Около одного дома, правда, была построена ротонда в духе классицизма и чуть подальше – китайская пагода. Пагода, казалось, служила сортиром.
Заграница приблизилась к дому этого человека безо всяких побегов.
Я размышлял о новой формации привидений – учитывая, сколько тел закатано в бетонные фундаменты этих домов. Тем более что покупать дом убитого у коллег всегда было плохой приметой.
Но тут я приехал на вполне достроенную дачу моих друзей. Все окрестности были уже уставлены автомобилями, похожими на гигантские обмылки. Мы приехали справлять день рождения Аннушки.
Вовсю трещал огонь в гигантском мангале, протяжно, как раненая птица, пела какая-то французская певица – она жила в маленькой коробочке под приборной доской. Вообще, все машины стояли с открытыми дверцами, так что француженка просто оказалась первой, кого я услышал.
Я поцеловался с именинницей, вручил ей коробку, похожую на торт, обнялся с двумя известными людьми и одним неизвестным и уселся в уголке.
Стол уходил куда-то за горизонт. Я убедился, что и другого конца не видно.
День рождения напоминал Британскую империю – за этим столом никогда не заходило солнце.
Ко мне тут же наклонился неизвестный человек, с которым я обнимался.
– Тебе рабочие не нужны, а? – спросил он сноровисто и, не дожидаясь ответа, забормотал: – Я ведь сразу за ними на рынок подъезжаю и беру пучка два.
“Пучка два”, – повторил он несколько раз, прислушиваясь к себе и вспоминая. Я легко представил себе, как продавцы увязывают нескольких молдаван и украинцев в пучки и пакуют в “газель”, что трогается вслед за джипом покупателя.
Аннушка ходила где-то далеко, как луна по краю неба.
Она была нашей Лилей Брик, Мэрилин Монро нашего городка. Все мы побывали в ней, вернее, она благосклонно принимала нас в себе, но в каждом случае это был приход в гости, а не обустройство на новом месте жительства.
Каждый помнил ее грудь и плечи, запах кожи, капельки пота – но дальше жизнь не продолжалась. Дальше падал нож фотографического резака, что пользовали в советские времена любители квартирной проявки и печати.
Фотографии, на которых мы сидим за столами и равноправными участниками которых стали горные пики бутылок и долины салатов, – вот что осталось.
Муж-красавец тоже наличествовал – такой муж, который был положен
Аннушке. Вот он, проходя мимо, хлопнул меня по плечу. Мы улыбнулись друг другу, вместе с заботой стирая с лица прошлое.
Аннушка сидела в кресле-качалке рядом с крыльцом. Муж подошел к ней и укрыл ее ноги пледом. Солнце приобрело красный вечерний оттенок и стало слепить мне глаза.
Именинница раскачивалась, глядя на пирующих.
И тут я понял, что все гости были повязаны друг с другом одной леской, неснимаемый остаток этого прошлого обручил всех – и в странных сочетаниях, о которых я даже и не пытался догадываться. Что и моя светская соседка в черном платье была в общем кадастре – я не сомневался.
И мигни Аннушка, пошевели пальцем, свистни – стронется весь стол, полетят наземь тарелки, поползет весь гостевой люд на коленях к ее креслу. Поползет, кланяясь и бормоча, будто сирый и убогий народ, призывающий Государя на царство. А то, пуще, как та французская босота вокруг парфюмерного гения, двинется толпа к Аннушке. И рухнет наша прежняя жизнь, потому что мы все поскользнулись на ее масле.
Охнул я и облился водкой.
И, бормоча чуть слышно:
– Два пучка, два пучка… Да, – тут же налил снова.
Слово о том, как можно поступить, когда решительно не знаешь, как нужно поступать.
Но чья-то безжалостная рука начала отнимать у меня стакан.
Оказалось, что я давно сплю, а Гольденмауэр трясет нас с Рудаковым, схватив обоих за запястья. Мы вывалились, крутя головами, на перрон.
– Чё это? Чё? – непонимающе бормотал Рудаков.
– Приехали, – требовательно сказал Гольденмауэр. – Дорогу показывай.
– Какая дорога? Где? – продолжал Рудаков кобениться. – Может, тебе пять футов твои показать?
Потом, правда, огляделся и недоуменно произнес:
– А где это мы? Ничего не понимаю.
– Приехали куда надо. Это ж Бубенцово.
На здании вокзала действительно было написано “Бубенцово”, но ясности это не внесло.
– А зачем нам Бубенцово? – вежливо спросил Рудаков.
– Мы ж на дачу едем.
– Может, мы куда-то и едем, да только причем тут это
Бубенцово-Зажопино? Позвольте спросить? А? – Рудаков еще добавил в голос вежливости.
