Нет уж, такая песня или, скажем, танго не для нас. Лодыри всех стран, объединяйтесь! (Если лень не заест.) Нам нечего терять, кроме своих отлеженных боков.
Прощай, сумочка от Вивьен Вествуд!
В детстве мне строго-настрого запрещали приближаться к цыганам, каждое лето разбивавшим табор на берегу местной речушки.
Я была послушным ребенком, внутрь цыганских кибиток не заходила, чай с их обитателями не пила, зато вечно крутилась рядышком, очарованная вольным образом жизни кочевого народа. Сущая идиллия: дети бегали себе по округе, в школу не ходили, им разрешали скакать на конях и пони без седла и, судя по всему, не заставляли ни умываться по утрам, ни причесываться.
Взрослые тоже, казалось, радовались жизни. Женщины стирали белье в реке, а сушили на кустах. Мне нравилось, что еду готовят на костре, и цыганские наряды, всех цветов радуги, тоже ужасно нравились. На маскарад в День коронации[5] я нарядилась цыганкой. Голову повязала косынкой с дюжиной нашитых мамой колец от занавесок, в остальном же костюм был странным гибридом цыганщины и голливудской романтики.
Подцепив на одну руку корзинку с бельевыми прищепками, другой я как ненормальная колотила в бубен, пока какой-то злобный дядька не велел мне прекратить. Приза я не получила — маскарадных цыганок хватило бы на приличный табор.
Первое место заняла моя сестра Барбара, которая так убедительно сыграла оригинальную роль куклы в коробке, что, когда члены жюри подошли к ней, ни разочка даже не хлопнула длиннющими ресницами. Зато с тех пор хлопает как заведенная.
Словом, к цыганам я питала слабость с детства и всегда защищала от тех, кто обвиняет их в уродовании сельского пейзажа.
До сих пор, однако, речь шла о приличных британских цыганах; в Барселоне же на прошлой неделе мне довелось столкнуться совсем с другими.
Встреча произошла в уличном кафе. Я как раз поменяла деньги, заимела мучо песетас и расположилась за столиком кафешки, пристроив свою шикарную сумку от Вивьен Вествуд между ног (общеизвестно, что Барселона — рай для грабителей). Помню, три недели собиралась с духом, чтобы купить эту сумку — продолговатую, из черной кожи, с длинной ручкой и прелестной золотистой подкладкой.
В сумке находились (время, заметьте, прошедшее!): паспорт в темно-синей корочке, авиабилет, блокнот формата А4, три кредитные карты, ручки, мучо песетас, складной перочинный ножик, косметичка, инсулин и шприцы, крем для загара, литровая бутылка воды (объемная была сумочка), фотографии плюс всякая дребедень, которая найдется на дне любой женской сумки, — пуговицы, булавки, салфетки, щипчики для бровей, горелые спички, магазинные чеки, клочок бумаги с датой родительского собрания, две таблетки парацетамола в целлофане и кособокая скрепка для скорой маникюрной помощи. Как вы уже наверняка догадались, барселонские цыгане избавили меня от сумки со всем содержимым.
Как им это удалось? Они налетели на меня коршунами — три жирные бабы и два тощих пацаненка. Одна из теток сунула истерзанную жарой гвоздику в столь же истерзанный вырез моей футболки. Другая тем временем отвлекала моих соседей. Выдернув гвоздику из декольте, я ткнула ее хозяйке. Та отпихнула мою руку. Гвоздика моталась туда-сюда, как брачный адвокат Элизабет Тейлор.
Вроде как смирившись с тем, что втюхать мне чахлый цветок не выйдет, баба удалилась, предварительно обругав меня во всеуслышание и грохнув ладонью по столу.
Мы с соседями смеялись до тех пор, пока я не потянулась за сумкой и не обнаружила под стулом тошнотворную пустоту.
Цыгане уже минут пять как исчезли из поля зрения. В наступившей тишине чей-то голос произнес:
— Ну и попируют они сегодня у костра!
Возможно, то был мой голос.
Барселонские полицейские ко мне отнеслись так душевно, что я чуть не забыла свою последнюю встречу с ними, когда они нещадно избивали дубинками какого-то парнишку.
Маловероятно, чтобы эта статья попалась на глаза вороватым цыганским босякам, но если такое чудо произойдет, очень прошу, пожалуйста, напомните мне дату следующего родительского собрания.
Куда более вероятно, что статью прочитает Вивьен Вествуд, и в этом случае дарю идею: очередную коллекцию создать «под цыган». Сумка у них уже есть.
Я в Бирмингеме, сижу в кафе напротив парикмахерской. Пытаюсь собраться с духом, войти в салон и записаться к мастеру. В кафе я торчу уже три четверти часа, передо мной вторая большая чашка капуччино. Одноногий столик ходит ходуном, как кадык у хориста, — ясное дело, часть первой чашки и половина следующей оказались на белых брюках, которыми еще утром я не могла налюбоваться, вертясь перед зеркалом в номере гостиницы.
