8.Каких только людей у нашего царя нет
Приехала Алена с-под Владимира, едва выдав дочь замуж. На ней самой тут же женился дворник-таджик с тремя взрослыми сыновьями. Таким путем все четверо получили гражданство. В их служебном подвале у Алены своя каморка. «Муж» к ней редко заходит – стесняется сыновей. Готовят и убирают мужчины сами. Сыновья перебиваются эфемерными заработками. Зимой ходят грести снег вчетвером. Neorealismo. Алена работает курьером – должность молодежная, хоть ей уже тридцать восемь. За каждую ездку двести рублей на руки. Такие-то места по всей Москве свободны. Бегает по тусовкам – где нальют. Таджики не смеют ее осуждать. Целиком зависят.
В интернет-кафе на Новослободской тусовка постоянная. Накурено – хоть топор вешай. Надя принесла от стойки графинчик и две стопки: себе и Алене. Надин друг – у нее тут все друзья – Кирилл Полозов, лет пятидесяти пяти, полноватый, чтоб не сказать полный, с внешностью холеного барина, поет красивым баритоном: когда душа, совсем одна, грустит в смирительных одеждах… Объявляют ее: Надежда Карнаухова! Алена подружка – вся слух. Домой идут вдвоем, почему-то к Алене в подвал. Надя не хочет постоянно околачиваться у Георгия. Чтоб не подумал. (Он и не думает, он знает.) Старший таджик, переворачиваясь на правый бок, бормочет по-русски: и это мусульманская жена! Что, что? – грозно спрашивает Алена. Но тот уж прикрыл ухо углом ватного одеяла. Алена стелит себе на полу. Матрацев полно. Таджики племянники (то есть соплеменники) вывезли из брошенного пионерлагеря. Узкая пионерская кровать с сеткой и металлическими шариками в Надином распоряженье. Таджикам снятся дыни, а Наде никогда не виданная Италия.
9.Приключенье
Надя бродит около Сходни. Одна, в июльскую раннюю жару. Видит заросшую старицу. Разулась, взяла подол в зубы. Перешла, порядком увязнув и вымокнув. Навстречу ей поле маков, больших, овальных, белых с лиловыми серединками – на ярком солнце. Клод Моне отдыхает! Нарвала букет, идет по городу. Девушка, знаете, ведь это у Вас опиумный мак. Вот те раз.
10. Обрыв
Опять едет в электричке по любимой Николаевской железной дороге – безо всякой цели. Ее манера. Молодой человек рядом сидит читает книгу по конструкции скрипки, с чертежами. Должно быть, учится в консерватории. Парень стоит, рассказывает товарищу: я вчера свалился в бассейн с осетрами, и они меня боками затолкали. (Это где же?) Девушка говорит другой: белое не шей, а то оденешь, и будет лежать до следующего раза. Практичные, блин. (Едут в Клин.) Но не уйти, не уехать – пекло везде. Большое пятно на карте.
А Надя уж ходит в Новоподрезкове по длинному обрыву. Дельтапланеристы разбегаются и парят в воздухе, подав вперед ноги. Им там что, прохладней? Вчера в тусовке на Новослободской из колоды карт Таро Надя вытащила: отшельник. Отшельница и есть. Ей бы в скит, лесную пустынюшку. Или, наоборот, в кругосветку. Чтоб только море и горизонт. Вот этот обрыв – высокий берег. Край света. Ultima Thülë. Внизу шумит море. И почту надо бросать в бутылках, чтоб корабль подобрал.
ГОЛОС ИЗ ОВРАГА: Кому ты нужна, фантазерка.
11. Начала и концы миров
У Кирилла Полозова друзья астрофизики. Когда распадался союз, всеми правдами и неправдами сумели вывезти большой телескоп из Ялты. Смонтировали его на Кирилловой даче в Вострякове. Двенадцать соток большей частью поросли честной крапивой. Купол самодельной обсерватории отъезжает на ржавых рельсах – открылась бездна, звезд полна. Жаркая ночь дышит Наде в затылок. Вон, гляди, двойная звезда. Зеленая, а с ней оранжевая. Одна другую жрет. Ну и пусть. Хорошо и нестрашно Наде на обочине галактики. Потом, когда солнце погаснет – будь что будет. Это не к нам.
12. Хоть котлом зови
Четыре дня ее нету. И где ее только носит. Георгий сварил пельмени и съел. Отдраил кастрюлю шкуркой, сел смотреть хоккей на траве. Но в телевизоре снова Женя – уже бывало. На подиуме, в купальнике, в черных очках, надменная как всегда. Нам деревянные не нужны. Нам – конвертируемую валюту. Да, возьми всё. И потянулся к своему тайнику. А на экране во такой гангстер! нет, хоккей на траве. Ключ повернулся в замке – пришла наконец. Надя, можно я буду звать тебя Женей? - Ладно, зови. Мне без разницы. Начхать. (Ему, между прочим, тоже. Это чувство безадресно.)
