Девушка стояла, опираясь на руку Иштвана, и отряхивала юбку, ему показалось, что она хотела бы продлить минуты близости.
Подъехал ее жених на арабской лошади в яблоках. Видя, что Грейс уже стоит, он даже не спрыгнул с коня.
— Я его едва не прикончил, когда начали трубить отбой, — возбужденно крикнул раджа. — Посмотри, я попал ему прямо в загривок, даже шерсть осталась на остриё.
Кхатерпалья поднес наконечник копья слишком близко к их лицам.
«Уж не хочет ли он нас предостеречь?» — пронеслось в голове Иштвана. Слуга подвел пойманную лошадь.
— Может ли мисс сесть на коня? — спросил девушку Тереи.
— Называй меня Грейс. Мой жених ничего не имеет против этого. Правда, мой раджа?
— Да, только сначала он должен начать называть по имени меня. Ведь мистер Тереи — джентльмен. Помогите ей сесть в седло.
Раджа воткнул копье в землю и начал выдалбливать в ней ямку.
Иштван поднял девушку, посадил в седло, поставил ее ногу в стремя, поправил собранные поводья, казалось, ему трудно было от нее оторваться. Увидев, что раджа уже повернул лошадь и, не дожидаясь их, напрямик поскакал по лугу, Грейс приподняла юбку и показала разбитое колено.
— Больно, — пожаловалась она как ребенок. Иштван быстро поцеловал голубоватое пятно. Не сказав ни слова, девушка поскакала галопом вслед за удаляющимся раджой, Иштван обернулся. За ним на коне, как статуя, возвышался усатый вахмистр, острие пики торчало над красным тюрбаном.
«Видел ли он? — подумал Тереи, беспокоясь о Грейс. — Понял ли он что-нибудь из того, что здесь произошло?»
Когда Иштван догнал жениха и невесту и шагом поехал так близко от Грейс, что их стремена позванивали, касаясь друг друга, никто уже не вспоминал о падении девушки, разговор шел о достоинствах арабов-полукровок, о фураже, об уходе за гривами коней… Тереи спрыгнул с лошади. Грейс соскочила сама, прежде, чем он смог ей помочь, вахмистр прикрикнул на коноводов; в коротких шортах и шерстяных носках они были похожи на состарившихся скаутов.
Иштван взглянул на усатое лицо вахмистра; поблескивающие из-под мохнатых бровей глаза индийца смотрели снисходительно. — Удачная охота, сааб? — сказал он многозначительно и протянул руку за чаевыми.
В темном помещении разноцветные лучи солнца проникали сквозь витражи с гербами, носились в воздухе. Охотники собрались у бара, хотя все они свободно разместились бы в просторном зале. Глубокие кожаные кресла приглашали отдохнуть, постепенно все присутствующие разбились на группы. Босоногие слуги передвигались бесшумно, подавая алкоголь и сигары. Кто-то включил вентилятор, и накрахмаленные муслины, торчащие, словно гребни на тюрбанах боев, начали шевелиться как живые. Лежащие на столе газеты, вставленные в тростниковые рамки, зашелестели, словно их перелистывали невидимые руки давно умерших членов клуба, которые еще раз решили заглянуть в светскую хронику. Иштван вставил пику в подставку.
— Иди сюда, — позвал раджа. — Мы должны выпить на брудершафт. Садись рядом с Грейс — Девушка сидела, утонув между кожаными подлокотниками кресла, задумчивая, чужая, однако Иштван успел заметить, что обе ладони Грейс держала на коленке, которую он только что поцеловал.
— Ей больно, — сказал раджа.
…Тереи опять с отвращением посмотрел на белый смокинг, висящий на спинке стула. Лопасти панкхи гонялись за собственной тенью на потолке. Ящерица, словно вылепленная из хлебного мякиша, медленно передвигалась по стене.
«Неужели я влюбился? — покачал он головой; ему была неприятна эта неожиданная женитьба. — В конце концов, ничего не изменится, все равно они будут моими друзьями», — думал Иштван, но все, же испытывал какую-то неясную обиду. Будто и в самом деле он прощался с девушкой, терял ее. Прощания… Зима пятьдесят пятого года. Хмурое лицо Белы Сабо на будапештском вокзале.
— Какой же ты счастливый! Я всегда мечтал увидеть Индию… Я сделаю это per procura[3], увижу ее твоими глазами. Только пиши мне обо всем! Я рад, что тебя посылают, но мне жаль с тобой расставаться.
— Я вернусь, не успеешь оглянуться. Через три года придешь меня встречать.
— Какой смысл загадывать? — загрустил Бела. — Три года по нынешним временам…
Шипел пар, застывая в иглистый иней на стыках труб. Лязг железа, посапывание паровоза усиливали чувство холода, пробирали ознобом. Однако Бела не умел долго грустить.
