— Комиссар, да… — словно задумавшись, повторяет Серафим. — Коммунист… — с восхищением, чуть ли не с завистью.
— Чудной ты какой, — скромно усмехается Костик. — Ничуть я не коммунист, просто… Пойми, если можешь, коммунистическая власть в России определена не волей коммунистов, а историческими судьбами России, и, поскольку я хочу проследить эти российские исторические судьбы, я — с коммунистами, то есть поскольку коммунисты с Россией, постольку я с ними…
Журчит и звонко льется в таз вода.
— И много сокровищ во дворце? — деловито спрашивает Серафим.
— Какие сокровища, так, чепуха, пистолеты дуэльные, живопись. Они бедные были. Одно название, что князья, древний род… Жили в Москве, служили кто где, сюда приезжали летом, вроде как на дачу. Кстати, крестьяне их до сих пор просто боготворят, вот темнота. Когда в Москве голодно стало, приняли их здесь как родных… Барышню с отроком видел? Ничего, да? Княжна Челганова, собственной персоной. Я ее тут опекаю. Муж пропал без вести, брат расстрелян, сын какой-то недотыкомка, дворец национализирован, живет в простой крестьянской избе, подрабатывает тапершей в синематографе в городе… Какие уж там сокровища!..
Серафим пристально смотрит на него.
— Что ты так смотришь?
— Давно тебя не видел, — улыбается Серафим и встает. — Ты возмужал, загорел… А как твоя астма?
Костик не успевает ответить, Серафим приближает к нему лицо и шепчет доверительно, тихо, скороговоркой, словно боясь, что подслушают:
— Астма, приступ астмы в Батуме, в прошлом году, в сентябре, комнатка над зеленной лавкой, приступ астмы свалил тебя, помешал успеть на последний пароход в Константинополь…
Костик напряженно молчит. Они смотрят друг на друга. Вдали поют песню.
— Что ты, Серафим? Это, верно, не я. У меня и астмы-то никогда не было…
— Не было? Значит, я путаю. Прости. Кстати, ты знаешь, что совсем скоро можно будет одним прикосновением к коже человека узнать про него все — болезни, привычки, склонности… И мечты, и сны, и мысли!
— Да? — Видно, что Костика эта перспектива не очень радует, но он восхищенно улыбается. — Здорово, черт возьми… Это как же? Анализом?
— Нет! Не потребуется даже капли крови. Специальный прибор считает все необходимое с поверхности кожи.
— Ни капли крови?.. Здорово! Сам придумал?
— Не веришь?
— Верю. — Друг берет друга за плечи, ясно и радостно глядит в глаза. — И в то, что ты станешь великим ученым — тоже верю. Только время сейчас для науки не очень подходящее.
— Время, Костик… Кстати, тут вот что… Я хотел тебя попросить…
— Да, конечно. Говори.
— Если со мной что-нибудь случится. Ну, ты понимаешь. Если меня не станет. Позаботься о том, чтобы мой скелет отдали детям. В школу. Для изучения. Чтобы я и после смерти приносил пользу прогрессу.
— Неисправим! — восклицает Костик. — Неисправимый фантазер!
Но друг глядит на него серьезно, даже грустно.
— Конечно, — соглашается тогда Костик. — Обязательно.
Они сидят, разговаривают и смеются, машут руками… Серафим рассказывает что-то невероятное. Бойкая молодая тетка из местных вносит самовар… Слушает их разговор, тоже смеется, качает головой, удивляется…
17. Ясный день. По деревне идет Серафим с планшетом.
Княжна Лика Челганова вешает белье во дворе. Серафим останавливается и кланяется ей:
— Здравствуйте!
18. Тот же день, чуть позже. По парку, уступами спускающемуся к реке, гуляют Серафим с планшетом, Лика и ее сын.
— В университете я зачитывался книгами вашего деда, — восторженно говорит Серафим. — Представить себе не мог, что пройдет всего несколько лет — и я буду командирован сюда, для национализации его знаменитого дендрария! Пожалуй, надо подготовить проект об основании здесь, на базе дендрария, орнитологической станции. А? Как вы думаете, молодой человек? — Серафим обращается к мальчику.
Тот молча без улыбки смотрит на Серафима и уходит вперед.
— Мой сын вовсе не так дурно воспитан, как может показаться, — сухо говорит Лика. — Он нездоров.
Серафим смотрит вслед удаляющемуся мальчику.
— Замкнулся в себе год назад, — не спрашивает, а утверждает он. — Узнав о гибели императорской семьи?
Лика удивленно смотрит на Серафима — откуда, дескать, вы знаете?
