Но терпение, мои дорогие, терпение.
Навсегда покидая ненавистные стены «Орме, Одсток и Олифант», я вкушу последний запретный плод: сигарету.
На курение здесь наложен самый строгий запрет, за соблюдением которого следит инспектор на полной ставке, мисс Гвенда Диар. Итак, направляясь к выходу, я достаю из внутреннего кармана куртки «Кэмэл лайтс» и вытягиваю из пачки вожделенную сигаретку. Задерживаюсь у дверей, щелкаю зажигалкой и вдыхаю сладостный аромат. Легкие звенят от удовольствия, альвеолы вздыхают и подрагивают, глаза заволакивает блаженная истома.
А теперь — хоть потоп!
Хихикая, как напроказивший школьник, иду к двери и взмахом руки последний раз прощаюсь с заливающейся смехом Лизой, секретаршей в приемной.
И выхожу в город свободным человеком.
Как здорово! Беспечно шагаю по дороге, словно ее хозяин. Все улицы — мои, время — мое, пойду куда вздумается, сделаю как душа пожелает. Теперь я сам себе властелин, брожу по теплым лондонским аллеям, поглощаю витающий в воздухе запах турецких сигарет и сухого мартини, плыву с потоком красивых людей — руки в карманах и беспечная развязность в походке. Я свободен, я снова в игре, меня ждет таинственная встреча с какой-нибудь длинноногой незнакомкой и ее всепрощающей улыбкой.
Ну а если не получится рандеву, хотя бы заскочу в лавку индуса у конца нашей улицы в Буше.
Индуса не назовешь унылым, а сегодня его жизнелюбие буквально бьет через край.
— Дэниел, мой друг, как я рад тебя видеть! Газеты только и твердят об этом поразительном происшествии! Ты уже читал? На редкость презабавно! — Сует мне под нос выпуск «Дейли мейл». — Взгляни сюда: вот фамилия человека, который убил трех милых телезвезд. Угадай, как его зовут? Дэниел Своллоу! Представляешь? В точности как тебя! Скажи, ну разве не смешно?
Лишившись на радостях дара речи, покупаю свежий выпуск «Стэндард», поместивший на третьей странице целую статью о канувших в небытие телезвездах. И вздыхаю с облегчением — к счастью, всеведущим репортерам пока не удалось раздобыть мое фото.
— Поостерегись, Дэниел, мой друг. На тебя посмотрели дурным глазом! — радостно кричит вслед индус. — У меня очень нехорошее чувство из-за этого!
Как все-таки здорово жить в многонациональном бесклассовом обществе и быть запанибрата с владельцем местного газетного киоска, обращаться друг к другу по имени и позволять ему при любом удобном случае втаптывать себя в грязь.
Возвращаюсь домой и вижу на кухне Кэт с чашечкой ромашкового чая в руке и ее сестренку-хиппи, Джесс, с самокруткой в зубах. Кэт — моя любимая домовладелица, тридцати четырех лет от роду, то бишь на восемь лет старше меня. Не замужем, хотя то и дело западает на слюнтяев, которых, как одного, всегда зовут Том. Иногда я думаю, что и сам бы мог жениться на Кэт — ну, если бы верил в такую зыбкую и эфемерную ячейку общества, как семья.
— Уволили?
Киваю:
— Выгнали.
— Класс, — говорит Джесс, убирая со лба длинные, неестественно блестящие волосы.
— Так всегда бывает, — замечает Кэт.
Наверное, любому было бы неловко изображать непринужденность, болтая с одним из своих жильцов, если о нем трезвонят в вечерних новостях и утренних газетах из-за того, что он имеет самое непосредственное отношение к трагической гибели трех не слишком выдающихся, но всеми обожаемых телезвездочек. А потому разговор дипломатично переключается на недавнее изгнание последнего Тома из жизни Кэт.
При всех феминистических взглядах эта свободная независимая женщина, отдающая всю себя интересной и творческой работе в сфере связей с общественностью, получающая достойные деньги за свой нелегкий труд и шутящая, что на личную жизнь у нее просто не хватает времени, а также утверждающая, что ей вполне достаточно друзей и подруг для полного счастья, иногда заявляет, будто может пойти в бар или клуб, когда ей только вздумается, и подцепить там любого, кто ей понравится (ведь все мужчины в душе немного шлюшки, да и Кэт не уродина), а на следующее утро чмокнуть его в щечку и сказать с улыбкой: «Спасибо, дорогой, мне пора на работу…» Так вот, эта самая женщина, разоткровенничавшись после второй бутылки вина за дружеским ужином будь то со мной, подругами или сестренкой-хиппи, in vino veritas [6], признает, что единственное, чего ей действительно не хватает, — это достойного мужчины. Только остались ли такие в природе?