— Если тебе эта Индия надоест, дай мне знать, я о тебе такое в МИДе наговорю, что тут же отзовут. Иштван стоял на площадке вагона, медная ручка двери, казалось, плавилась в руке. Поезд уже тронулся, и окутанный дымом Бела ускорил шаги, помахивая широкополой шляпой. Окно с наплывами льда не хотело открываться. Поезд из вокзальной полутьмы выехал в покрытые льдом поля, отражавшие зеркальным блеском солнце так, что пришлось зажмурить глаза.
Он оставлял друга в тот момент, когда, казалось, запахло переменами, радостным беспокойством, в воздухе чувствовалось какое-то нетерпеливое напряжение, В кафе, заслонившись листом партийной газеты, люди шептались о скорых перемещениях в правительстве.
Вскоре письма, которые он начал получать — полные язвительного юмора, скептических замечаний и слов надежды, — стали явно свидетельствовать о том, что в стране что-то происходит. Только газеты остались такими же — серые, дышащие скукой печатные колонки. Напрасно Иштван искал в них намеков на какие-нибудь изменения.
И тут он начал завидовать Беле, что тот остался в Будапеште, что непосредственно ощущает сильное, объединяющее всех венгров желание перемен…
Иштван улыбнулся, вспомнив его язвительные слова: человек не должен быть только фабрикой по производству говна, и жить лишь для того, чтобы получать сырье для этой продукции. Кровь в венах — как свернутое знамя. Мы должны об этом помнить.
Как только вернусь со свадьбы, напишу Беле, — решил он, — расскажу о Грейс, опишу все по порядку, и мне сразу станет легче.
Свадебный подарок был уже давно приготовлен — продолговатый сверток в белой бумаге, обвитый, как нога танцовщицы, золотой ленточкой. Тереи не имел возможности удивить щедрым даром, поэтому выбрал покрытый глазурью кувшин, который понравился Грейс на венгерской выставке. Она долго держала его в руках, а толстощекое лицо с пышными усами, нарисованными кистью крестьянского художника, посматривало на нее круглыми, немного удивленными глазами.
— Я могла бы поклясться, что это сделано в Индии, — сказала Грейс — Сразу видно, что гончар получал удовольствие, вылепливая эти формы…
Внутрь, под крышку кувшина Иштван вложил бутылку «Палинки», он помнил и о женихе, который по английскому обычаю любил выпить перед едой стаканчик plum brandy[4].
Он услышал шуршание гравия под колесами тормозящего автомобиля и долгий, триумфальный вой клаксона. За окном появилась коренастая фигура чокидара, который поскреб пальцем проволочную сетку, расплющил на ней нос и, заслоняясь с обеих сторон руками, попытался разглядеть Тереи в полумраке комнаты.
— Сааб, Кришан приехал.
— Хорошо. Я слышал.
Благодарность, высказанная словами или улыбкой, была бы признаком слабости, подрывом авторитета. В этой стране благодарить следовало монетой.
Он надел смокинг, поправил узкие концы галстука-бабочки.
Когда Иштван потянулся за свертком, в комнату проскользнул уборщик, который, похоже, подслушивал за дверью или подглядывал в замочную скважину, он схватил черными, тонкими, как прутики, руками подарок.
Они прошли через холл; sweeper[5], убедившись, что одной рукой может удержать сверток, осторожно открыл первую дверь. Через вторую, обитую сеткой, ударил в лицо зной. Вышли на веранду, заросшую «золотым дождем». Густая, тенистая листва зашелестела, словно ее привело в движение дуновение ветра. Ящерицы взбирались по переплетению гибких веток, прыгали в листья как в воду.
Неожиданно скрипнуло тростниковое кресло, из него встал небольшой худой мужчина, темная кожа резко контрастировала с белым открытым воротником, его с красными прожилками глаза блестели, словно он только что плакал.
— Почему вы здесь сидите, господин Рам Канвал?
— Чокидар как-то раз видел меня с вами и причислил к кругу ваших знакомых. Он разрешил мне войти, но предупредил, что вы скоро уезжаете, поэтому я решил подождать вас здесь.
— Чем я могу быть полезен?
— Я не предупредил о своем визите по телефону, прошу извинить. Я вам принес картину, это займет одну минуту, — он нагнулся, достав из-за кресла подрамник, обернутый листом бумаги, и начал нервно разрывать шпагат. — Вы любите живопись и сразу все поймете. Присядьте на минуту, — он пододвинул плетеное кресло.
Рам Канвал так горячо уговаривал, с такой надеждой, что Тереи подчинился. Он присел на краешек кресла, своей позой доказывая, что спешит.
