Хотя Вы и не просите (но я человек, с родными мне людьми «не гордый») — я высылаю Вам то, что нашла в архиве — давнюю (3 года назад) любительскую фотографию. Я вышла, как всегда, скверно, у Идочки мордочка, не помню уж почему, испугана. Всё-таки эта порыжевшая карточка, может быть, устыдит Вас и ускорит присылку Вашего фотоснимка…
Уже очень поздно, 2 часа ночи, спать не хочу, но в висках кровь стучит так, что перо бегает по бумаге не с обычной уверенностью. Отгородила я себя от своих ширмой, но всё-таки даже иллюзию одиночества создать трудно… Я по отношению к близким прямо преступница. Сейчас в Ессентуках находится моя сестра, в очень болезненном состоянии; я должна была ей давно ответить на письмо, но всё так складывается, что не имею возможности и пожалуй желания. Её, свою единственную сестру — я очень люблю и кроме того, с холоданием своего нутра знаю, что она не долго ещё проживёт. Бедная она страдалица. Завтра непременно ей напишу… [Как выяснится из дальнейшего, здесь речь идёт о Кате, которая проживёт ещё порядочно, м.б. дольше самой Муры.]
7/XII.
Я не имею права писать Вам сейчас, но совладать с собой нельзя, и я хоть несколько фраз, но напишу. Не могу — потому, что к завтрашнему дню должна дать доклад (всё на тех же Всеукраинских курсах методистов, о которых я Вам писала) от сознания, что времени для подготовки нет и усталая голова не даёт продукции и в результате доклад не выйдет, каким хотелось бы мне, — я нервничаю ещё больше, что тоже не способствует успеху…
8/XII.
Попробуйте не плакать. Я не переношу, между прочим, слёз, они вызывают у меня жалость, они простительны только в большом неожиданном горе. Кошечка моя, не отравляйте сами своих дней, ведь нам осталось их не так много. Не с безрассудной щедростью мота, а с экономией скупого рыцаря (только разумно скупого!) мы должны расходовать наш уже такой скромный жизненный фонд. Говорю «наш», потому что у нас приблизительно он одинаков. Пройдёт лет 5 — и как тогда мы пожалеем о сегодняшних днях, которые будут сквозь призму прошлых лет казаться и милыми, и желанными… Между прочим, эта мысль настолько подбодрила меня, что сегодня только поэтому мне удался доклад — сознание ценности сегодняшнего помогло справиться с обычной застенчивостью. Понятно ли Вам это чувство?
О Петре не пишу — он для меня ничто, нет, хуже, чем ничто — моя давящая постоянно жизненная ошибка, с которой я не имею силы покончить. [Слова «он для меня ничто» подчёркнуты Ксенией: красным карандашом. Слова «жизненная ошибка» подчёркнуты чернилами, волнистой линией. Сначала я думал, что Мура сама их подчеркнула, но потом, приглядевшись, увидел, что тон чернил немного светлее. А затем и дальше встретились такие же подчёркиванья. Видимо, рука опять Ксении. Видимо, она перечитывала письма не один раз.] Моё ярмо, постоянно гнетущее меня. Его отпуск задерживается, к счастью, до января. О том непонятном мне времени, когда думала о нём и ожидала с нетерпением его писем — вспоминаю так, будто бы эти переживания были у другого человека. [Вся последняя фраза подчёркнута красным.]
Несчастный я человек. Сказать ему об этом не смею и, что хуже всего, выдушиваю редкие ответы с отдалённой пародией на ласковость, хотя временами бываю и некрасиво груба. Чем кончится — не знаю. Может быть, смирюсь снова, как это было не раз. Но зачем он мне?! Уже столько лет я переношу с трудом этого человека рядом с собой и только это лето случилось небывалое со мной, что никогда не повторится. [Конец фразы, начиная со слова «случилось», подчёркнут волнистой тонкой чертой — чернилами.]
Какой ужас прожить всю жизнь с нелюбимым мужчиной, с которым соединяют тебя только ночные часы, после чего, при дневном свете, приходится корчиться от отвращения к себе.
8/XII — на работе.
Моя родная! вечером начала Вам писать, а сейчас, сидя на лекции днём, минутами, урывками, пишу Вам. 2 часа назад прочитала я свой доклад — он прошёл блестяще (отзывы аудитории), я на миг удовлетворена. Лектор, по заданию которого я делала доклад, только отъехала в Москву, её говор и миловидная внешность, немного застенчивая манера держать себя — чем-то отдалённо напомнила мне Вас. Вот только сейчас чувствую, как нечеловечески устала и, пожалуй бы, заснула. Сна не было этой ночью.
«Ночь протекла в лихорадке кошмарной,
К утру лишь только мной сон овладел».
(Не помню уже, откуда?)
Так много хочу Вам сказать на Ваше последнее письмо, но тут, отрываясь, неудобно.
