Она слушала внимательно, вглядываясь в мужика, и когда, наконец, он ушёл, отпущенный на волю своей грозной половиной, тяжело вздохнула и сказала:
- А ведь ты, Зоя, его не за то ругала, что опоздал и что покупки не те…
- А за что ж ещё?! – взъярилась та, поражённо уставившись на бабу Машу.
- За то, драгоценная моя, что он – жить останется, а ты – неизвестно. Завидуешь ты ему, чуть не лопаешься. А криком прикрываешься, чтоб никто не догадался.
Все замерли. Вот сейчас, Зоя, наверное, бросится душить бабу Машу! – столько ненависти вспыхнуло в её глазах!..
Но Зоя вдруг осела на кровать, схватилась ладонями за посеревшие щеки и глухо застонала:
- Да!.. Да, да, да!.. Он – останется, а я, я…
Она бросилась лицом в подушку и тяжело, надрывно зарыдала.
- А ну-ка, идите погуляйте! – строго и решительно приказала баба Маша и шагнула и Зоиной кровати.
Кира, Наташа и присутствующая сегодня Людмила тихонько вышли в коридор, прикрыв за собой дверь. Они долго сидели на старом диванчике, ждали. Спустя два часа Белова предложила:
- Может, зайдём?..
- Нет, - решительно остановила Наташа. – Если б было уже можно, баба Маша сама б нас позвала.
Через полчаса объявили ужин, и тогда, наконец, Кира решилась:
- Баба Маша, Зоя! В столовую уже зовут! – сказала она, приоткрыв дверь палаты.
- Идём, идём, - закивала баба Маша. – Погоди маленько.
И, закрывая дверь, Ладейкина услышала:
- Ты, Зоюшка, душу-то не мучай. Ведь она хочет добра, а ты её – сапогом, сапогом!.. Сама ж не рада…
В конце концов они вышли и, тихонько беседуя, направились на ужин. Глаза Зои Александровны были красны и напухли, а губы – улыбались чему-то…
* * *
- А Леночка ваша, вы говорили, инвалид? – спросила однажды Наташа.
Дело было утром, все уже позавтракали и ждали обхода, а врач почему-то не шёл.
Наташа спросила и сама смутилась:
- Ой, извините, может, нельзя говорить?.. Неудобно как получилось…
- Ничего, - кивнула баба Маша. – В телесном изъяне стыда нету, а вот коль в серёдке чёрно – тот и есть инвалид, настоящий калека.
И спокойно объяснила:
- Леночка – она горбатенькая. А мужикам что? – им красоту для глаза подавай, а не для души. Глупые!
- Но ведь вы говорили, ребёнок у неё? – не отставала Наташа. – Значит, кому-то всё же понравилась?
- Да уж, известно, не ветром надуло, - согласилась баба Маша. – Только думаю я, что не от наших мужиков это, не от деревенских. Ездила она в санаторий разок, - вот и случилось, слава Богу. Как уж мы все рады были! Ведь она, Леночка-то, - такая незлобивая, никому слова плохого за всю жизнь не сказала, хоть и натерпелась от людей да от судьбы своей по самое некуда. Вот Господь и наградил, - не одна теперь. В сыне души не чает, а уж какой парнишка славный растёт, сердце радуется! Весь в мать, - она ведь с лица – красавица! Уж на что Варька Гнида у нас сплетница – а и та не посмела обсудить, когда известно стало.
- А Гнида – это что, фамилия такая? – засмеялась Кира.
- Зачем фамилия, - заулыбалась и баба Маша. – Люди так прозвали за язык длинный да липкий. Вот что я вам скажу, девоньки, - вела она дальше, - а заприметила я, что самые клятые сплетники да брехуны – это как раз те, у которых в жизни грязи было по самую макушку. Вот они по себе и судят да стараются всех дёгтем измазать да в перьях вывалять.
И Наташа невольно вспомнила свою соседку по площадке: верно баба Маша подметила! Соседка эта – день и ночь сидит на скамейке под подъездом, с утра до темноты наблюдает и обсуждает, а у самой в биографии – ой-ой-ой!
Наташа сплетни не слушала и не передавала, скамейку эту обходила десятой дорогой и, кстати, очень удивлялась: откуда у этих дворовых всезнаек столько свободного времени?! Просто она однажды случайно узнала от знакомой: соседка эта, оказывается, аж троих детей государству на воспитание оставила, отказавшись от каждого из них прямо в роддоме. Жила всегда вольно и «весело» (это сейчас она – божий одуванчик!), замуж не ходила, а беременеть – беременела, вот и нашла «выход». Кто-то говорил, что сейчас эти дети давно взрослые. Знают ли они что-нибудь про свою мать? Как они росли? Кем теперь стали?..
