Петро Васильевич сочувственно покачал головой и по новой потянулся к графинчику, но супруга хлопнула его по руке своею мощной дланью.
— На их месте я б тэж долго нэ зажилася бы, — бессердечно заметила она Илье Наумовичу.
— Мама, зачем вам их место, — пожал плечами Илья Наумович. — У вас теперь будет хороший шанс умереть на своем. Папа, не тушуйтесь, налейте нам еще водки.
— От токо попробуй налыты цьому выродку водки, — грозно предупредила мужа Алена Тарасовна. — Дуню, а ты чого молчышь? Твой отец — шо с него взяты? Вин вже давно нэ рэагирует, як всяки проходимцы обращаются с его женой. Пры ньому можно вылыты на его жену вэдро помоев, а вин будэ стояты и лыбытысь, як той сапог, шо просыть каши.
— Леночка, — вмешался в беседу Петро Васильевич, которому, видно, выпитая водка придала смелости, — шо то на всих кидаешься, як больная на голову курыця? Такый хороший чоловек прыйшов… Водку пье, сало йисть, доню нашу любыть…
— А тоби шоб выпить було с кем, так уже и хороший чоловек… Ты бы хоч спытав, яка у цього хорошего чоловека фамилия.
— Альтшулер, — с удовольствием представился Илья Наумович. — Илья Наумович Альтшулер.
— Чув? — Алена Тарасовна повернула к мужу сделавшееся бурякового цвета лицо. — Хочэшь, шоб твоя доня була Евдокия Пэтровна Альтшулер?
— Мама, — заверил ее Илья Наумович, — поверьте мне, нет ничего плохого в том, чтобы стать из Горемыки Альтшулером.
— Ты мэни щэ помамкай тут, — окрысилась на него Алена Тарасовна. — Я тоби таку мамку дам… Дунэчко, богыня моя, — она чуть ли не слёзно обратилась за последней поддержкой к дочери, — скажи хоч ты що-нэбудь.
Дуня вышла из комнаты.
— От! — обрадованно заявила Алена Тарасовна. — Зрозумив, байстрюк? Нэ хочэ вона с тобою розмовляты…
В комнату снова вошла Дуня. В руках она держала иголку и нитку.
— Давайтэ я вам пуговицу прышью, — сказала она, подходя к Илье Наумовичу. — А то вона у вас болтается.
Она оторвала от пиджака Ильи Наумовича болтавшуюся на нитке пуговицу и, чуть прижавшись к гостю, принялась неторопливо пришивать ее обратно.
— Рятуйтэ,[6] — только и проговорила Алена Тарасовна. — Ой, люды рятуйтэ, мэни плохо… Дайтэ мэни вальерьянки, чы я зараз всех повбываю…
— Мама, зачем вам валерьянка, когда есть водка, — улыбнулся Илья Наумович. — Папа, налейте ей. Мама, выпейте и успокойтесь.
Алена Тарасовна не то чтобы успокоилась, но залпом опрокинула свою рюмку.
— Выпейте еще, не мелочитесь, — улыбнулся Илья Наумович. — Давайте пить и радоваться. Я же вижу, какая у вас огромная душа.
— С чого ты взяв, опудало,[7] шо у меня огромная душа?
— Ну не может же такое роскошное тело совсем пустовать. Чем-то ж вы его заполняете помимо борща. Ваше ж сердце должно прыгать от восторга при виде нас с Дунечкой. — Он нежно прильнул к своей избраннице, которая привычно зарделась, но даже не подумала от него отстраниться. — Вы мне лучше скажите, где вы еще видели такое счастье?
— В гробу, — ответила Алена Тарасовна. — В гробу я бачыла такое щастя.
— Мама, не спешите в свой гроб, пожалейте землекопов. В этом маленьком городке на вас не хватит скорбной земли. Лучше послушайте свое сердце. Что оно вам говорит?
— Воно мэни говорыть взяты дрын и отдубасить тебя поперек твоейи наглойи спыны! Дунэчко, богыня моя, — Алена Тарасовна с последней надеждой глянула на дочь, — он жэ старый, нэкрасывый еврэй. Якбы щэ еврэй як еврэй був, а то ж юродивый! Дарма шо Альтшулер, а жывэ в грымерной пры клубе.
— И я там жыты буду, — тихо сказала Дуня.
Алена Тарасовна охнула и схватилась за сердце.
— А знаете, мама, вы таки правы, — проговорил Илья Наумович, с изумлением разглядывая Дуню. — Ваша дочь действительно богиня.
Свадьбу сыграли через полтора месяца всё в том же обеденном зале санатория. На Илье Наумовиче был новый черный костюм, где все пуговицы были соблюдены в строгости, Дуня в белом свадебном платье и фате казалась если не богинею, то очень весомым воплощением небесного на земле, отец Петро Васильевич был торжествен и решителен до непривычности, зато Алена Тарасовна выглядела бледной тенью самой себя. За короткий этот срок она почти совершенно лишилась власти над дочерью, и даже муж ее, безвольный и безропотный, вдруг точно ожил и встрепенулся, стал временами позволять себе несогласие и уж бог весь откуда завел моду стучать на нее по столу своей курячьей лапкой. Оживленней всех выглядел Павлуша, которого Илья Наумович взял в свидетели. Страшно гордый доверенной ему ролью, Павлуша важничал, раздувал щеки и смертельно надоедал гостям, на все лады расхваливая жениха.
