— Очень хотелось бы взглянуть на фотографии этих знаков, — задумчиво произносит Литературовед. — Думаю, я знаю, что они могут означать. Какая-то странная интуиция. Кажется, я догадываюсь, кто из Найев мог их нацарапать. Если это тот, о ком я думаю, то нас ждет еще много открытий.
— Так скажите же, кто это? — с улыбкой спрашивает Поэт-Криминолог.
— Пока это преждевременно, уверяю вас.
— Ладно, уже поздно, — замечает Следователь. — Проводим нашего друга до отеля, а завтра утром соберемся в моем кабинете. Думаю, что фотографии будут готовы. Я буду ждать вас с большим нетерпением, — обращается он к Литературоведу. — В своей комнате вы найдете несколько пакетов, перевязанных бечевкой. Это рукописи, которые мы обнаружили. Надеюсь, перед сном вы немного их полистаете, чтобы получить первое представление. Их количество впечатляет.
— Я только что был у Литературоведа, — говорит Поэт-Криминолог, входя на следующее утро в кабинет Следователя. — Он даже не собирается выходить из комнаты. Сидит в одежде на кровати, среди рукописей, читает и без конца курит. Все стулья, кресла, стол, пол и постель устланы листами, которые он складывает в стопки в зависимости от авторства. «Я ни на минуту не сомкнул глаз, — заявил он, — и боюсь, то, что я обнаружил, еще долго не даст мне покоя. Я потрясен!»
— Он так и сказал? — с нетерпением прерывает его Следователь.
— Может, он и преувеличивает, но что-то в этих бумагах его действительно удивило. «Как ученый я просто растоптан, — сказал он. — Несколько лет исследований творчества Найев могут оказаться совершенно бесполезными. Если бы моя книга не была опубликована и широко разрекламирована, я бы ее немедленно уничтожил. Я потерян и в то же время жутко возбужден». Я попросил его выразиться поточнее, и он показал мне несколько толстых тетрадей, лежащих в изголовье кровати. «Эти рукописи особенно красноречивы. Я отложил их в сторону, так как они уже проливают некоторый свет на драму и в то же время еще больше всё запутывают. Как ученый я в большом затруднении». Он взял верхнюю тетрадь и протянул ее мне: «Взгляните на этот неразборчивый почерк. Что вы о нем думаете?» — «Мне кажется, это почерк женщины». — «Вы не ошиблись. Это тетрадь Лоты Най. Оказывается, она тайно вела дневник. Но это совсем не такой дневник, какой ведет женщина, более озабоченная собой, чем литературным творчеством удивительной семьи, чьи такие разные произведения, собранные вместе, представляют собой уникальное явление не только в европейской, но и в мировой литературе», — заявил Литературовед с несколько болезненной восторженностью, что меня немного обеспокоило.
— Обеспокоило? — удивляется Следователь.
— Хоть он и очень симпатичен, но недостаточно надежен. Подумайте, сколько лет он отождествляет себя с семейством Найев! Разве можно хладнокровно вести расследование и подавлять в себе бьющую через край восторженность? Эти литераторы часто бывают слишком экзальтированными. Правда, в данном случае это понятно. Я сам разрываюсь между поэтом и криминологом. Поэт во мне восторгается, а криминолог пытается сохранять хладнокровие. Я так и сказал Литературоведу: «Даже если произошло что-то из ряда вон выходящее, мы должны держать себя в руках. В морских хрониках полно кораблей-призраков. Вспомните хотя бы большой бриг, который шел очень странно, постоянно меняя курс, а на его палубе стоял улыбающийся и жестикулирующий человек». — «Но это был труп, — сразу ответил Литературовед. — Мертвый моряк, которого обглодала морская чайка, и на его обезображенном лице выделялись ослепительно-белые зубы». У кого это было описано — у Эдгара По или у Бодлера? Конечно, у По, но в данном случае слова так хорошо заменяются картинкой, что возникает вопрос…
— Вернемся к рукописям, — перебивает его Следователь. — Он нашел что-нибудь необычное?
— Именно это я и спросил. «Не пытаясь уменьшить значение литературной стороны, — сказал я, — прошу вас не забывать, что в этой семейной драме нас интересует только криминальный аспект». — «Не волнуйтесь, — ответил Литературовед. — Я буду держать вас в курсе по мере своих открытий. А сейчас наберитесь терпения и скажите вашему другу, что мне нужно время».
— И когда же он даст нам хоть приблизительный отчет?