Наверное, соседка и про Наташу какие-то гадости говорит, а как же. Гнида, тоже гнида настоящая. Только в деревне – народу меньше, каждый как на ладони; а тут, в городе, такая сплетница защищена многолюдьем; её только в своём доме и знают. «Вот если б весь город её Гнидой называл, по-другому бы запела! – подумала Наташа. – Может, лишний раз побоялась бы рот свой грязный открыть».
* * *
А через три дня, тоже утром, баба Маша решительно объявила:
- Всё, девоньки, последний денёчек я здесь – и поеду с Богом. Хватит.
- Как? – растерялась Зоя. – Ведь вас ещё не выписывают?
И спохватилась:
- Баба Маша, может, у вас денег больше нет? Так я одолжу! То есть дам! И отдавать не надо!
- Спасибо, Зоюшка, на добром слове, - умилилась баба Маша. – Разве в деньгах дело? Говорила ж я вам сразу, что не задержусь.
И добавила ласково:
- А деньги, Зоюшка, деткам да внучатам своим отошли. Им, небось, нужно; а у тебя – лишнего много, сама знаешь.
- Да-да, - закивала Зоя. – Ваша правда. Отошлю, побольше отошлю. Спасибо, что напомнили. А то…
Остальные тоже расстроились: так ведь привыкли к бабе Маше, что казалось: живёт она тут не вторую неделю, а целый век. Как же теперь без неё, а?..
Врач тоже взялся на обходе упрашивать, но уговорить не смог.
- Поеду! – решительно твердила баба Маша.
И после обеда начала собираться. Все хором предлагали проводить её до остановки, но она твёрдо отказалась, хоть и повторяла: «Спасибо, спасибо, девчата!»
Наконец её необременительные пожитки были собраны, и баба Маша начала прощаться. Для каждой у неё нашлось доброе слово, но почему-то всем хотелось плакать.
А Кира попросила: «Баба Маша, а можно, я вам писать буду?»
- Можно! – обрадовалась та. – Давай адресок черкну.
…На дорожку ещё посидели, повздыхали.
- Ну, девчата, не горюйте! – поднялась первой баба Маша. – А напоследок послушайтесь старуху: радуйтесь. Завсегда радуйтесь, девоньки, жизни; ведь она – одна у нас. И не гневите Бога: сколько дал, столько и примите с благодарностью.
И она низко, в пояс, поклонилась: «Прощавайте, дорогие».
* * *
- Наташка, слушай! – сказала Кира. – Я ведь только сейчас сообразила: не зря нашу бабу Машу так назвали: Мария! Ведь она как матерь!
- А и точно! – поразилась та.
Прошло уже три дня, как уехала баба Маша, а все только о ней и вспоминали и бесконечно сокрушались: мало, непростительно мало говорили они с ней. Надо было слушать и слушать, а они… То обед, то ужин, то тихий час! Кто вернёт теперь недосказанное, кто?!
Кира от души радовалась, что попросила у бабы Маши адрес, и остальные соглашались: молодец, сообразила. Адрес переписали и себе, и только одно это сейчас утешало.
- А всё-таки, девочки, письмо – это не то, что вживую с ней поговорить, - подытожила Людмила.
- Ничего, - успокоила Кира. – Письмо – тоже хорошо… Представляете, а если б её не к нам подселили? Вот что было бы ужасно!
- Действительно! – охнула Наташа. – Знаете, девочки, ведь она во мне всё перевернула, всё буквально. Я другими глазами даже на всех вас посмотрела, как будто она мне второе зрение подарила.
Зоя, соглашаясь, кивнула. Она теперь всё больше молчала, была тиха и постоянно задумчива, как будто напряжённо прислушиваясь к чему-то внутри себя.
Вчера она совершенно озадачила мужа, приняв его радостно и с улыбкой. Они немножко поговорили, и Зоя вышла его проводить. При этом у него был такой потрясённый вид, очки лезли на лоб от удивления, что, когда супруги вышли, Наташка от хохота повалилась на кровать:
- Девочки, он от неожиданности заикой, наверное, станет! Ой, не могу!
Другие тоже смеялись, но Людмила строго сказала:
- Зойке ничего не будем говорить. Это не по-доброму. Пусть сама разбирается.
Все были «за».
* * *
На место бабы Маши пока никого не подселяли, и это радовало. Казалось, что она ещё здесь, просто вышла на минутку. И вот-вот зайдёт и снова скажет: «А послушайте-ка, девоньки!..»
Потом всё-таки пришла новенькая, и ей долго рассказывали про бабу Машу…
Постепенно всё шло своим чередом; сначала выписалась и ушла Наташа, потом – почти одновременно – Зоя Александровна и Белова. А Ладейкину пока не отпускали, да она и не рвалась: к кому?