— Бэспрэдельно культурна людына, — говорил он. — Даже як по морди тоби хлопнэ, так нэ абы як, з усиейи дури, а интеллегэнтно, з пониманием.
Илья Наумович меж тем отыскал в толпе гостей солидную фигуру главы городского руководства, извинившись перед остальными, отвел того в сторонку и не без лукавства заметил:
— Вот ведь, Иван Данилович, как оно бывает — приезжаешь нести культурное, а взамен находишь божественное.
— Це вы про шо, Илья Наумович? — удивился глава.
— Да про жену мою, про Дунечку.
— А, це так, — согласился глава.
— Значит, одобряете?
— Кого?
— Да женитьбу нашу.
— Дуже своеврэменное решение, — кивнул Иван Данилович.
— А раз так, то надо бы поддержать божественное и культурное материальным.
— Илья Наумович, — взмолилось первое лицо, — вы щось такэ кажетэ, шо у мэнэ голова скрыпыть от ваших слов. Вы чого хочэтэ?
— Да пустяка. Маленького ключика от дверцы в счастливую жизнь. Согласитесь, не может же молодая советская семья ютиться в гримерке при Доме культуры.
— Ага! — Иван Данилович прищурился. — А от у мэнэ до вас встрэчный вопрос: комиссия когда прыйидэ?
— Какая комиссия? — удивился Илья Наумович.
— С Киева. От министерства культуры.
— А на шо она вам?
— Та мэни она нэ на шо. Це ж вы мэнэ всё врэмя ею лякалы, колы деньги на клуб выколачувалы.
— А при чем тут квартира?
— 3 одного боку як бы и нэ пры чем. А з другого так пры чем, шо я и нэ знаю…
— Иван Данилович, — Илья Наумович прижал руки к груди, — даю вам слово, что, когда у нас с Дунечкой родится сын, мы назовем его Иваном, в вашу честь.
— А хоч Мао Цзэдуном назовите, — ответил глава. — Нэмае квартыр.
— А в хрущевке?
— Нэмае. А на шо вам квартыра? У тещи с тестем живить. Он у ных цила хата.
— А вы бы, Иван Данилович, захотели с такой тещей жить?
— А на шо мэни хотеть з нэю жить? У мэнэ своя теща е — дай йий Бог здоровья у Чорнигивський области.
— А вы представьте, что вас перевели в Черниговскую область и к теще подселили.
— Знаетэ шо, — обиделся Иван Данилович, — якщо у вас така больна фантазия, так вы соби нафантазируйте квартыру и живить в ней. А мэни писля отакых выших слов водкы трэба выпыты.
Иван Данилович в тот вечер и в самом деле крепко приударил за водкой, но многолетний партийный и руководящий стаж до того закалили его организм, что Илья Наумович, подкативший к нему по новой насчет квартиры, напоролся на категорический отказ, сделанный на сей раз в форме фамильярной до грубости, и напоследок, к полному своему изумлению, услышал, что с ним, Иваном Даниловичем, «оци кацапськи штучкы нэ пройдуть».
— Это вы мне? — на всякий случай переспросил Илья Наумович.
— А будь кому, — щедро ответил глава, закусывая маринованным грибочком. — У нас, слава Богу, уси нацийи равни.
Илья Наумович, погрустневший и совершенно ошеломленный, покинул Ивана Даниловича и вышел на длинный, идущий вдоль всего этажа балкон. На балконе, опершись о колонну, стоял его свидетель Павлуша и с философским спокойствием лузгал семечки.
— Павлуша, — сказал Илья Наумович, — у тебя закурить есть?
— А вы хиба курытэ? — удивился Павлуша.
— Якбы курыв, свои булы б. Так есть у тебя сигареты?
— Нэма, Илья Наумовыч. Я оцю пакость николы до рота нэ совав. Семочек хочэтэ?
— Нет, Павлуша, семочек не хочу.
— А чого цэ вы такый сумный, начэ у вас хата сгорила?
— А хоть бы и сгорела, Павлуша. Только вот гореть нечему. Не дают нам с Дуней хаты. Живите, говорят, в своем клубе. Или к теще переезжайте.
— Нэ дай Боже, — перекрестился полной жменей семечек Павлуша.
— Вот ты меня понимаешь. Это теперь она притихла, а как мы к ней переедем, и меня съест, и Дуню съест, и мужем Петром Васильевичем закусит.
— Вона така, — подтвердил Павлуша. — Аппэтыт добрый мае.
— А в гримерке клубной с молодой женой — как? — продолжал размышлять вслух Илья Наумович. — Невеста — одно дело, а жена… А дети пойдут…
— Дети — це хорошо, — сказал Павлуша.
— Кто ж спорит… Будут по клубу бегать и в гримерке на горшок ходить… Ладно, Павлуша, пойдем к гостям.
