Зюскевич несколько минут думал.
— Такая хорошая память?
— Четыреста томов Библиотеки Всемирной литературы. Плюс всё заметное, что выходило после перестройки. Вот это особенно, хотелось бы… удалить. Ну, delete по вашему. Особенно Сорокина.
— Почему?!
— Не хочу. Моя голова, имею право. Потому что вообще больше не хочу. Завязал.
Зюскевич не понял и начал смотреть на бутылку.
— Не туда!! Писать.
— А… Это ничего. Эпопею?..
— И вообще. Эпопею в первую очередь. Сожгу.
— Правильно. Как-то она тебя не радует. Чисто по жизни.
— Отсюда как стереть?! — я постучал себя по голове.
— Надо подумать.
— Стереть отсюда?..
— Конечно.
— Чушь, трёп, треп… треп-панация.
— Не-не-не, не так. Нельзя. В психику нельзя. Туда, в ум, нельзя. Ни в коем случае.
— А как? Как избавиться?
— Ну как… Ну, допустим, если ты заехал куда-то… Как от этого избавиться?
— Не понял…
— Ну, ты повернул и заехал… не туда. Что делать?
— Вернуться.
— Вернуться — и выбрать — правильную — дорогу.
Ошибочно приняв последнюю фразу за метафору, я надолго задумался.
— Дзен-буддизм?
— Куда? — не понял Зюскевич.
— Вернуться и выбрать правильную дорогу. Дзен-буддизм?
— При чём тут дзен-буддизм. Скорее, научная фантастика. Машина времени.
— Машина времени?
— Ты в каком возрасте всю эту… трехомудию читал?
— Что?
— Всемирную библиотеку.
— В четырнадцать… в пятнадцать.
— А кем ты хотел быть? В смысле профессии?
— Это… продавать мороженое. Нет, тогда уже космонавтом, то есть, моряком загранплаванья. Чтобы привозить жевачку и джинсы.
— Стало быть, в четырнадцать ты ещё был здоров.
— Так.
— Что мы делаем, — Зюскевич вынул ручку, попытался что-то смело изобразить на салфетке, но сразу порвал бумагу. — Короче. Засылаем тебя машиной времени туда. И ты — не читаешь.
— Что?..
— Не читаешь книг. Тебе четырнадцать лет. Максимум — листаешь порножурналы. Активно занимаешься онанизмом и каким-нибудь лёгким спортом на свежем воздухе. Чтобы не сублимировалось. Чтобы вообще не было потугов к творчеству. Не напрягаешься с учёбой в школе. Поступаешь в мореходку или идёшь на завод фрезеровщиком.
— Отличная идея. Я согласен.
Мы встали и обменялись рукопожатием.
Оркестр сделал паузу, появились Гусев и Берёзкина. В движениях Гусева и на его физиономии появилась важность — признак того, что он добрал до своей средней дозы. Кира раскраснелась и вспотела. Она не теряет надежды встретить своего Билла Гейтса и танцует со всеми незнакомыми мужчинами. Мы трое за столом в неё влюблены. Гусев совсем немного, шутя, физиологически; я — почти платонически, по-рыцарски, без притязаний. Зюскевич готов отдать жизнь.
— Что случилось? — поинтересовалась Берёзкина, имея в виду рукопожатие.
— Я завязал…
— Что!
— Не пить. Это… с этим, с литературой, графоманией.
Кира смотрела на меня и соображала. Группу поддержки представлял Зюскевич, и она решила не напрягаться.
— Бедняжка. У тебя в жизни останется одна работа. Нужно подобрать тебе какое-нибудь хобби. Какой-нибудь лёгкий спорт на свежем воздухе… Да-да, как раз сегодня я слышала по радио: городошный клуб где-то в ЦПКиО. Такие бодрые пожилые дядечки в пуловерах, слегка подшофе.
— Я ещё не пожилой.
— Тогда — всё впереди! У тебя есть какая-нибудь большая мечта? А, Телегин?
— Есть. Есть мечта. Слишком большая.
— Насколько большая?
— Для начала пятьдесят… лучше семьдесят тысяч.
— Выбраться из коммуналки?
— Какая же это мечта. Тьфу.
— Тогда что? Новенький педальный автомобильчик?
— Детский лепет.
— Так что же?
— Газету.
— Ага!
— Свою.
— Свою газету! — обрадовался Зюскевич.
— У газеты должен быть олигарх… — сказал Гусев. — То есть, наоборот.
— Не такую! — замахал я пальцем перед его носом. — Телепрограммку. Хорошую. Нового типа.
Кира притянула к себе мою голову и звучно поцеловала её в губы.
— Умница. Я бы тебе дала, честное слово.
— А сколько есть? — спросил Гусев.
— Ничего нет. Я живу на проценты.
— А в агентстве сколько платят? — настаивал Гусев.
То время, когда Берёзкина действительно могла быть супермоделью мирового класса, пришлось на 80-е. Теперь она снималась для раздела женщин бальзаковского возраста. В 90-х она могла бы сделать карьеру, иметь своё агентство стать богатой, властной и самостоятельной. Но она поленилась и в очередной раз поставила на удачное замужество.