— Представляете, — задумчиво говорит Серафим, — сколько детей в России обожали наследника? Так вот, орнитологическая станция… Признаться, это несправедливо, что какой-нибудь там аист, озябнув по осени в наших широтах, преспокойно взмахивает крыльями и без всякого мотора, не имея ни малейшего представления об аэродинамике отправляется в Палестину… Но скоро и птицы будут служить человеку, добывать секретную информацию, переносить оружие… — Серафим говорит мечтательно, с видом загородного зеваки-естествоиспытателя глядит в небо, потом смотрит на мальчика, шагающего поодаль, опять в небо и вдруг говорит совсем другим голосом: — Лидия Дмитриевна, сядемте. Времени мало. Я сидел в Бутырках в одной камере с вашим братом…
— С Володей! — восклицает княжна.
— По тому же делу, что и он. Он взял с меня честное слово, что если я останусь жив, то помогу вам с мальчиком перебраться к родне в Данию. Не позднее, чем послезавтра, вы должны сесть в поезд до Риги, а там пересесть на пароход. Паспорта, визы, билеты — положитесь на меня. Я же провожу вас до станции в Псковской губернии.
Пауза.
— Вы провокатор?
— Нет.
— Но вы из Чека, это ясно.
— Нет.
— Кто вы?
— Не знаю! Уже не знаю! — вдруг с отчаянием почти кричит Серафим.
Помолчали. Серафим берет себя в руки, срывает травинку, жует.
— А вот что завтра в Новоторжске случится неприятность с автомобилем товарища Сысоева, я знаю. Начнут хватать первых попавшихся, на смерть одного большевика отвечать сотнями смертей классовых врагов, кровь, кровь, кровь без конца — это я тоже знаю. — Серафим срывает другую травинку, опять жует. — Удивительно вкусная тут трава. Молочный край… Да…
— Вы сидели по тому же делу, что и Володя? Почему же вас не расстреляли?
— Родные пошли на прием к Дзержинскому…
— Мама (ударение на второй слог) тоже ходила… С невестой Володи, княжной Туркестановой. Но в кабинете Дзержинского княжна упала в обморок, не выдержав его взгляда. Мама стала ходить одна. Некий высокий большевистский чин обещал, что Володе сохранят жизнь, если он даст слово никогда больше не бороться с большевиками. На свидании мама передала брату эти слова. В ответ он только сожалел, что самый близкий человек призывает его солгать. Ничего не помогло… Их всех расстреляли, у задней стены Всехсвятского кладбища. И похоронили там же, в братской могиле. Наша семья… мы… всегда будем приходить туда.
— Кладбища скоро не станет, — хмуро говорит Серафим. — Зальют асфальтом. Там будет конечная остановка электробуса, круг.
— Как?
— Разворот электробусов. Это такие… вроде омнибусов. Но электрические. От проводов. Конечная остановка электробуса, а потом метро. Станция «Сокол».
Лика смотрит на Серафима.
— Как я сразу не поняла… Конечно… Городской сумасшедший… Бред…
Она поднимается со скамейки, чтобы уйти.
Серафим улыбается.
— Хотите, скажу, которая ступенька в доме особенно скрипела, когда вы с братом и сестрой тайком пробирались на чердак?
Лика молча смотрит на него.
— А любительский спектакль летом девятьсот шестого, помните? Хотите, скажу, кого вы играли? И как вы оконфузились, и как вас потом дразнили?
Он прутиком начинает писать на песке французское слово.
Княжна вскакивает.
— Митя! — зовет она. — Нам пора!
19. День. Серафим катает местных пацанов на мотоциклетке — по нескольку человек. Он говорит про будущее, про метро и космос. Пацаны ходят за ним, как намагниченные.
В конце деревенской улицы показывается Митя с бутылкой молока.
Пацаны отвлекаются от Серафима, чтобы прокричать дразнилку:
— Князь, князь, упал в грязь, упал в яму, кричал маму!
Пацаны кричат все громче, окружая Митю со всех сторон.
Серафим раздвигает толпу пацанов и берет Митю за руку:
— Хотите прокатиться?
Серафим и Митя на мотоциклетке сворачивают с большака в поле. Мотоциклетка останавливается у старой огромной ветлы.
Оцепеневший от быстрой езды Митя прижимает к себе бутыль с молоком.
Серафим снимает шлем и очки.
— Помогите мне убедить вашу маму поверить мне. Я вашему дяде обещал. Он столько рассказывал про всю вашу семью, что я точно сто лет вас знаю.
Митя молчит.
— На днях в Новоторжск войдут белые. Большевикам это известно. Они начнут брать заложников. Вы понимаете, к чему я это говорю?