— Я задал ему точно такой же вопрос. Он показал мне рукописи и ответил: «Уверяю вас, что в этой кипе бумаг должен находиться ответ. Я говорю не «ключ к разгадке», а ларец, где на алой бархатной подушечке лежит ключик. Для меня, написавшего книгу об авторах этих страниц, все эти рукописи — ядовитое сокровище! Вот незаконченные наброски Юлия Найя, где как нигде видны его гениальные неудачи, если употреблять это болезненное слово, так часто встречающееся в «Дневниках» Кафки, и где особенно ярко выявляются глубинные расхождения с его знаменитым братом Карлом. Вот сочинения Розы Най — некоторые наспех прочитанные страницы меня просто ошеломили. А вот произведения Курта Найя, написанные неразборчивым почерком; большей частью это верлибры, похожие на те, которые мы нашли в его каюте. Сюда я отложил рукописи Франца Найя — самые чистые, самые умные из всех. Но больше всего я хочу погрузиться в чтение сочинений Юлия. Его инверсированное мышление — самая странная вещь, не вписывающаяся ни в какие нормы. Когда я собирал материал для книги, то отправился в Испанию, в провинцию Жерона, где у Карла Найя огромный дом в порту Палс. Оттуда мы с Карлом поехали к Юлию в Гранаду, где он снимал комнату над cantina. В течение многих лет оба брата не разговаривали друг с другом. Не из-за ненависти. Между ними стояло чье-то присутствие, привидение, отсутствие, которое давило на них всю жизнь и природу которого я постепенно узнавал. Это присутствие-отсутствие неразрывно связывало двух братьев, вызывая невыносимые угрызения совести».
— Он открыл вам причину этих угрызений совести? — спрашивает Следователь.
— Не совсем. Но я понял, что между братьями произошло что-то ужасное, что не только не отдалило, а еще больше приковало их друг к другу. «Передайте вашему другу мои извинения, — сказал мне Литературовед, — но пока я полностью погружен в инверсированные сочинения Юлия. Еще в Гранаде я был очарован его оригинальными высказываниями, которые подчеркивали различные стадии его постоянного опьянения. Но сегодня я испытываю настоящий страх, сравнивая написанное Юлием и Карлом. Посмотрите на эти стопки на полу, между кроватью и ванной комнатой. Это последние сочинения Карла Найя, «великого писателя». Я прочел несколько десятков страниц — они ужасно откровенны». Когда я попросил Литературоведа быть поточнее, он ответил, что пока не может этого сделать и что у него голова идет кругом от сопоставления этих сочинений. «Кажется, это наброски двух огромных и амбициозных книг, призванных дополнить друг друга, хотя их авторам об этом не было известно. Это две книги-завещания, как называют их при жизни автора и которые предают забвению после его смерти. То, что писал Карл Най, хотя именно его называли великим писателем, кажется мне намного слабее и примитивнее того, что писал Юлий. В рукописи Карла то и дело попадаются фразы, подразумевающие, что их автор серьезный и честный человек, а его читатели прежде всего должны восхищаться этими его качествами. Зато сочинения Юлия, так потрясшие меня этой не чью, удивительно скандальные. Оба брата одержимы одной и той же мыслью, одной и той же темой. Но один действует как литературный бетаблокатор, а второй погружает вас в неведомые пучины», — сказал Литературовед, явно находясь под впечатлением от того количества рукописей, которые мы на него взвалили.
— Да, это может обеспокоить, — вздыхает Следователь. — Получается, он очень впечатлителен и принимает все, что касается литературы, слишком близко к сердцу. Кроме того, его отношение к семейству Найев кажется мне предвзятым. Он превозносит Юлия так, словно неудачник-писатель, пребывающий в тени своего брата, дает ему пищу для исследований. Не секрет, что многие ученые ненавидят тех, кого изучают. И поскольку Карл был солнечной орбитой, вокруг которой вращались остальные члены созвездия Найев, то наш бедный литературовед пытается всеми способами принизить Карла и возвеличить Юлия.
— Не думаю, — отвечает Поэт-Криминолог. — И вот почему. Я пошел на небольшую хитрость и перефразировал прекрасную фразу Музиля, которую тот мрачно обронил по поводу Томаса Манна: «Карл Най — это что-то! Но точно не кто-то!» Не так ли вы думаете и не так ли думал Юлий о своем брате?» — «Ни в коем случае! — воскликнул Литературовед. — Эта лаконичная оценка должна остаться в Швейцарии, на совести того желчного писателя, который ее дал. Нет ничего более опасного, чем такие неуместные изречения. Эти слова касаются только того, кто их произнес: писатель Роберт Музиль, эмигрировавший в Швейцарию, в отличие от других «гениальных скаковых лошадей», первых пришедших к финишу на издательском ипподроме, не смог смириться с тем, что не был по достоинству оценен своими соотечественниками. Карл Най был не из тех, кто, как говорят, «морочит голову»; может, у него и была какая-то стратегия, но он всегда действовал честно. В этом он немного походил на Томаса Манна, крупного буржуа, не прибегавшего ни к бунту, ни к злопыхательству. Карл Най был таким и до того, как получил премию «Динамит», как называли в шутку эту высшую награду Роза и Курт. Томас Манн, на которого, конечно же, пытался походить Карл, был закоренелым занудой. Все произведения Манна — это мрачное смакование болезни. Он говорил только о болезни, спал, ел, думая о болезни, отождествлял себя с нею и, вероятно, немного любил ее. Его крупные и небольшие романы полны ипохондрии, болезненности, это книги страданий и постыдных удовольствий. На этом заканчивается возможное сходство между ними, так как в отличие от Томаса Манна Карл Най скрывал какую-то тайну, ужасную тайну, в чем я не был уверен, когда писал свою книгу, но этой ночью, расшифровывая его бумаги, мне показалось, что я напал на след». Вот что рассказал мне Литературовед.
