И Джон притворялся, что верил, но не более того. Позднее, стоя у анатомического стола в мединституте и глядя на тело, распростертое перед ним, — уличного торговца, как он предполагал, или подмастерья чернорабочего, тело, отмеченное трудом и невзгодами, — он знал, что принял правильное решение. Потому что в мире не могли одновременно существовать всемогущий Бог и страдания. Это не имело смысла и не несло утешения. Если кто-то искал в этой жизни утешения, думал Джон, то было бы лучше искать его в перспективе как-то облегчить страдания.
Тем не менее сейчас он сидел в церкви просто по причине одиночества, притворяясь верующим. Он посмотрел на знакомый символ — на крест. Теперь крест ничего не говорил ему — в религиозном смысле: это был символ его народа, символ просвещения перед лицом индуистских богов и ритуалов. И все же крест всегда казался ему жестокой вещью — инструментом казни, в конце концов. Насколько лучше смотрелся бы Ганеша, с его добродушным выражением лица, слоновьим спокойствием и ста сорока именами.
Джон сидел во время службы и думал о родине. От тоски по дому не было лекарств — ни одного. Все, что оставалось человеку, — это ждать, пока боль утихнет, и Джон знал: это случится. Он тосковал по дому в Дели, где в первый год своего медицинского обучения жил в шумном студенческом общежитии, славившемся подозрительной пищей и громкой музыкой. «Моя проблема — одиночество, — подумал он. — Мне нужна семья. Место, куда можно вернуться, место, где все знакомо».
После службы к Джону подошла улыбнувшаяся ему женщина и прикоснулась к его рукаву.
— Вы должны выпить с нами чаю, — сказала она. — Там, в подвальном помещении. Мы будем вам очень рады.
Он готов был уже отказаться, когда она спросила:
— Вы из Южной Индии?
Его тронуло, что она поняла. Некоторые в лаборатории считали его мусульманином, что говорило о степени их равнодушия к окружающим людям. Но эта женщина знала, и ее приглашение было искренним.
— Да, — сказал он. — Из Коччи[10]. — Он употребил новое название, но поправил себя — она могла не знать: — Из Кочина.
— А, Коччи, — ответила женщина. — К нам приезжали оттуда несколько лет назад. Кажется, какой-то епископ. Я помню его роскошную рясу.
Она проводила Джона вниз по лестнице в зал. Несколько человек сидели здесь за раскладным столом, на котором стоял чайник. Когда подали чашку чая, он гадал, что подумал бы о нем молодой бухгалтер, тот, с крутой машиной. Он бы, конечно, посмеялся, увидев Джона. Но, с другой стороны, почему надо смеяться над людьми, которые не хотят никого обижать?
Он стоял с чашкой чая и говорил с женщиной, пригласившей его. Но тут ее отвлекли, и он остался в одиночестве. Джон посмотрел по сторонам. От него требовалось пробыть здесь минут десять, не больше, это было вполне вежливо. Потом он мог вернуться в свою квартиру, дождаться вечера и пойти в кино или поужинать в ресторане, если бы вдруг захотелось сорить деньгами.
На обратном пути из церкви Джон зашел в кофейню в конце своей улицы. Когда он стоял за высоким столиком, неловко дуя на горячий кофе, молодая женщина — на пару лет младше его, а может, и ровесница — спросила, будет ли он читать газету, что лежала перед ним на столике. Он отрицательно покачал головой. Женщина сказала:
— Вы живете в квартире надо мной, не так ли? Я вас видела.
Джон раньше не встречал её. Пока он видел только одного соседа с первого этажа — мужчину средних лет, жившего с женщиной помоложе.
Соседка протянула руку для рукопожатия.
— Человек должен быть знаком с соседями, — сказала она, улыбаясь. — Кто знает, когда приспичит у них что-то одолжить.
— Я буду счастлив одолжить вам что-нибудь, — сказал он. — В любое время. — Вспомнив все, что имелось у него в квартире, Джон улыбнулся: — Правда, мне нечего вам одолжить. То есть у меня в квартире нет никакой еды. Ни сахара, ни молока, ничего другого, что обычно одалживают.
Ее рассмешило прозвучавшее признание.
— Тогда вы должны прийти и поужинать со мной. Придете?
Он колебался. Его предупреждали, что люди в этой стране не всегда имеют в виду то, что говорят; например, приглашение не всегда означает, что тебя действительно пригласили. Это просто одна из форм вежливости. Интересно, ее приглашение зайти к ней на ужин было притворным или настоящим?
— Когда? — спросил он, выпалив вопрос, не задумавшись. Теперь, если приглашение было ненастоящим, девушка будет смущена. Она вряд ли сможет сказать «никогда».
— Сегодня, — ответила она. — Если у вас нет на вечер других планов. Приходите сегодня!