13. Пастораль
В деревню Свинки едут втроем: Надя, реставратор Стас и обожаемая Инна. Ехать им вдоль по Питерской в сидячем вагоне за Тверь. У Инны волосы и так всегда на отлете, как у инфанты Маргариты, а тут еще ветер подувает в окно и Стас пушит их своей беспалой левой рукой. Три пальца у него отрубили по воровскому закону: с кем-то нечестно поделился после продажи копий за подлинники. Свинки – родина Инны. В прошлую поездку они втроем купили там дом для Стаса: Инна торговалась, Стас расплачивался, Надя радовалась – она умеет. Теперь едут пожинать плоды. Стас поет: Инна, Инна, ты совсем невинна. Неправда, но не будем придираться к слову. Начнем сначала: шесть зайчат решили ехать в Тверь. А в дверь стучат, а в дверь стучат – еще не в эту дверь. Пришли зайчата на вокзал, вошли зайчата в зальце, и сам кассир смеясь сказал: впервые вижу зайца. Тверь уже миновали. Дамы, на выход.
В деревне Свинки под каждой избой верещит свинья, просунув черное точно у черта рыло промежду редко прибитыми досками. Местная порода «черномырдинская». Стасово крыльцо сгнило, надо чинить. В саду парит, очень рано поспевает белый налив, и крапива в человеческий рост. Обстрекались до сплошного отека. Грызут яблоки с белыми семечками, караулят насос, откачивающий из колодца застоявшуюся негодную воду. А солнце смеется и жжет их огнем. Уезжали вчера прямо с тусовки, без предварительно уговора, легкие на подъем. Надя, ты хоть позвони, Георгин беспокоится. – А пусть его. Я куда пойду, так не спрашивалась, а отколь приду, так не сказывалась. Он и сам звонить не станет, гордый Георгий.
Вечер если и не при лучине, то при коптящей керосиновой лампе. Что-то случилось с пробками, лучше в темноте не копаться, тут всё на соплях. Завтра при свете. Инна рассказывает про свою прабабку Фенечку. Та жила в прислугах в Питере. Под стеклом в общей мозаике ее фотография. Белый крахмальный передник стоит колом. Родственная изба. Сюда же под треснутое стекло засунуты солдатские фотокарточки и групповые снимки разных лет. Инна не всех знает. Сейчас вообще не видно: фитиль вот-вот погаснет, керосину на донышке. Поют самозабвенно:
На улице дождик
С ведра поливает,
С ведра поливает,
Землю прибивает.
Землю прибивает,
Брат сестру качает.
Брат сестру качает,
Еще привечает.
Вырастешь большая –
Отдадим тя замуж,
В семью небогату,
В семью несогласну.
Не накликали дождя, а вроде собирался. Огонек при последнем издыханье. Погасла таки, зараза. Валятся спать, загодя постеливши. Утро вечера мудреней. У Филевского парка лучше, чем на Новослободской. В Нахабине лучше, чем у Фитилевского парка. В деревне Царевне лучше, чем в Нахабине. Сплю. Георгий почувствовал где-то в единой сети: она отключилась. Сегодня не позвонит. Отбой.
Утром встают поздно и, беспечное племя, пробуют поставить самовар. Раздувают сапогом. Заварки нету, вытрясают какую-то махру. Сахару не взяли – находят на полке слипшиеся конфеты из сельмага. Только раскусили – в каждой конфете по осе. Три ужаленных распухших языка. Говорить нельзя, объясняются знаками. А хохотать можно сколько угодно. Сидят на изгороди, глядят в верховье мелеющей речки. Тверская скудная земля. Знойное марево. Сухмень.
14.Верхом на заборе скачи куда все
Надя с Инной навещают в переделкинском доме творчества Кирилла Полозова. Торопятся втроем на открытье музея Евтушенки. Дергают калитку возле нового корпуса – не получается: висячий замок. Надя в сарафане перелезла. Инна, расстегнув юбку спереди и сзади – за ней. Кирилл оседлал забор – и ни взад ни вперед. Кричит капризно, что ему больно тут сидеть – телосложенье и вес не позволяют. Женщины стаскивают его, едва не оставив без порток. В довершенье всего оказывается, что калитка была заперта, а ворота нет. Спешат, утирая пот со лба. Июльская жара еще не квалифицирована как экологическая катастрофа. Вот, думают, через пару дней придет погода из Питера, как приходит всегда. Ну-ну. А милиции, милиции! что нерезаных собак. На каждом перекрестке. Наши трое у цели – их не пускают. Женщина с темными кругами под лазами, приехавшая из Самары, бьет себя в грудь, издает приглушенные вопли: всю жизнь любить! и не увидеть! Кирилл вообще ведет себя то порядочно, то непорядочно – по усмотренью. Как Бог на душу положит. В данном случае ему вожжа под хвост попала. Предъявил какое-то удостоверенье и прошел. А Надя с Инной остались стоять подле полоумной самарянки. У Нади на генетическом уровне срабатывает советская закалка. Она переждала, пока внутри пели, снаружи скандалили. В конце концов и сама пролезла, и любимую Инну протащила. Бессовестно трутся об репортеров, садятся на раскаленные стулья, отодвинув их в короткую тень забора. И веселый пестрый Евтушенко читает про инвалидов на футбольном матче. Расплавленная толпа вносит наших двух девчонок в музей. Они радостно пялятся на Пикассо и Шагала, смотрят в небо со второго этажа. И хватит – хорошенького понемножку. В небе двоится, троится, ярится солнце – гневное пламя. И Надя видит, как ангел в лохмотьях огня облетает землю. Огненный ангел. Огонь его стихия.
