И женщина сказала:
– Я все думаю, как бы это сказать.
Тогда ведущий намекнул:
– Понимаете, это насыпано в баночку. В банку с дырочками. Ап-чхи. Ап-чхи. Ап-чхи.
Тут они сообразили и до того обрадовались вместе с публикой в студии, действительно, можно было подумать, великое дело. И они заработали восемь фунтов, но не рискнули идти на шестнадцать; не скажу, чтоб я их упрекнула за это.
– Полные идиоты, – сказал Говард. – Где они таких берут?
– Там в очередь записываются, – объяснила я, – как на муниципальные дома.
– Ну, – сказал Говард, – никогда в жизни не видел ничего подобного.
Это уж точно. После перерыва и очередной рекламы вышел тот самый мальчишка с вопросом за тысячу фунтов, круглолицый молоденький парень без галстука, хоть стояла глубокая осень. Говорил он как бы с кашей во рту, очень нервно, как говорил бы любой молоденький парнишка, и ведущий викторины посоветовал ему не дергаться. Потом паренька поставили в кабину с часами с большой секундной стрелкой прямо у него за спиной, и ведущий викторины, трясясь и нервничая больше самого парня, вытащил бумажку с вопросом. Парень надел наушники, доложил о готовности, и ведущий викторины сказал:
– Вопрос из трех частей. Вы должны назвать имена победителя, владельца, тренера и жокея на каждой из трех скачек в конкретном году. Поняли?
Парень понял. Видно было, ведущему викторины страшно хочется, чтоб паренек победил, ведь он знал, если тот не ответит, все закричат: «Позор!» – и подумают, будто во всем виноват он, ведущий викторины. И тогда он сказал:
– Номер один. Хорошенько подумайте, прежде чем отвечать. У вас тридцать секунд. Скачка на приз в две тысячи гиней, 1935.
Парень молниеносно ответил:
– Бахрам. Ага-хан. Ф. Баттерс и Ф. Фокс. – А потом добавил, чего у него не спрашивали: – Ставка семь к одному.
Ведущий викторины взбесился, взбесилась и публика, потому что ответ был правильный. Потом ведущий сказал:
– Оукс, 1957.
И тот парень сказал:
– Очень просто. Карроцца. Ее величество королева. Марлетт. Лестер Пиггот скакал. По-моему, сто к восьми.
Все еще больше с ума посходили, так как ответ был правильный, а потом настала ужасная мертвая тишина, ведь если парень ответит неправильно на последний вопрос, даже чуточку, все ему известные результаты других скачек ничего хорошего не принесут. И вот пришел черед последнего вопроса, даже Говард подался вперед, открыв рот.
– Победитель, владелец, тренер, жокей. Дерби, 1899.
И тот парень вообще без всякого труда прямо выпалил:
– Флаинг Фокс. Герцог Вестминстерский, Дж. Портер, М. Кэшюн. – Но добавил, что ставку не может припомнить.
– Ставка значения не имеет, юноша! – прокричал ведущий викторины. – Вы выиграли тысячу фунтов.
А потом того самого молоденького парнишку выволокли из кабины, все вопили, визжали, и вышла девушка, отдала чек, поцеловала его, парень вспыхнул, и было видно, что чек ему не понравился, он думал получить настоящие деньги, Говард выключил, и все вопли и крики погасли, как свет.
– Ну, – сказал он, – все равно кажется абсолютно неправильным, чтоб у такого молоденького мальчишки голова была битком набита скачками, когда он еще учится в школе. Куча бесполезной белиберды, вот что это такое.
– Не такой бесполезной, – вставила я. – Ведь она принесла ему тысячу штук, разве нет?
– Да, наверно, но нехорошо для молоденького мальчишки. Взрослый, конечно, другое дело. Взрослому не приходится делать дома уроки и прочее. Тысяча штук, – сказал Говард.
– Ты бы мог поучаствовать, если бы захотел, – сказала я. – Ты всегда говоришь, что мозги у тебя как раз подобного типа.
– Никогда даже близко не подойду, – сказал Говард. – Само собой разумеется, тут какое-то надувательство.
– Почему?
– Просто так, вот и все.
В иные моменты Говард бывал совсем безрассудным. Как вобьет в черепушку какую-то мысль, ее уж оттуда не вышибешь, даже если ему самому очевидно свое безрассудство. Поэтому я пошла собирать ужин, состоявший в тот вечер из готовых бобов с тостами. Можно было подумать, будто я сыта по горло готовыми бобами, целый день видя их в супермаркете. Однако это блюдо легко подавать, а в бобах целая куча питательных веществ. Мне хотелось хорошо кормить Говарда. Временами он был очень милым.
