— Ах, Дунечка, если б вы знали, какой аппетит вы мне нагуляли за эти дни! — Илья Наумович прижал руку к сердцу. — Почему я вас ни разу не видел на концертах в клубе? Для кого я их, по-вашему, устраиваю?
— Для артыстов?
— Ах, Дуня, если б вы знали, как мне наплевать на всех артистов оптом и в розницу! Всё было организовано ради встречи с вами, которую вы так упорно игнорировали.
— Мама каже, шо концерты — це вертеп, — покраснев, сказала Дуня. — Шо культурни люды на концерты нэ ходят.
— Дунечка, у вас такая предусмотрительная мама, что я прямо удивляюсь, как она вам позволила родиться на свет. Мир — это такой вертеп, что культурным людям просто опасно в нем рождаться. Вы разрешите прогуляться с вами?
— Так я вже домой шла.
— Тогда я вас провожу. В этом вертепе столько хулиганов… — Илья Наумович изогнул руку полукольцом, как бы приглашая Дуню на него опереться.
— А шо вы им сделаете? — спросила Дуня, механически продевая свою лапищу в предложенное ей полуколечко. — Вы ж такый малэнькый…
— Малэнькый, алэ злый, як собака, — заверил ее Илья Наумович, элегантно ведя по дорожной грязюке. — Можу покусаты.
— Ой! — испугалась Дунечка, выдергивая руку. — Так вы скажэный?[4]
— Что вы, — Илья Наумович вернул ее руку назад, — я просто отважный. Ваше присутствие и моя любовь придают мне смелости. Вот гляжу я на вас, Дунечка, и мне хочется быть маленьким отважным странником, затерявшимся среди ваших холмов.
— Та ну вас, — покраснела Дуня, чувствуя, как сердечко ее тает, — прыдумалы ж холмы какие-то…
— Горы, Дунечка, горы… С опасными перевалами и ложбинами, где одинокого странника подстерегают злые разбойники… Ого, одного уже вижу! — Илья Наумович остановился и гневно указал пальцем на огромную, темнеющую в сумерках фигуру, которая, прислонившись к забору, лузгала семечки. — Ваш ухажер вас дожидается? Подстерегает вас? Сейчас вы увидите, какой я маленький…
— Та якый ухажер… — начала было Дуня, но Илья Наумович уже подскочил к фигуре и с размазу залепил ей оплеуху.
— Это тебе, чтоб не караулил чужих женщин! — объявил он.
— Та шо ж це такое, — обиженно удивилась фигура. — Стою, лузгаю семочкы, никого нэ трогаю… Вы сдурели, Илья Наумович, чы шо?
— Ой… — изумился Илья Наумович. — Это ты, Павлуша?
— А шо Павлуша… Як Павлуша, так можно сразу в морду заместо «здрасте»? Це шо ж у нас за город такый, шо це вже деятель культуры нэ може мимо пройти, шоб тоби по морди нэ хлопнуть?
— Ты зачем Дуню у забора караулил?
— Шо значыть караулил? Це мой забор, я за ным живу.
— Павлуша, ну прости бога ради, — Илья Наумович прижал руки к груди. — Ну хочешь, дай мне тоже в морду.
— Ага, — кивнул Павлуша, — я вам в морду, а мэнэ в тюрьму за убийство. Воно мэни трэба, такэ щастя за вашу морду? Идить вже, Илья Наумович, з вашею Дунею, я тут зараз шось вдребезги разнесу…
Илья Наумович смущенно приобнял Дуню и повел ее дальше. Тане отстранялась.
— А вы правда, — сказала она, — такый…
— Скажэный?
— Отважный. Павло ж вин… такый… Вин кабана вбыты може.
— Так яж не кабан, Дунечка.
— Не, вы нэ кабан… Ну всэ, мы прыйшлы.
Они остановились у деревянного забора с калиткой, за которым виднелось несколько яблонь и шиферная крыша дома.
— Неужели вы так скоро хотите меня покинуть? — полужалобно-полулукаво спросил Илья Наумович.
— Так мама ж борщ сварила.
— О, я понимаю, борщ — это святое, тут я не соперник. А не хотите ли пригласить меня на борщ?
Дуня зарделась.
— Ну я нэ знаю… шоб прям так скоро, — промямлила она. — Шо мама скажэ…
— Шо-то все меня хотят напугать вашей мамой, — улыбнулся Илья Наумович. — Да вы не смущайтесь так, я ж не на сегодня напрашиваюсь.
— А на когда?
— На завтра. Вчерашний борщ всегда вкуснее.
В это время из-за забора послышалось хрюканье.
— Это из комнаты вашей мамы? — поинтересовался Илья Наумович.
— Та не, це ж Инженер, — сказала Дуня.
— Кто?
— Инженер. Такый жирный, морда хытрая… Мы його к Новому году зарежем.
— Что? — Илья Наумович почувствовал, как голова у него пошла кругом. — Это у вас такой семейный обычай, резать под Новый год инженеров?
