2
Огромный ресторан «Сталин» находится в здании бывшего кинотеатра «Ленинград» у Таврического сада. Большой зал стилизован, понятное дело, под сталинский ампир. Золото, хрусталь, тёмно-вишнёвая плюшевая драпировка, колонны, лепнина, роспись на потолке, люстра, фонтан, чучело медведя… Метрдотель похож на Леонида Ильича Брежнева. На здешнюю сцену выходили Иосиф Кобзон и Алла Пугачёва. Мужчины в «ролексах», дамы в бриллиантах. Здесь невольно начинаешь волноваться, хочется поскорее выпить первую рюмку.
Столик служебный, для своих не так дорого, тем более в складчину. Блюда и приборы — из иллюстраций к книге «Образцовая кулинария» 1953 года выпуска. Снимки делались на кремлёвских банкетах. Дичь перьях. Постаменты крутонов, пышные папильотки. Посуда массивная, начищенная, из мельхиора. Каждая вилка застрахована.
Пианист Дима Гусев работает в штатном оркестре. Он здесь как у себя дома. Уже сидит за накрытым для нас столом, делает себе бутербродик с икрой. По натуре он немного вспыльчив и немного суетлив. Бог дал ему абсолютный музыкальный слух и способности виртуозного пианиста. Двадцать лет назад, в начале восьмидесятых, он играл на клавишах в «Аквариуме» и ещё каких-то других группах ленинградского рок-подполья. Гусев, безусловно, талантливый музыкант, но, как бы это сказать помягче, разгильдяй. Поэтому уже лет десять работает в ресторане.
— Выпьешь? — говорит Гусев вместо «здравствуй».
— Нет.
— Вот ещё новости!
— Не ел, не спал. Переволновался. Быстро закосею.
— Горишь на работе?
— Нет, другое. Теперь свободен. Кого ждём? Берёзкину и Енукидзе?
— Енукидзе?..
— По телефону ты сказал, что она пригласила четвёртого мужа.
— Енукидзе — третий. Разве я сказал «третий»?
— Тогда… Зюскевич?
— Я так и сказал.
— С чего вдруг?
— Ему светит Нобелевская премия.
— Понятно. В который раз? Кстати! Откуда ты знаешь?
— Ну… мы с Кирой случайно… Виделись. Пару раз, на той неделе. Сама позвонила. У женщин такое бывает.
Я ощутил ревность, которой никогда не испытывал по отношению к законным мужьям Берёзкиной.
— Скотина.
— Да ладно, они сами не знают, чего хотят. Тебе налить?
— Давай. Водки.
Берёзкина, Гусев и я — одноклассники, все трое 1960-го года рождения. Это великая тайна. Сколько лет Берёзкиной, кроме нас, знают только её бывшие мужья. Миня Зюскевич — последний и самый молодой из мужей, ему только что стукнуло тридцать три. Он типичный «ботаник», человек науки. В 1994-м Кира почему-то вышла за него замуж. Возможно, она интуитивно поняла, что он гений. Возможно, рассчитывала на Нобелевскую премию. Но пять лет ожидания не принесли ни славы, ни денег, ни даже большого женского удовлетворения. А годы летели мимо как столбы за окном вагона. Развод был мирный и цивилизованный. Не считая того, что Миня ползал по паркету и пытался целовать ей ноги.
— Добрый вечер.
Мы с Гусевым поднялись и протянули руки. Зюскевич выглядывал из-за букета цветов. Бабочка в горох сбилась на бок. Легко догадаться, что в кармане пиджака коробочка с дорогой побрякушкой. Гусев принёс кувшин, и букет поставили в центре стола. Теперь сидевшие напротив, чтобы увидеть друг друга, были вынуждены наклоняться.
— Выпьешь?..
Чокнулись «за встречу» и выпили. С Зюскевичем на его свадьбе пили на брудершафт и с тех пор были на ты.
— И никаких воспоминаний, — сказал я Гусеву строго и многозначительно.
Берёзкиной неприятно, когда ей напоминают о школе в дремучих семидесятых, а то и шестидесятых. Она тогда вроде как ещё не родилась.
После выпитой натощак рюмки Зюскевич раскраснелся и стал вертеться, с нетерпением дожидаясь появления своей всё ещё любимой женщины. И она появилась.
Она издалека помахала рукой и улыбнулась. Потом пошла между столиков и мужчины, переставая слышать собеседниц, оборачивались на её «98-65-98» и глаза у них становились масляными, с поволокой.
— Привет, мальчики.
Встретили стоя, расцеловались чисто символически, едва коснувшись, дабы не испортить. Пробормотали банальное, протянули подарки. Зюскевич — колечко с камешком; я, на правах близкого друга, — две сотни евроденег в конвертике. У Гусева подарка не было, но он всё организовал и находился, вообще-то, на работе, что сбивало с толку. Он начал шептать Берёзкиной в ухо, но та милостиво отмахнулась:
— Да ладно, вообще не надо.