То, что я уже написала, а вы прочитали, на самом деле не входит в историю. История начинается примерно сейчас, значит, мне уже двадцать три, а Говарду в этой истории почти двадцать семь, так что можете нас представить обоих немножко постарше, чем в том самом последнем кусочке, когда мы сидели на коврике. На самом деле мы не слишком-то изменились, жизнь наша во многом текла точно так же, не считая того, что Говард больше полюбил читать, а порой ругал «Дейли уиндоу», называя половой тряпкой. Но мы ее все так же выписывали. И все так же смотрели ТВ. И работали там же, где раньше.
Как-то утром – на дворе стояло убогое осеннее утро – я была в супермаркете на Гастингс-роуд, заполняла, как всегда, полки, напевая про себя. Там было очень уютно, среди других девушек, одетых в синие комбинезоны КВС,[7] занятых легкой приятной работой, а вокруг расхаживали покупатели с проволочными корзинками, стрекотали счетные машинки в кассах, а торговые залы ярко раскрашены, кругом коробки, консервные банки со всякой всячиной. Очень слабо пахло беконом и сыром вперемешку с той штукой, которой все кругом опрыскивали, чтоб сладко пахло. Но Говард, у которого было несколько ужасающих выражений, говорил, будто пахнет, как в спальне у шлюхи. Не то чтоб он действительно знал, как там пахнет, он вообще был очень хорошим парнем, даже на военной службе. И совсем не так часто захаживал в супермаркет, обычно предпочитал встречать меня на улице, забирая домой в конце дня.
Ну и кто же явился в то утро, разыскивая меня, как не моя сестра Миртл. В жутком состоянии. Она была старше меня на три года, и у нее были такие волосы вишневого цвета, скопированные с наследницы Бобо Сигрист и зачесанные копной. Парикмахерша называла вишневый цвет волос Миртл махагоновым. Только вид у нее был больной и жуткий.
– Ох, вот ты где, – сказала она. – Слушай, я больше это терпеть не могу. Больше ни дня не останусь с ним в том самом доме. Пожалуйста, разреши мне прийти и немного пожить у тебя.
– Майкл, что ли? – спросила я. – Чего теперь стряслось?
– Ох, – сказала она, – я возражаю не против выпивки и не против ругани. Вчера вечером он попытался меня избить. А сегодня утром попробовал влепить затрещину перед уходом.
Ее муж, Майкл Сэдлер, работал в каком-то магазине, где продавались пишущие машинки и так называемые канцелярские принадлежности. Очень раздражительный, но симпатичный мужчина, причем он это знал.
– За что он хотел тебя избить?
– Говорит, не выносит мой вид и звук голоса.
Ну, Миртл была хорошенькой девочкой, хоть, может, и похуже меня, но, конечно, замужество ее заездило, губы обвисли, мешки под глазами. А насчет голоса я вполне могла понять. У Миртл был такой тонкий скрипучий голос, вечно вякавший вяк-вяк-вяк-вяк, и я видела, что любой был бы сытым по горло, живя с этим голосом рядом, только, кажется, это не оправдание для побоев.
– Куда он тебя ударил? Покажи.
Мы стояли как бы в закутке из сплошных банок с супом, главным образом «Восточноиндийский Суп-Карри» по сниженным ценам, вокруг никого, но Миртл сперва оглянулась в обе стороны, точно собралась улицу переходить, потом повернулась кругом, задрала снизу джемпер и показала спину. Виднелись отпечатки пальцев, наподобие синяка, сплошь синего и коричневого.
– Красота, – говорю я. Но ее объясненья меня не устроили. Наверняка было что-то еще, кроме вида и голоса. И я говорю: – Я не думаю, что ты мне правду сказала. Всю правду. – Прямо как в сцене ухаживания по ТВ. Видите ли, я знала Миртл. Знала, Миртл вполне может выкинуть какую-то пакость. Не то чтобы я ее целиком обвиняла, зная Майкла. Майкл с успехом толкал ее в руки другого мужчины, причем не однажды. Брак у них был ужасный.
Миртл немножечко надула губы. Они были у нее накрашены этой самой помадой «Голдеи Фрост».
– Ну, – сказала она, – он думает, я кручу с Чарли Эваисом.
– Разве ты с ним не крутишь?
– Ну, ничего тут такого не было. И, в любом случае, Майкл ведь сам шляется, правда? Да еще пьет. И ругается. – Она фыркнула, точно леди. В нашей семье никогда особенно не любили ругаться.
– И что ты хочешь сделать? – спросила я.
– Преподать ему урок, – сказала Миртл. – Пусть немножко попробует самостоятельно прокормиться и поухаживать за собой. К тому же я даже вполглаза не сплю. Пусть попробует сорвать свое гнусное настроение у кухонной плиты, скажем так. Я хочу прийти и немножко пожить у вас в свободной комнате. Только чтоб он не знал, ясно? Пускай побеспокоится. Вдобавок я не собираюсь терпеть, чтоб меня вот так били.