— Та ну вас… Инженер — це ж боров. То ж вин у хлеву хрюкав. Така хытра, така розумна свынья…
— Знаете, Дуня, — сказал Илья Наумович, — в ваш дом нельзя входить неподготовленным. И хоть судьба несчастного Инженера вынуждает меня опасаться за собственную, но решений своих я не меняю. Ждите завтра в гости. Вот вам залог, что я не передумаю.
Он привстал на цыпочки и поцеловал Дуню в пухлую щеку. Дуня в очередной раз покраснела, даже зарделась, и со словами «та ну вас, скажэный», несильно и как-то нерешительно хлопнула Илью Наумовича по физиономии и скрылась за калиткой.
— Восхитительно! — сказал Илья Наумович, благоговейно потирая ушибленную щеку. — Какая изумительная девушка. Надеюсь, когда мы поженимся, она будет так же щедро раздавать пощечины тем, кто вздумает прицепить мне на голову рога.
На следующий день Илья Наумович всё в том же сером пиджаке с отдельно доживающей пуговицей, но с огромным букетом пунцовых роз в руках объявился во дворе семейства Горемыко, каждый из членов которого встретил его по-своему: Дунечка попунцовела не хуже букета, невнятный отец Петро Васильевич пробормотал что-то вроде «дуже радый, дуже радый», а необъятная и скандальная Алена Тарасовна с присущей ей откровенностью нрава гаркнула:
— Дуню, це шо за прыщ?
— Драгоценная Алена Тарасовна, — спокойно ответил за Дуню Илья Наумович, — я так понимаю, что вы хотели сказать «прынц», а «прыщ» у вас вырвалось от волнения. Совладайте с собою, пригласите меня за стол и угостите вашим знаменитым борщом, о котором говорит весь город.
— Ця божевильна[5] падлюка знае, як подступиться до людей, — буркнула Алена Тарасовна. — Ну милости прошу у хату. Я б вам, конечно, цей борщ з прывэлыкым удовольствием вылыла б на голову, так жалко ж борща. Дуню, сунь его веник у вазу и скажи своему нэдоразумению, шоб воно сидало за стол.
Илью Наумовича, судя по всему, ждали, поскольку стол уже был накрыт, на белой льняной скатерти стояли тарелки и рюмки, в мисках алели помидоры, нежно зеленели огурчики, меж кольцами домашней колбасы бледно розовело сало, а в хрустальном графине таинственно и зовуще поблескивала водка. Петро Васильевич, Илья Нумович и Дуня сели за стол, а Алена Тарасовна отправилась на кухню и вернулась оттуда с огромной кастрюлей, в пузатом чреве которой багрово и тяжело дышал борщ. Петро Васильевич робко глянул на жену и, получив от нее снисходительный кивок, предвкушающе потянулся к графину и разлил водку по рюмкам.
— Ну шо, будэм здорови, — провозгласил он и выпил, чуть ли не крякнув от запретного удовольствия.
— Будэм, будэм, — кивнула Алена Тарасовна. — Вы сальцем зайидайтэ, домашне, свиже… Чы, можэ, вам сала нельзя?
— Почему ж нельзя? — весело осведомился Илья Наумович, кладя тонко нарезанный ломтик сала на кусок ржаного хлеба.
— Ну, жидочкы… еврэи, то есть, воны ж сала не йидять?
— И давно вы в последний раз видели еврея, который не ест сала?
— Та я йих вообщэ никогда не видела.
— Ну так у вас устаревшие сведения. С тех пор как Карл Маркс и житомирский райотдел народного образования отменили налог на добавленную стоимость, сало признано кошерным продуктом, если его употреблять с водкой. Наливайте еще, папа.
Петро Васильевич, с искренней симпатией глядя на гостя, налил по второй.
— Дорогая мама и уважаемый папа, — торжественно проговорил Илья Наумович, поднимая рюмку с переливающейся водкой, — предлагаю выпить за то, что я имею неслыханную наглость оказать вам немыслимую честь просить руки вашей дочери.
Алена Тарасовна, уже поднесшая рюмку к губам, едва не поперхнулась. Петро Васильевич принялся робко хлопать ее по спине.
— Убэры рукы, шо ты мэни там настукиваешь своей курячей лапкой, — рявкнула на него Алена Тарасовна. Затем она грозно повернулась к Илье Наумовичу.
— Слухай, ты, нахалюга, — сказала она. — Ты зовсим совесть потерял чы с глузду зъехал? Ты подывысь на мою богыню и на сэбэ в зэркало. Ты ж юродивый. Твоя ж бидна мама, якбы знала, шо з нэйи вылизэ, так всэ ж соби позашивала б.
— Так уж устроено на свете, — притворно вздохнул Илья Наумович, — что из одних вылупляются красавцы, а от других шарахается их собственная тень. Но моя мама, а также мой папа были такие смешные люди, что невроку гордились мною.
— Хотела б я подывытысь на тех родителей, шо гордилися б такым шибэныком.
— Увы, — ответил Илья Наумович. — Поглядеть на них вам не удастся. Мои родители, земля им пухом, уже несколько лет как умерли.
