Напевая, она вошла к себе в комнату.
— Ах, если бы быть богатой и каждый день надевать нов…
Она остановилась, приоткрыв рот, удивленная, почти испуганная: на столе рядом с картонкой лежала ее синяя шляпа, новая синяя шляпа, с синим бантом и синею птицей.
— Господи! Что же это такое?
Подбежала к зеркалу.
Да на ней был старый черный колпак!
Это тогда, сравнивая и примеряя шляпы, она надела эту старую, а, когда вошел поэт, растерялась и забыла, что на ней надето…
— Значите му понравилась я сама, а не шляпа. Как странно! Но почему же я была так хороша сегодня?
Она села на кровать и задумалась.
Блестящая философская теория о счастьи людей, богатых шляпами, покачнулась, рухнула и нечем было заткнуть оставленное ею пустое место.
Варенька вздохнула, села к зеркалу и стала по очереди примерять шляпы…
Маленький фельетон
Большевики, как известно, очень горячо и ревностно принялись за искоренение предрассудков.
Присяжный поверенный Шпицберг нанимал зал Тенишевского училища и надрывался — доказывал, что Бога нет.
— Товарищи! — взывал он. — Скажите откровенно, кто из вас персонально видел Бога? Так как же вы можете верить в его существование?
— А ты Америку видел? — гудит басок из задних рядов. — Видал? Не видал! А небось веришь, что есть!
Шпицберг принимался за определение разницы между Богом и Америкой, и горячий диспут затягивался, пока электричество позволит.
На диспуты ходили солдаты, рабочие и даже интеллигенты, последние, впрочем, больше для того, чтобы погреться.
И удивляться этому последнему обстоятельству нечего, так как в советской России видимое стремление граждан к усладам духа часто объяснялось очень грубыми материальными причинами.
Так, например, дети и учителя бегали в школу исключительно за пайком, а усиленный наплыв публики в 1918 году в Мариинский театр, когда и оперы ставились скверные и состав исполнителей был неважный, объяснился совсем уж забавно: в театральном буфете продавали бутерброды с ветчиной!
Итак, Шпицберг богоборствовал в Тенишевском училище.
А по монастырям товарищи вскрывали мощи и снятые с них фотографии демонстрировали в кинематографах, под звуки «Мадам Люлю, я вас люблю».
Устои были расшатаны, и предрассудки рассеяны.
В газетах писали:
«По праздникам бывший царь со своими бывшими детьми бывал в бывшей церкви».
В кухне кухарка Потаповна сдобно рассказывала:
— А солдатье погреб разбило, перепилось, одного, который, значит, совсем напивши, до гола раздели, в часовню положили и вокруг него «Христос Воскрес» поют. Я мимо иду, говорю: «И как вы, ироды, Бога не боитесь?» А они как загалдят: «У нас, слава Богу, Бога больше нету». А я им говорю: «Хорошо, как нету, а как, не дай Бог, Бог есть, тогда что?»…
Праздники отменили быстро и просто. Только школьники поплакали, но им обещали рождение ленинской жены, троцкого сына и смерть Карла Маркса — они и успокоились.
Часть наиболее прилежных и коммунистически настроенных рабочих внесла проект о сохранении празднования царских дней, якобы для того, чтобы, так сказать, отметить позорное прошлое и на свободе надругаться, но дело было слишком шито белыми нитками. Надругиваться им разрешили, но от работы не отрешили, на том дело и покончилось.
Борьба с предрассудками кипела. Ни один порядочный коммунист не позволял себе сомневаться в небытии того, кого красная печать называла экс-Бог.
«Красный Урал» гордо заявлял:
«В нашей среде не должно быть таких, которые все еще сомневаются: „а вдруг Бог-то и есть“.»
И в их среде таких не бывало.
Со всякими предрассудками было покончено.
И вдруг — трах! Гром с безоблачного неба!
Самая красная газета «Пламя» печатает научную статью:
«Говорят, будто в городе Тихвине от коммуниста с коммунисткой родился ребенок с собачьей головой и пятью ногами. Ему только восемь дней, а на вид он как семилетний, и все никак не наестся».
Поздравляю!
Пред этим пятиногим объедалой окончательно померк знаменитый мужик Тихон, который в начале большевизма «кричал на селе окунем», и его чуть не повесили, потому что неясно кричал. Не то за советы, не то по старому режиму.
