знаю уж, какими стараниями удалось ей отыскать у букинистов эту книгу, изданную до революции, мне и не снилось ее иметь.
Это был курс лекций, прочитанных в конце прошлого века на женских курсах в Санкт-Петербурге молодым ученым, восходящей звездой, ярко вспыхнувшей и туг же погасшей, — Шахов не дожил до двадцати шести лет. Он был почти моим сверстником, а умер от чахотки — той самой болезни, от которой, когда я был еще маленьким, умерла моя мать. Это делало его далекую, призрачную фигуру до странности близкой, а то, что лекции он читал петербургским курсисткам, придавало ей вдобавок особенную хрупкость, одухотворенность...
Я читал Шахова, с осторожностью переворачивая ломкие желтовато-коричневые, как бы закопченные листы, и оттого, что мне было известно, кто эту книгу нашел и прислал, ее страницы окутывала невидимая, как аромат цветов или духов, дымка воспоминаний — о редких наших встречах на по вечернему оживленных московских улицах, осыпанных веселым искристым снежком, об ожидании друг друга перед сияющим огнями входом в метро, о симфонических концертах в Большом зале Консерватории, который мы предпочитали всем прочим, о нечаянных и многозначительных прикосновениях — рукой, передающей программку, локтем, упершимся в бархат подлокотника, краем плеча — в гардеробной толчее... Кстати, в бандероли, помимо книги, лежала примятая конвертом золотистая веточка мимозы, похожая на солнечный лучик, пробившийся сквозь глухую темень нашей полярной ночи. Я воткнул ее в банку от майонеза, поставил на подоконник — и в комнате сразу запахло весной...
8
Когда в соседней комнате послышались уже привычные для меня звуки, я некоторое время силился их не замечать, сосредоточась на том, как трактует Шахов загадочный финал ״Фауста”, но шум нарастал... Я с досадой закрыл книгу, разделся, лег — тем более, что шел уже первый час — и, укрывшись одеялом с головой, попытался заснуть.
Не удалось. За стеной что-то падало, грохалось об пол, билось, звенело, и все это вперемешку с надрывными воплями, плачем... В темноте мне мерещились лезущие из орбит глаза, сдавившие горло пальцы, кровь... Я сбросил одеяло, включил свет. Я пару раз трахнул кулаком в заколоченную дверь и стал одеваться. Но едва успел натянуть брюки, как вопли усилились, что-то хлопнуло, треснуло, гвоздь, придерживающий дверь, выскочил, звякнул об пол, дверь распахнулась — и ко мне в комнату влетело, вкатилось комом что-то белое, перекошенное, визжащее — не то от страха, не то от боли.
Это была Лиза — в разодранной ночной рубашке, босая, с жиденькими обычно, а тут словно загустевшими и дыбом поднявшимися волосами. Она захлопнула дверь, уперлась в нее спиной. Не пойму, как ей удалось перебороть напор с той стороны... Видно, страх и отчаянье наполнили силой ее тщедушное тело.
Я, разумеется, встал с нею радом, плечо к плечу... Со стороны, должно быть, выглядело это довольно смешно, да нам было не до смеха. Николай рвался в комнату, грозя “убить паскуду” и “придушить суку”. Мне пришло в голову припереть дверь кроватью и в промежуток между нею и противоположной стенкой затолкать стол и тумбочку. Теперь отворить дверь было невозможно —־ только взломать топором. Наверное, у Николая не оказалось его под рукой или сработал какой-то внутренний тормоз. Удары в дверь ослабли, потом совсем прекратились. Но только мы перевели дух и переглянулись, как Николай забарабанил в дверь — на этот раз в ту, которая вела в коридор и на ночь была заперта на ключ.
Барак, между тем, спал... Или притворялся, что спит... И это, возможно, прибавило мне злости. Никому не было дела до женщины, которая стояла передо мной, натягивая съехавшую на грудь рубашку на костлявое, в ссадинах, плечо. Всю ее так и трясло от страха, и я один мог ее защитить...
Не знаю, на что я надеялся, рванувшись к двери. Скорее всего — ни на что...
Лиза вцепилась в меня обеими руками:
— Не отпирайте! Не дам!..
— А ну, выходи! — ревел Николай. — Шкуру спущу!..
— Не пойду!..
Она тянула, оттаскивала меня назад — и опять только удивляться можно было, откуда бралось в ней столько силы...
— Нельзя! Не надо! Он нас обоих убьет!..
Я все же вырвался и открыл дверь. Пока я дергал ключом в скважине (замок был с капризами и поддавался не сразу), Лиза отскочила в дальний угол, к окну, и присела на корточки, закутавшись в стянутое с моей постели одеяло. Казалось, я слышал, как клацают ее зубы.
— В чем дело? — спросил я, захлопнув дверь снаружи и опершись на нее спиной.