Заиграл оркестр, Гусев опрометью бросился на сцену.
Официант принёс бутылку дорогого вина и, наклонившись, что-то нашептал Берёзкиной. Она оглянулась. В другом конце зала приподнял ладонь мужчина лет пятидесяти. Даже с этого расстояния было видно, что рука у него сильно волосатая, а часы золотые.
— Ого… — произнесла Кира, сделавшись серьёзной. — Вот это встреча…
— Ты его знаешь? — спросил я Зюскевича.
Тот отрицательно помотал головой.
Мужчина оскалился улыбкой, поднялся и приблизился. Он оказался широкоплечим и приземистым, с необычайно длинными, большими и, по-видимому, сильными руками. Всё на нём было очень дорогое. Кира подала ему руку, и они вышли на медленный танец. Дама оказалась едва ли не на голову выше своего кавалера.
Мы долго и уныло смотрели. Официант принёс винные фужеры и откупорил подаренную бутылку, мы выпили.
— Как она может танцевать с этим орангутангом, — злобно проговорил Зюскевич.
— Расслабься, она ему не рада. Беда в том, что женщины покупаются и продаются. Проститутки делают это явно, остальные хитро.
— А что если я сам хочу её купить. Я смогу перебить любую цену. Пусть только подождёт.
— Она больше не будет ждать.
— Чего она хочет?
— Ей нужны серьёзные отношения с каким-нибудь серьёзным типом.
— Я на пороге открытия, которое всё перевернёт.
— Я тоже, — сказал я и хлопнул шампанским, извлечённым из «серебряного» ведёрка, лёд в котором давно растаял. — Знаешь, сколько ей лет?
— Конечно. Я ей муж. Бывший…
— А сколько тебе?
— Я тоже могу постареть.
— Скажи уж лучше — повзрослеть.
— Я могу.
— Пластическая операция?
— Нет. Естественным образом. Постарею и вернусь в тот же миг.
— Пока будешь стареть, поумнеешь.
— Нет.
— Дело даже не в этом. Ей нужен другой тип мужчины.
— Я могу предложить ей большее, — упрямо твердил Зюскевич.
— Если у тебя есть машина времени, — приблизился я к нему и понизил голос, — она твоя. Будет просить, плакать и унижаться.
— Ты думакшь?.. Но она и так молодая. Она выглядит на двадцать восемь.
— Знаешь, как говорят у них в модельном бизнесе? Если женщина выглядит на двадцать, поставьте рядом с ней двадцатилетнюю.
— Ерунда, они там все как пауки в банке…
В перерыве пришёл Гусев, а Берёзкина подсела к орангутангу в другой конец зала. Мы не имели понятия, кто он, но мы его ненавидели.
Потом она приблизилась и сказала ледяным тоном:
— Мальчики, держитесь за стулья. Обстоятельства резко изменились. Сейчас я уйду. И никаких истерик!
Мне показалось, это слишком. Она могла поступить так со мной и с Гусевым. Но не с Зюскевичем, которого обнадёжила и которого, возможно, по своей женской глупости, недооценивает.
— Это твой самый подлый и глупый поступок с тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года, — мстительно сказал я.
— Что?..
Я отвернулся.
Кира сверкнула глазами на Зюскевича, но он тоже отвернулся.
Через пару минут нам принесли записку из гардероба:
Продолжайте без меня, расходы оплачены.
Орангутанг оплатил все наши мыслимые расходы и чаевые.
В следующем перерыве Гусев сходил к метрдотелю и всё разнюхал. Похитителем оказался всемирно известный доктор Борг. Пластический хирург, генетик и что-то ещё и ещё — зловещий карл с тянущейся за ним бородой из званий, степеней и заслуг перед отечеством. Я не удивился, потому что злодеям, по законам кино, положено быть пластическими хирургами. Патологоанатомы, к примеру, все как один душки и симпатяги.
— Странная фамилия. Борг.
— Лев Гургенович… Грузин?
— Не то, — сказал я. — У него нет национальности. Он просто «гроб».
— Что?
— «Гроб» — перевернули.
— Кто перевернул? — всё ещё не понимал Гусев.
— Кто это пишет. Эту книгу.
— Книгу судеб?
— Угу.
Зюскевич тем временем окончательно расклеился и заплакал.
— Перестань, — сказал я, разозлённый на Берёзкину и проливая водку мимо рюмок, — не такая она красавица. Как теперь можно догадываться. Покровы таинственности сброшены. Не настолько она упруга, белолица и румяна. Всё непонятное в итоге оказывается проще пареной репы. Теперь я тоже знаю секрет вечной молодости. Он называется «пятьдесят тысяч баков для доктора Франкенштейна». Лев Гургенович, или как там его… Всё враньё, надувательство, бутафория, графика, спецэффекты. Растяжки, подтяжки, вязь, шитьё, арматура по всему телу. Дёрнешь за узелок и пппп…