Джон принял приглашение, и они договорились встретиться внизу в семь тридцать. Он снова вспомнил, что время тут тоже не совпадает с названным. Семь тридцать может обозначать без пятнадцати восемь или даже восемь часов. Он хотел спросить, но постеснялся, поэтому кивнул, вспомнив, что в этой стране принято качать головой, говоря «нет», а не «да».
5
Девушку звали Дженифер, но она попросила называть ее Джен, как все.
— Никто не зовет меня Дженифер, кроме матери. Мамы всегда называют детей полным именем, даже когда весь остальной мир зовет их иначе.
Джен работала в крупной страховой компании, два года назад закончила университет. Купила квартиру и в течение года сдавала одну комнату, но устала от своей жилицы, которая курила и никогда не прибиралась в кухне.
— Это было самое трудное решение в моей жизни, — сказала Джен. — Когда я попросила ее съехать, она посмотрела на меня очень укоризненным взглядом и спросила, всегда ли я так к ней относилась. «Тяжело думать, что делишь жилье с кем-то, кто тебя ненавидит», — сказала она. Так и сказала. Это было ужасно.
Джон рассказал ей о квартире, в которой жил в Дели, будучи доктором. По соседству обитал трансвестит-панджабец, который распевал на балконе болливудские любовные песни.
— Он пел фальцетом женские партии и низким голосом — мужские. Но от души он пел именно женские. Это чувствовалось.
Джен рассмеялась:
— Могу себе представить!
Он спросил, знает ли она Индию.
— Я была там однажды, — ответила она. — Ездила с подругой в Таиланд, и по пути мы остановились на пять дней в Бомбее. Мы не знали, что делать. Вокруг нас был огромный город, и мы не понимали, как из него выбраться.
— Не хотел бы я застрять в Бомбее, — согласился Джон.
Ему показалось, что она колеблется по поводу следующей фразы, словно взвешивает, стоит или нет говорить ему про свои впечатления об Индии. Так было всегда. Никто не хотел говорить, что думает на самом деле, но он прекрасно знал.
— Можешь мне сказать, что ты думаешь, — произнес Джон. — Индия шокировала тебя, не так ли?
Она отпила вина из бокала. Они сидели в гостиной, прежде чем приступить к ужину на кухне.
— Да, — сказала она. — Я была в шоке.
— Расскажи мне, — попросил он.
— В общем я никак не могла привыкнуть к явной нищете стольких людей. Не просто нескольких людей, а миллионов. Людей, у которых нет ничего. Людей, которые нашли приют у обочины дороги или на краю железнодорожной станции, на шестах у них висят какие-то жалкие тряпки, их окружают кучи вонючего мусора, в котором роются собаки.
— Такого не увидишь на юге, — сказал он и быстро добавил: — Но я знаю, что ты имеешь в виду. Мы, индийцы, стараемся не замечать этого. Или замечаем, но не считаем чем-то исключительным, потому что так было всегда. Мы видим этих бедняков и знаем, что они были всегда, как деревья, камни или облака на небе. Просто часть пейзажа.
Он следил за ней, когда говорил. Было трудно объяснить людям, которые не понимали, которые считали, что вся Земля должна быть такой же, как их маленький мирок. Им тяжело было понять, что где-то все по-другому, просто потому, что так сложилось, так распорядилась история.
— …Просто часть пейзажа?
Он кивнул.
— Не стоит думать, что я бесчувственный. Я за то, чтобы исправить ситуацию. Дома я голосую за тех, кто хочет что-то исправить. Но порой думаю, а можно ли что-то изменить. Иногда мне кажется, что невозможно. Слишком много людей. На место в спасательной лодке чересчур много претендентов.
— Ты так думаешь?
— Да, думаю. В Индии слишком много людей, которым нужна помощь. Все очень просто. Индия — богатая страна по многим признакам. Мы запустили спутник. У нас много больших предприятий. И не только. Но большинство жителей все еще борются за выживание. Поэтому, если кто-то хочет чего-то добиться в жизни, он старается уехать. Посмотри на компьютерщиков, врачей, на тех, кто эмигрировал в Соединенные Штаты. Они уезжают и уже не возвращаются. Дают брачное объявление в «Таймз оф Индия»[11] и заводят семью за рубежом. И каждый, все до одного, думает: хвала Господу, что я вырвался из Индии. — Он посмотрел на свой бокал. — Хочешь знать кое-что? — сказал он. — Я не уверен, что люди здесь понимают, что чувствуем мы там, в Индии. Мы видим вашу жизнь — жизнь, которую вы ведете на Западе, где все чисто, хорошо отлажено и у всех есть деньги, и говорим себе: «И я! Я тоже хочу так. Я хочу жить там». — Он замолк ненадолго. — А разве ты думала бы иначе? Если была бы жительницей Бомбея, скажем учительницей, которая может работать за восемь тысяч рупий в месяц, и знала бы, что кто-то в Сиднее, или Париже, или где-то еще получает в десять, пятнадцать раз больше за ту же работу, а может, и за более легкую. А чего бы захотела ты?