Николай, нагнув голову, смотрел на меня быком. И глаза у него были разъяренные, красные, как у быка.
— Это как — в чем дело? Баба моя где?..
Что-то такое крутилось у меня в голове — что-то про закон, ответственность, милицию... Про то, что ни у кого нет права издеваться над другим человеком... Но вдруг, неожиданно для себя, я сказал:
— Пошел вон...
Это теперь я думаю, что в тот момент мне представилось невозможным, унизительным вступать в другого рода объяснения с человеком, который дышит в лицо тебе перегаром и таранит взглядом, а тогда... Тогда я, должно быть, произнес первое, что пришло мне на ум.
И вот что странно: точно так же, как раньше, с белобрысым, на лице у Николая появилось ошеломленное и даже какое-то протрезвевшее выражение. Правда, длилось это какую-нибудь минуту, четверть минуты... Он схватил меня за плечо и хотел сдвинуть с порога, я не дался... Не знаю, что было бы дальше, но тут внизу, перед бараком, фыркнула и притормозила машина, захлопала наружная дверь, по ведущей вверх лестнице загрохотали тяжелые шаги. С рудника привезли задержавшуюся там по какой-то причине смену, и рабочие гурьбой, по-прежнему громко топая и сбивая снег друг с друга, ввалились в коридор. Заметив нас, они остановились.
— Ты че это, Колюха, не спишь по ночам?..
— А они все про политику с учителем, видать, рассуждают... Учитель ему лекцию читает — про пятилетний план, стройки коммунизма...
— Эх ты, Коля-темнота...
Голоса их, такие же громкие, увесистые, как шаги, раскатывались по коридору. Кое-где защелкали замки, приоткрылись двери...
Выглянула из-за своей и живущая напротив тетя Тася, наскоро набросив халат:
— Ты чего это, Николай, буянишь?.. Комендант узнает — он тебя живо выселит!..
— А от него, может, Лизка деру дала! — хохотнул кто-то. — Вот парню и не спится в одиночку, душа разговору требует...
— Валите, валите отсюда, — огрызнулся Николай. — Деру дала... Дома дрыхнет, что ей делается!..
Гурьба протопала дальше и рассыпалась по своим комнатам, захлопнул за собой свою дверь и Николай, подойдя к ней вразвалочку и напоследок бросив на меня исподлобья не обещавший ничего хорошего взгляд.
9
Только теперь, вернувшись к себе, я присмотрелся к Лизе. Выглядела она страшновато: лицо распухло, правая скула в кровь разбита, под левым глазом наливался лиловый кровоподтек, шея и грудь были в царапинах, ссадинах, багровых полосах... Она сидела, поджав под себя ноги, у меня на кровати, все ее тело била крупная дрожь. Я накинул на нее сползшее с плеч одеяло, присел рядом. Ни она, ни я еще не пришли в себя. Оба молчали. Она неподвижно смотрела прямо перед собой, в пустоту, и в то же время словно прислушивалась к чему-то там, за стеной. Сначала оттуда доносились шаги, глухое бормотанье, потом застонали матрасные пружины, раздался храп... Только тогда с Лизы сошла окаменелость, она будто очнулась.
Заметив на себе мой взгляд, она поняла его по-своему:
— Что, хороша?.. — спросила она. И, скользнув глазами по пустым стенам, добавила с вызовом: — У вас зеркало есть?.. Как вы живете-то — без зеркала?.. — Голос ее звучал почти сердито.
Я дал ей круглое карманное зеркальце, перед которым обычно брился.
— Смотри ты, как разрисовал, паразит, — сказала Лиза, внимательно, по частям, разглядывая свое лицо. Тем временем я налил в блюдце воды, смастерил из кусочка марли тампон и отыскал бутылочку с йодом — единственное лекарственное снадобье, которое у меня водилось.
Она послушно приложила к глазу примочку и посидела так несколько минут, потом принялась смазывать царапины и ссадины йодом, я помогал ей, придерживая перед нею зеркальце и проводя пробкой рыжие полоски там, где она сама не видела или не доставала. В какой-то момент передо мной мелькнули едва прикрытые разодранной рубашкой маленькие острые груди. Я отвел глаза, она же, заметив мой взгляд, не слишком смутилась. Напротив, тряхнув пузырьком, она тщательно смочила пробку йодом, с особенной старательностью прижгла под ключицей царапину, обвела ее аккуратным кружочком и только потом запахнулась, натянула одеяло до самого подбородка...
Но тут... Не знаю, что такое случилось, но тут она заплакала. Может быть, она засекла в моем лице что-то такое, чего я не сумел скрыть — не то жалость, не то некоторую брезгливость, если не страх: в самом деле, вид у нее был довольно-таки дикий — разукрашенная синяками, вся в йодистых пятнах и полосах, с всклокоченными волосами, с раскоряченными, торчащими из-под рубашки коленями...