В окнах салона видны работающие парикмахеры, или стилисты, как они любят себя именовать. Мужик с конским хвостом расхаживает по залу, время от времени притормаживая, чтобы с суровой миной оттяпать у клиента клок волос. Кроме него из мастеров имеются две девицы-стилистки: у блондинки некогда обритый череп ощетинился иглами дикобраза, а за густые, блестящие волосы другой любая уважающая себя женщина отдаст собственный скальп. Все трое в строгом черном облачении. Даже гробовщики позволяют себе чуточку белого — воротник хотя бы и манжеты, — но у гробовщиков нет и доли той серьезности, вот в чем беда. Я боюсь парикмахеров.
Опустившись в кресло перед зеркалом, я немедленно краснею, начинаю заикаться и бубнить, что сама не вполне знаю, чего хочу. Не клиент, а наказание. К тому же никуда не годная модель, с которой звания «Стилист года» не добьешься.
— Какие у мадам… э-э… тонкие волосы, — говорят мне весьма двусмысленно, в последний момент проглотив слово «редкие».
Сколько раз я слышала, что у меня «э-э-э… тонкие» волосы. В колледжах их этому учат, что ли? Попутно с прочими зачинами для беседы с клиентом, смотря по сезону:
1. Уже купили подарки к Рождеству?
2. На Пасху уезжаете?
3. Куда в этом году в отпуск?
4. Прекрасный загар, только что с курорта?
5. Темнеть стало рано, чувствуется осень, не правда ли?
6. Рождество в семейном кругу отмечаете?
Собеседник я бездарный, ни легкий треп, ни беседы по существу мне не даются, да и пялиться на себя в зеркало полтора часа кряду противно, поэтому я отвечаю односложно и выгляжу воровато. Веду себя, как беглый зэк Джеймс Кэгни[6] с помадой на губах и кольцами в ушах.
Я даже присматривалась к парикам, но трушу их примерять — никак не могу забыть тот жуткий случай на курорте, когда после прыжка в бассейн одного отдыхающего из водных глубин вдруг всплыло нечто вроде трупика грызуна средних размеров и нагло закачалось на волнах. Злополучный пловец вынырнул, ухватил свой парик, напялил абы как и выскочил из бассейна. До конца моего отпуска бедняга так и не появился — скрывался, должно быть, в номере, переживая кошмарный миг, когда забыл, что шевелюра-то не своя, а купленная.
Многим писателям свойственна одна характерная черта под названием «отлынивание». Человек готов делать все что угодно, лишь бы не писать: дернуть водочки, прочистить слив в ванне, позвонить престарелому дядюшке в Перу, сменить кошкин туалет. Сама этим страдаю. Летом я подрезаю цветы, зимой подбрасываю дрова в камин, полешко за полешком, — лишь бы оттянуть момент рандеву с чистым листом бумаги.
Вот и сейчас у меня очередной приступ отлынивания. Поверите ли, заказала третий капуччино. Я уж пыталась отчитать себя по всей строгости: «Ну сколько можно, женщина! Не девочка ведь, сорок семь стукнуло! Подумаешь, проблема — перейти дорогу, толкнуть дверь салона и записаться к парикмахеру!»
Нотация не сработала, так что вскоре я уже снова в гостиничном номере, завершаю шоу «Сам себе стилист» с применением минимальных подручных средств: шампуня, кондиционера и ножничек, которые имеются в перочинном ножике.
Жду не дождусь, когда вновь попаду в лестерский салон «Тони и Гай». Тамошние парикмахеры ни разу не отозвались о моих волосах в оскорбительном тоне, зато творят чудеса, сталкиваясь с трагическими последствиями стрижки перочинным ножом.
Эта статья не дотягивает до нормы, еще бы сорок девять слов, но мои мозги усохли. Отлынивая от работы, я сменила ручку на карандаш и замазала безобразные мешки под глазами на своем фото в прошлом номере журнала «Сейнсбериз мэгазин». Сделав то же самое, великодушный читатель, вы безмерно польстите моему самолюбию.
Я стою над душой? Клевета!
Я сижу в самолете на летном поле эдинбургского аэропорта и наблюдаю за работой грузчиков. Один из них — высокий, с лысиной в полголовы и мрачным лицом прирожденного комика — меня буквально заворожил. Череда преследующих его мелких неприятностей то и дело прерывает рабочий процесс метания чужого барахла в зев багажного отсека. Выдранная из комбинезона длинная нитка треплется на ветру и лезет в глаза. Он пытается ее оборвать, но в рабочих рукавицах не очень-то ухватишь, и нитка ускользает. Потом ему на голую грудь садится муха, он ее смахивает, а та норовит на руку, на плечо, на шею… Грузчик ругается — я вижу, как шевелятся губы. Начинает чихать. Звуков в салоне не слышно, но, судя по конвульсиям, чихает он неистово. Отчихавшись, вытаскивает платок, роняет, тот планирует вниз, и ветер волочит его по бетону. Мужик вырубает конвейер и гоняется за платком. А тем временем красная спортивная сумка соскальзывает под конвейер. Настигнув носовой платок, грузчик яростно сморкается и возобновляет работу.