А в красной Вологде, давно покончившей при помощи товарищей Шпицбергов с экс-Богом, страшно интересуются — чертом и ломятся в местный музей, требуя, чтобы им показали привезенного из Ярославля черта в банке!
Перепуганный директор музея, не уяснивший себе в точности отношения между чертом и советской властью, и обратился ли черт в экс-черта, или наоборот утвержден в прежних, отнятых у него духовенством, средневековых правах — просил «Вологодскую Правду» довести до сведения публики, «что никаких новых экспонатов, а тем более необыкновенных, в музей не поступало».
Вот как обстоит дело отрешения от предрассудков.
С нетерпением ожидаю статьи в «Московской Правде»:
«Слухи о том, будто товарищ Троцкий, обернувшись курицей, выдаивает по ночам молоко у советских коров (совкор.), конечно, оказались вздорными. Коммунистической наукой давно доказано, что обращаться курицей могут только вредные элементы из гидры реакции».
А может быть поднесут нам что-нибудь еще погуще.
Человеческое воображение ничто перед коммунистической действительностью.
Из Совдепии стали получаться письма все чаще и чаще.
Странные письма.
Как раз на основании этих писем растет и крепнет слух, будто в Совдепии все помешались.
Журналисты и общественные деятели, пытавшиеся основывать на этих письмах свои выводы об экономическом, политическом и просто бытовом положении России, залезли в такие густые заросли ерунды, что даже люди, свято верившие в неограниченность русских возможностей, стали поглядывать косо.
Несколько таких писем попало мне в руки.
Одно из них, адресованное присяжному поверенному и написанное его братом-врачом, начиналось обращением:
«Дорогая дочурка!»
— Иван Андреич! Почему же вы оказались дочуркой собственному брату?
— Ничего не понимаю. Догадываться боюсь.
Новости сообщались в письме следующие:
«У нас все отлично. Анюта умерла от сильного аппетита…»
— Должно быть, от аппендицита, — догадалась я.
«…Вся семья Ваньковых тоже вымерла от аппетита…»
— Нет, что-то не то…
«…Петр Иваныч вот уже четыре месяца как ведет замкнутый образ жизни. Коромыслов завел замкнутый жизни уже одиннадцать месяцев тому назад. Судьба его неизвестна.
Миша Петров вел замкнутый образ жизни всего два дня, потом было неосторожное обращение с оружием, перед которым он случайно стоял. Все ужасно рады».
— Господи! Господи! Что же это такое! Ведь это не люди, а звери! Человек погиб от несчастного случая, а они радуются.
«…Заходили на твою квартиру. В ней теперь очень много воздуха…»
— Это еще что за штука? Как прикажете понять?
— Думать боюсь! Не смею догадаться!
Кончалось письмо словами:
«Пишу мало, потому что хочу вращаться в свете и не желаю вести замкнутый образ жизни».
* * *
Долго оставалась я под тяжким впечатлением, произведенным этим письмом.
— Знаете, какое горе, — говорила я знакомым. — Ведь брат-то нашего Ивана Андреича сошел с ума. Называет Ивана Андреича дочуркой и пишет такое несуразное, что даже передать стесняюсь.
Очень жалела я беднягу. Хороший был человек.
Наконец узнаю — какой-то француз предлагает отвезти письмо прямо в Петроград.
Иван Андреич обрадовался. Я тоже собралась приписать несколько слов — может быть, и не совсем спятил, может, что-нибудь и поймет.
Решили с Иваном Андреичем составить письмо вместе. Чтобы было просто и ясно и для потускневшего разума понятно.
Написали:
«Дорогой Володя!
Письмо твое получили. Как жаль, что у вас все так скверно. Неужели правда, будто у вас едят человеческое мясо? Этакий-то ужас! Опомнитесь! Говорят, у вас страшный процент смертности. Все это безумно нас тревожит. Мне живется хорошо. Не хватает только вас, и тогда было бы совсем чудесно. Я женился на француженке и очень счастлив.
Твой брат Ваня».
В конце письма я приписала:
«Всем вам сердечный привет.
Тэффи».
Послание было готово, когда зашел к нам общий наш друг адвокат, человек бывалый и опытный.
Узнав, чем мы занимались, он призадумался и сказал серьезно:
— А вы правильно письмо написали?
— То есть… что значит «правильно»?
— А то, что вы можете поручиться, что вашего корреспондента за это ваше письмо не арестуют и не расстреляют?
— Господь с вами! Самые простые вещи — за что же тут!