Вчера прошёл месяц со дня моего отъезда из Мисхора — месяц я Вас не вижу. Простите, но не говорить больше о присылке В/фотографии — я не берусь, т. е. впервые не выполню Вашей просьбы и буду по-прежнему зудить о ней. Вы сохранились прекрасно — Вы это знаете, но морщины — ведь это неизбежно, и я люблю не созданный мною в воображении образ, а Вас, какой Вы есть в жизни, значит я приняла и дороги мне и Ваши «морщины», и всё остальное.
Правда, видеть, как умирают постепенно, становясь дряблыми, клетки Вашего тела — чудовищно тяжело, об этом я Вам могла бы рассказать, до чего мучительно я переносила да и сейчас не могу сбросить с себя иго таких страданий. К слову скажу, что, потерявши столько крови, я постарела резко и не могу подходить к зеркалу, но надо скушать и эту жизненную неизбежность. Вы противопоставляете свои годы моим; объективно беря эти возрасты, Вы, конечно, правы, говоря так метко о свойствах 30-летнего возраста, когда организм полон жизненных соков и к этому есть уже накопленный жизненный опыт. Но субъективно я, к сожалению моему, выгляжу на хороших 40 лет, и разница в нашем внешнем облике стушёвана. Глядя на нас 2-х, трудно сказать, кто старше.
Ксенюш, в конечном итоге, не в этом суть — только бы быть удовлетворённой; ведь сколько и уродливых, и старых людей чувствуют себя так удобно в жизни, и уютному их жизненному расположению не мешают и «морщины». Когда же мы с Вами расчистим себе такое местечко?!
Все эти мысли вызваны Вашим упорным нежеланием прислать фотографию. Может быть, я не настаивала, если б у меня не было моей ненормальности, о которой я Вам говорила, что лица близких, дорогих мне людей в воображении стираются и линяют, и это раздражает, мучит. С трудом, временами по кусочкам, складываю Ваш облик, и Вы знаете, при каких обстоятельствах курортной жизни мне удаётся Вас склеить — с усилием вижу Вас сидящей за столом, больше никак не могу, нигде в иной обстановке представить Вашего лица. Всё это дико, но так всегда бывало со мной.
Перерыв.
После моего успешного доклада публика вы называет мне большое внимание; приятно ли мне это? — безусловно — да, но не настолько, чтобы я долго останавливалась на этом.
Итак, продолжаю. Когда хочу доставить себе удовольствие, я силюсь представить Ваше лицо, обращённое с упрёком на меня во время моей несдержанной беседы с врачом. Помните ли эту сцену? Я ей благодарна, что хоть она врезала в мою голову Ваше лицо.
9/XII.
Сегодня Пётр мне снился, — и, проснувшись, я почему-то чувствую угрызения совести. Я немножко, только немножко, Иуда по отношению к нему. Этот человек меня не заслуживает, и в этом я не ошибаюсь. Поверьте мне, что наш союз — это святотатство!
Зима, Ксеничка, подошла сразу и дерзко хватанула нас 15° морозами. Как холодно! В квартире градусник показывает 15°, Идочка прыгает по комнате «в классы», всё сотрясает, но я сегодня терпеливей обычного. Всё-таки как я люблю это негодное существо! Растёт она совершенно безнадзорной и выходки у неё дикарки-папуаски… Интересно, если б мы с Вами жили в одной квартире, например, как соседи — изменились бы под влиянием житейских обстоятельств (как это бывает) наши отношения? О, это было бы ужасно. Хотя мы обе не мелочны, а это в обиходе много значит!
Да, ещё о книге Роллана «Мать и сын», — хочу, чтобы Вы её впитали в себя ещё потому, что образ Аннет здесь дан на грани переходного возраста, и как интересно она переносит его! Детка, достаньте себе одеколон «Цветы мои» [или «мая» — неразборчиво]. Из одеколонов любимый мой запах.
10/XII.
Я уж настолько привыкла к Вашим письмам, что без них чувствую себя не по себе. Если б Вы могли наблюдать за мной, когда с поспешной жадностью распечатываю конверт Вашего письма. Я несносна в своей привязанности, так же как и в пренебрежении к людям…
По странному чувству контраста, сталкиваясь с случаями смерти, я отмечаю у себя новые приливы желания значительней принимать жизнь. Отсюда часто поражающая окружающих неутомимость в работе и радость в нашей угарной и бурной трудовой повседневности. Если б не тяжесть неудовлетворения своей личной жизнью, я бы сейчас сказала: «хороша жизнь, прекрасно творчество, великолепны моменты удовлетворения работой!» Меня недавно обвинили в цинизме (не вульгарно понимая это слово) — не оттого ли, что здраво анализируя окружающее, часто смотрю я в корень вещей и высказываю суждения, что коробит обычно принятый шаблон.