— За мной, за мной, — пообещал Гусев, испытывая, скорее всего, облегчение.
Прошло часа два или три. Именинница танцевала с незнакомыми кавалерами, Гусев работал в оркестре, лишь изредка, в перерывах, подсаживаясь. Мы сидели вдвоём с Зюскевичем, уже сильно выпившие, пили ещё и разговаривали. Я говорил о самом важном.
— …Понял давно. Признаваться не хотел. Боялся.
— Кому? — говорил Зюскевич, роняя пепел себе в рукав.
— Я боялся признаться самому себе, что всю жизнь занимаюсь не своим делом.
— А что такое?..
— Я пишу роман.
— Да-да, эпопею. Все знают.
— Смешно?
Зюскевич удивлённо помотал головой.
— Вот именно. Это даже не смешно.
— А сейчас все пишут. Скачивают программу и пишут.
— Какую программу?
— «Логос». Сто тысяч цитат, изречений и афоризмов.
— Ну и что?
— Берёшь за основу какую-нибудь экзотическую хрень, вроде арабских сказок. Чтобы стиль. Ну, не Маринина…
— Понятно.
— Подставляешь немного другие имена, немного другой сюжет. Можно перенести в нашу реальность. А самое главное, после каждого абзаца, где что-то вообще делается, вставляешь умное отступление. То есть, если, допустим, ключевое слово абзаца «лошадь», ты вводишь в программу «ЛОШАДЬ» и выбираешь цитату. Или две. Пишешь своими словами. То есть, в стилистике тех же арабских сказок. И так страниц на четыреста. Чем не Пуэльо? А читателю приятно, что не Донцова, что он вроде как приобщается…
— Коэльо. На четыреста много. Сейчас столько не читают. Двести страниц за уши. Только мне уже не надо.
— Правильно, лучше не надо. Начнёшь думать, что ты в правду талантлив. Что всё сам придумал, а из пустоты ничего не появляется… Это не надо.
— Не надо.
— Но важнее всего детали. Допустим, если на почте, то обязательно указать, что пахло сургучом, а в сарае — прелым сеном. Метафоры, вроде того, что лужа под деревом была похожа на спящую цыганку…
Я стал думать, что раньше совершенно не знал Зюскевича. Мне мешало его понять то, что он влюблён в Берёзкину. А влюблённый человек на себя не похож. В него будто вселяется глупый и упрямый чертёнок.
— Откуда ты всё это знаешь?
— Пишу такую программку для шефа. Он маршал Советского союза, хочет мемуаров.
Мы чокнулись и выпили.
— Или ещё есть такая штука — «Литератор», — продолжал Зюскевич. — Для стилизаций.
— Что делает?
— Сама пишет.
— Может сочинять?
— Ну так. Немного. Стилизации.
— Объясни.
— Ну, представь, что твоя фамилия Акунин, а ты хочешь писать как Гоголь.
— Или как Чехов.
— Как Гоголь или как Чехов. Хочешь?
Я кивнул и махнул рукой.
— Ты садишься за стол и выписываешь на нарезанные квадратики начала, середины и концы фраз. Складываешь в три кучки и перемешиваешь.
— Как домино.
— Как домино. Потом раскладываешь по три карточки…
— Тройка, семёрка, туз.
— …Получаются новые предложения.
— Легче написать.
— Кому как. Кому-то, может быть, легче бумагу резать.
— Картон.
— Картон! А кому-то легче написать.
— У Сорокина есть. Куски. Клоны пишут.
— Да, точно. Типичные такие болванки текста. Как будто мёртвый написал. Зомби.
— А что программа?
— Она делает. Там, внутри. Эти тексты. Книги. Нажал — «Три мушкетёра», нажал — «Собор Парижской Богоматери»…
— Два.
— Как?..
— «Три мушкетёра-два». Сиквел.
— Точно. Нет, конечно, надо поправить. Отредактировать. Но главное уже есть. Болванка. Массив художественного текста. Делается одной кнопкой. Раз и готово.
— С сюжетом всё равно будет проблема.
— А если без сюжета? Я читал. Такого тоже много.
— Можно без сюжета, — кивнул я. — Джойс, Кафка, Пруст… Поток сознания.
— Поток?..
— Ну, бывает. Талант есть… а писать нечего. Тогда пишут просто так, ни о чём, поток сознания.
— А кто читает?
— Критики любят. То, что ты говоришь, — рыба.
— Рыба?..
— Ну, твоя программа. Песни сочиняют. Сначала музыку. Стихов нет. Поют рыбу — тары-бары-растабары… набор слов. Потом поэт сочиняет. Болванка называется «рыба».
— Нет, не «тары-бары», там уже заложено…
— Я понял.
— В чём проблема?
— Проблема в том, — я поднял глаза на Зюскевича, — что ЭТА ПРОГРАММА У МЕНЯ В ГОЛОВЕ.