Мы с мосластой развели их и задумались. Никто не помнил, куда нам нужно и, собственно, даже какая нам нужна железнодорожная ветка.
Спроси нас кто про ветку – мы бы не ответили. А сами мы были как железнодорожное дерево пропитаны зноем, будто шпала – креозотом или там бишофитом каким. Отступать, впрочем, не хотелось – куда там отступать.
– А пойдем, пива купим? – вдруг сказала мосластая.
Я ее тут же зауважал. Даже не могу сказать, как я ее зауважал.
Мы подошли к стеклянному магазину и запустили туда Рудакова с мосластой.
Мы с Леней закурили, и он, как бы извиняясь, сказал:
– Ты знаешь, я не стал бы наседать так – ни на тебя, ни на Рудакова, но очень хотелось барышню вывести на природу. А ведь дачи – всегда место не только романтическое, но и многое объясняющее. Мне на дачах многое про женщин открывается. Как-то я однажды был в гостях у своего приятеля. Назвал приятель мой друзей в свой загородный дом, а друзья расплодились, как тараканы, да и принялись в этом доме жить.
Я даже начал бояться, что приятель мой поедет в соседний городок и позовет полицаев – помогите, дескать, бандиты дом захватили.
Разбирайся потом, доказывай…
Гольденмауэр сделал такое движение, что можно было бы подумать, что он провел всю молодость по тюрьмам и ссылкам.
– …Но как-то все, наконец, устали и собрались домой. Лишь одна гостья куда-то делась, в последний раз ее видели танцующей
“Хаванагилу” под дождем на пустых просеках. Мы стали ее ждать и продолжили посиделки. В этом ожидании я наблюдал и иную девушку, что делала странные пассы над головами гостей. У меня, например, этими пассами она вынула из левого уха какую-то медузу. По всей видимости, это особый термин, сестра чакр и энергетических хвостов. Знаешь, так и живу теперь – без медузы.
В первый момент жизнь без медузы мало чем отличалась от жизни с медузой – тем более что медуза после извлечения оставалась невидимой. Но потом произошло то, что навело меня на мысли об участии Бога в моей жизни.
– Я к чему тебе все это рассказываю? Дело в том, что несколько лет назад я ухаживал за одной барышней. Несмотря на платоничность отношений, я серьезно задумывался тогда о том, понравилось ли бы ей пить со мной кофе по утрам. Надо сказать, эта девушка была красива, а ум ее обладал известной живостью. Однако это было несколько лет назад, и вот, наконец, я встретил ее в дачной местности.
Так вот, после того, как из меня вынули медузу, я вдруг обнаружил, что в другом конце стола сидит страшная тетка с мешками под глазами
(снаружи) и рафинированным презрением ко мне (внутри). Нечто подобное бывает в венгерских фильмах, которые мы с тобой так любили в нашем пионерском детстве, тех детских фильмах, в которых принц, оттоптав свои железные сапоги и миновав все препятствия, сжимает в объятьях принцессу. Но та внезапно превращается в злобную ведьму.
Очень я удивился этому превращению. Видимо, Господь спас меня тогда от утреннего кофе и сохранил для какого-то другого испытания. Более страшного.
Они пробыли в магазине полгода и тут же выкатились оттуда с десятью пакетами. В зубах у Рудакова был зажат холодный чебурек.
Надо было глотнуть противного теплого пива, а потом решительно признаться друг другу в том, что мы не знаем что делать.
Спас всех, как всегда, я. Увидев знакомую фигуру на площади у автобусов, я завопил:
– Ва-аня!
Знакомая фигура согнулась вдвое, и за ней обнаружились удочки.
Рудаков ловко свистнул по-разбойничьи, и из человека выпал и покатился зеленый круглый предмет, похожий на мусорную урну.
Фигура повернулась к нам. Это был Ваня Синдерюшкин собственной персоной.
Слово о том, что можно услышать в сельском автобусе, и о том, отчего на чужие дачи опасно ездить зимой.
– Да, влетели вы, точно. – Синдерюшкин сел на мусорную урну, оказавшуюся рыбохранилищем, а по совместительству – стулом. – Вам возвращаться надо, а завтра поедете. С Курского. Или там с какого надо. Тут есть, конечно, окружной путь, но как всякий путь окруженца он представляет собой глухие окольные тропы. Так, впрочем, можно и до Тихого океана дойти.
– Слушай, а поедем с нами? – предложил Гольденмауэр, которому, понятное дело, терять было нечего.
– С ва-ами-ии… – Синдерюшкин задумался, но все поняли, что его рыболовный лед непрочен и скоро тронется.
– Точно-точно, – вмешался Рудаков. – Шашлыки, водка.