Она приходит домой после долгого рабочего дня и неторопливо наполняет ванну водой, выбирает из своей внушительной коллекции пенку по настроению (с ежевикой, цветом апельсинового дерева или лекарственными травами) и еле заметно поворачивает горячий кран, дабы вода набиралась помедленнее и можно было бы подольше порхать по спальне в халатике, выбирая на вечер наряды. Несмотря на тихую радость подобных минут, когда ее блаженство не нарушит рев перебравшего пива мужчины, которому срочно потребовалось облегчиться, а туалет, как назло, занят (при условии, что я еще снимаю квартиру); несмотря на то что она может просидеть в ванне сколь угодно долго, временами высовывая из воды ногу и подвигая рычажок с горячей водой; несмотря на возможность питаться именно тем, что ей нравится, объедаясь шоколадом и поглощая в непомерных количествах бананы (лично я насчитал в среднем шесть штук в день, но нередки случаи, когда она съедает и девять-десять)… И несмотря на недобрые подколы Джесс о значении ее излюбленного фрукта по Фрейду; несмотря на ту негу, в которую она погружается, заползая на прохладные и чистые простыни своей большой двуспальной кровати, несмотря на все это, я смело могу поручиться — бывают ночи, когда Кэт предпочла бы разделить это холодное пустое пространство с потным, волосатым, обрюзгшим от пива мужчиной. А ей попадаются одни мальчишки.
Последнему ее дружку, Тому, исполнилось тридцать шесть — и он по-прежнему оставался сущим ребенком в душе.
Сначала в этом была даже какая-то изюминка. Кэт нравилось, с какой детской непосредственностью он восторгался ее коллекцией затейливых расписных рюмочек для яиц; как по-мальчишески звонко засмеялся, когда она впервые рассказала ему анекдот; как запылали румянцем его щеки, когда его любопытствующая правая рука обнаружила на ней чулки и подвязки. (Я и сам нередко поражаюсь, насколько моя домовладелица откровенна со мной в том, что касается ее личной жизни.) А еще в его изящных чертах была какая-то юношеская свежесть: вьющиеся светло-русые волосы (хотя он настаивал, чтобы его считали блондином), ярко-голубые глаза, в которых еще не оставили печального следа ни время, ни разочарование; гибкая талия и стройные бедра. А каким он был аппетитненьким, когда надевал простую футболку и джинсы!
Они легко сошлись и скоро стали жить вместе. Я же всегда считал нового парня Кэт паршивцем. Ведь он слопал мой йогурт и не потрудился поставить в холодильник баночку взамен. Впрочем, как бы там ни было, шли недели, проходили месяцы, а Кэт с Томом так и жили вместе. И пусть упрекнуть его было не в чем, Кэт тревожила одна вещь: в их отношениях ничего не менялось. Как-то раз, а возможно, и не раз, очень деликатно, непременно сначала отшучиваясь, что она не так глупа, чтобы думать о супружестве, Кэт спрашивала своего приятеля: не могут ли их нынешние отношения перейти в нечто большее? Тома такой вопрос ставил в тупик, и он вопрошал, что она имеет в виду. К концу первого года их совместной жизни Кэт нашла в себе силы понять и признать то, что терзало ее все это время и о чем она до сих пор так старательно избегала думать: Том не взрослел. Внешне — да. Пролетали дни, недели, на коже появлялось все больше мелких морщинок. Теперь у него на лбу четко прорисовывалась продольная складка, даже когда он не морщился. Все заметнее становились крохотные гусиные лапки вокруг не знавших горькой влаги глаз. Ровненькая проплешина на самой макушке за последний год заметно расширила границы своей вотчины, медленно, но верно выедая растительность во всех направлениях. Вопреки усилиям и несмотря на непомерно дорогие лосьоны, которые Том с непреклонной верой и неувядающим оптимизмом накладывал на волнующую его зону дважды в день, сквозь редкие рыжеющие волоски все явственнее просвечивала бледная кожа. Однажды Кэт черт дернул пощекотать пальчиком ранимое место. Том отсыпался воскресным утром, но в этот миг моментально вскочил с кровати и с видом оскорбленного достоинства, придя в совершенно необъяснимую ярость, потопал в ванную и заперся там, собираясь в уединении пережить свои горести.
Складка на лбу, мимические морщинки, облысение — да, Том становился старше, как становится старше каждый из нас. Все мы неумолимо движемся по тропе медленного и неминуемого угасания, которое матушка-природа изобрела в какие-то незапамятные времена. Том старел, не становясь взрослее. Подобно посредственному вину он вызрел довольно рано — годам, быть может, к двадцати, — и большего ждать от него не приходилось. Пей сейчас. Впереди — лишь горькая чаша упреков, язвительного недовольства и желчного брюзжания восьмидесятилетнего ребенка.
