А если у меня украли роман? Я хочу сказать, украли по-настоящему, умышленно; если это была не случайная кража рукописи, а кража самого текста, при которой мое творчество и мои герои сменят владельца. Если рукопись вновь выплывет на свет в виде книги, опубликованной неизвестным. Что я буду делать? У меня нет никаких или почти никаких возможностей доказать мое отцовство этого романа. (Вам нравится слово «отцовство»? Оно еще бытует.) Ведь при себе у меня осталось всего несколько неясных заметок, которые лишь весьма отдаленно напоминают то, во что с течением месяцев и по мере накопления страниц превратилось мое повествование. Кстати, заметки можно настрочить и потом, сфабриковать свои доказательства. Любой подлог возможен. Итак, хладнокровно рассмотрим это предположение: через пол года у того или иного издателя роман выйдет под чьим-то настоящим или вымышленным именем. Как я поступлю? Слишком сильным будет искушение подождать, посмотреть, что произойдет, не бросаясь необдуманно в процесс «признания отцовства». Кинуться вперед, выкрикивая: «Это я! Это я!» — было бы заурядно буржуазно. Или же кричать: «Это я написал! Это мое!» Такое решение совсем непристойно. Поэтому следует ждать. Встретят ли шедевр возгласами восторга, похвалами? Станут ли задавать вопросы, высказывать сомнения? «Вы читали Баруха?» — если только я смею ввязывать этого святого человека в свои непристойности. После того как проявятся несколько любопытных, в какой момент должен я себя проявить? Не приятнее ли дождаться, пока этих любопытных станет больше, их интерес острее, и вмешаться только в нужную минуту, чтобы достать пирог из печки? Но (это возможная и более соответствующая моему пессимизму гипотеза) ничего не произойдет и никого ничего не взволнует. Упомянутый роман (какой заголовок они выбрали из семи-восьми старательно выписанных вверху папки, ни на одном из которых я не мог остановиться?) пройдет незамеченным. Ни отклика, ни вопросов. В таком случае не будет ли разумно, чтобы я вмешался и предъявил свои права на эту провальную книгу? Единственная тактика — молча тосковать, переживая очевидное: твои стилистические находки, твои «смелые вариации на вечную тему», твои эротические «фокусы», под твоим именем, без всякого сомнения, встретили бы льстивый прием, но, лишенные скромного поплавка фамилии, погружаются в небытие. Так называемое вино лучшей марки, которое продегустировали с завязанными глазами, опустилось до разряда кислого пойла. Отсюда неопровержимый вывод: если тексту, возникшему под моим пером, достаточно оказаться анонимным, чтобы потерять всякую возможность быть оцененным знатоками, значит, я давным-давно обманываю всех или все обманывают меня. Кто кого надувает? Кто остается в дураках из тех людей, что благоговейно читают безвкусную прозу так, как если бы они пили, скажем, полусухое шампанское или шампанское, которому решили дать отстояться, теша себя иллюзией его игристой неповторимости? Я — неповторимый? Ну да, как же! Но не будем вдаваться в это. Итак, выбора нет, надо молчать.
Но со стороны моих мучителей также можно опасаться более дьявольского вмешательства. Потому что в тот момент, когда я буду готов шито-крыто похоронить мою неприятную историю, они станут мне угрожать растрезвонить о ней повсюду. Шантаж против меня в некотором роде будет вывернут наизнанку. Он уже не будет заключаться в угрозе выдать мой роман за произведение другого, а в угрозе приписать его мне. Чья это дрянь? Да его! Он бездарь! Он пытается это скрыть, но именно он — единственный автор этой непристойной поделки, чего лицемерно не признает, и доказательство тому у нас в руках. Недавно он старался разжалобить сердобольных людей своим украденным романом, так вот, убедитесь сами, что у него за душой: он хотел выдать за шедевр эту дребедень, эту слишком пикантную стряпню, следы которой старается стереть теперь, когда ее ничтожность очевидна всем, когда ее признало таковой — если можно так выразиться — единодушное и горестное молчание.
Я могу, это понятно, терзать себя множеством способов. По склонности характера я чаще выбираю самый неприятный. Я всегда знал сомнение, которое покрывало плесенью и разъедало все, что я писал. Гораздо чаще мне доводилось вставать среди ночи, чтобы перечитать три-четыре написанных днем страницы, тусклое воспоминание о которых отравляло мою бессонницу или мой кошмарный сон. Иногда эта проверка меня успокаивала; иногда она удручала меня. Мы плохо умеем судить о том, что написали, но невозможность сегодня обратиться к тексту, исправить его, сделать его более энергичным оставляет меня беспомощным перед предполагаемыми непоправимыми слабостями, которые — уже! — стирает забвение.
Вы мне возразите, что девятнадцать месяцев (что, собственно, значит этот подсчет?) — не вечность. Мы знаем писателей, которые завершали свои книги за три-четыре недели. Возьмите Стендаля, Сименона! Прекрасные примеры, не правда ли? Перемешивайте ваш соус, пока он совсем не загустеет, и вы изготовите вполне приличный второй вариант вашего произведения — мы в этом уверены. Наверно, даже лучший, чем оригинал; кажется, такие сюрпризы часто случаются. Только о них и говорят в «клубе» обворованных и рассеянных авторов, список членов которого в последнее время каждый день пополняют мои корреспонденты. Ах, какая замечательная компания! В ней мадам Колетт и полковник Лоуренс, Карлейль и Малколм Лаури, Сад и Клавель, а еще Дриё, Хемингуэй, Монтерлан… Можно подумать, будто литераторы — это неисправимо рассеянные чудаки, и те из них, кто не забывают свои произведения в такси и поездах, составляют исключение.
Начать все снова? На это я совершенно не способен. Что касается того, чтобы наскоро, по памяти написать — поспешишь — людей насмешишь — небольшой узорчик по старой канве, употребив несколько сочных слов, найденных по случайной удаче, словно старое кольцо в глубине ящика, или несколько редких связок, вставленных куда попало, наспех, до забвения; но, спасенные таким образом, они станут приблизительными и вымученными? Нет, благодарю. Кто же согласится стряпать подобную литературу «второй свежести»?
Обычно меня что-то поражает в полудремоте или за чтением, когда внимание рассеяно или витает где-то, оставляя меня беззащитным. Неожиданно из небытия всплывает образ, возникает слово, тянущее за собой волшебную череду тайн и забытых воспоминаний. Навсегда утраченных слов, которые обнаруживает только пустота, оставленная ими после себя. Например, куда девалась сцена, в которой герою грезится, что он занимается любовью со слепой женщиной? Все давнее отвращение к самому себе, которое я, разрываясь между желанием обвинять себя во всем и желанием себя жалеть (они дополняют друг друга: первое отравляет второе), от книги к книге пытаюсь выдавливать, словно сок из гнилого плода, вдруг просочилось в мерзкие, пошлые образы и в очевидный, почти грубый смысл этой сцены. О какой более успокаивающей страсти, чем страсть слепой женщины, может мечтать мужчина, не любящий самого себя, кому не нравится ни собственное тело, ни необходимость обнажать его, которой от него требует любовь? Даже ласковые руки никогда не узнают всего. Для этого потребовались бы слепота в результате несчастного случая, жизнь до этого и долгая память, чтобы «незрячая» могла вспоминать лица и вещи прошлого, того времени, когда она видела их. Чтобы она была способна сравнивать свои воспоминания (но воспоминания ли это?) с тем, что ее пальцы, ее интуиция, вся ее напряженная, беззащитная чуткость «скажут» ей о мужчине, о его одежде (изысканность костюма более шероховатая или более мягкая, чем дурной вкус?), об окружающей обстановке, о чертах его лица и его осанке. Какой душевный покой дарит женщина, которая не может ни с чем вас сравнивать! (Обратите внимание, я предаюсь мечтам или лукавлю. Хотя я говорю о пальцах, о ласках, о сравнениях, но малая толика той жесткой трезвости взглядов, каковую я с такой легкостью исповедую, должна была бы напомнить о другом способе сравнивать мужчин, которым располагают даже слепые женщины. В этом нет эстетического, но есть очень смущающие реальности. Эти лежащие в основе всего реальности, хотя мы относимся к ним с чрезвычайной деликатностью, не затрагивали ни моего героя, ни моего повествования. Поэтому оставим их с миром в глубоком тылу наших желаний.) Вернемся к прерванным мечтаниям: да, стать несравнимым и быть обязанным этим спокойствием увечью, несчастью, горю равносильно, наверное, тому, чтобы походя украсть чуточку благодарности. Очень выгодное дельце!
Помню, как я, размышляя о «Робере, или Школе жен», сказал себе, что подобную связь мог бы измыслить Жид, пока не вспомнил о «Пасторальной симфонии» и не подумал о том, что ничто не мешало наградить пастора невзрачной внешностью, а девушку обречь на безысходное одиночество. Позднее, в фильме, Пьер Бланшар выглядел скорее красавцем мужчиной, одним из тех типов, чью страсть выдают побелевшие костяшки до хруста сжатых пальцев, а Мишель Морган была таким ангелом, что рассказ о ее обращении к вере нисколько не убеждал. В ней мы видели всего-навсего девственницу, которая разрывалась между старикашкой и юнцом, благодарностью и желанием. Мне, разумеется, не пришло бы и в голову вернуть Гертруде зрение. Моя аллегория нуждалась в слепоте героини, и я, с помощью искусственных выдумок, внес бы в мое повествование грязные, скабрезные, грубые подробности, которые, по контрасту, разрывали бы в отдельных местах строго классический сюжет страсти Гийома к Жюльене.
