Старшие члены семьи Лейвоу — Лу и Сильвия — были похожи на американцев не больше и не меньше, чем мои папа и мама, евреи, родившиеся в Нью-Джерси, и не отличались от них ни холеностью, ни речью, ни воспитанием. Это меня поразило. Если бы не их собственный дом на Кер-авеню, между нами было бы не увидеть различий, схожих, скажем, с различиями между аристократией и крестьянством, о которых рассказывали в школе. Миссис Лейвоу, как и моя мама, была аккуратной домохозяйкой, отлично исполнявшей свои обязанности, миловидной, непрерывно заботящейся о всех и умевшей внушить сыновьям чувство собственного достоинства, словом, одной из бесчисленных женщин того времени, никогда не стремившихся вырваться из круговорота домашних забот, центром которого были дети. Длинноногость и светлую масть оба мальчика Лейвоу унаследовали от матери, но ее волосы были курчавыми и с рыжинкой, кожа покрыта еще не поблекшими молодыми веснушками, так что «арийскость» проглядывала гораздо меньше, чем в сыновьях, и в нашей толпе ее внешность почти не казалась генетическим курьезом.
Рост отца был не больше чем пять футов семь дюймов или пять футов восемь дюймов[1]; тощенький человечек, всегда еще более возбужденный, чем мой вечно одолеваемый тревогами родитель. Мистер Лейвоу был из когорты выросших в трущобах и обреченных на малоквалифицированную работу еврейских отцов, породивших целое поколение упорных, пробившихся к высшему образованию еврейских сыновей, отцом, для которого долг незыблем, поступки делятся на хорошие и плохие — а среднего быть не может, — отцом, с таким основательно продуманным сводом притязаний, предубеждений и верований, что выйти из-под его влияния гораздо труднее, чем кажется с первого взгляда. Ограниченность сочеталась в этих отцах с неограниченной энергией, они быстро вступали в дружбу и быстро охладевали, а главным в жизни считали не останавливаться несмотря ни на что. Мы были их сыновьями. И любить их было нашей работой.
Волею судьбы мой отец был мозольным оператором, местом его работы годами служила наша гостиная, и денег он зарабатывал не больше, чем необходимо, чтобы прокормить семью, а мистер Лейвоу занимался изготовлением дамских перчаток и сколотил себе состояние. Его родитель — дед Шведа Лейвоу — приехал в Ньюарк из Старого Света в девяностых годах девятнадцатого века и нанялся мездрить свежие овечьи шкуры — одинокий еврей, затесавшийся среди самых буйных и грубых иммигрантов Ньюарка — славян, ирландцев и итальянцев, — трудившихся в сыромятне на Наттмэн-стрит у крупного фабриканта по выделке патентованных кож Т.-П. Хауэлла, заметной тогда фигуре в старейшей и крупнейшей городской индустрии: выделке кож и производстве кожаных изделий. Самый важный ингредиент в кожевенном производстве — вода. Кожи крутят в огромных наполненных водой барабанах; затем грязную воду сбрасывают и накачивают по трубам свежую, холодную и горячую; на весь процесс идут сотни тысяч галлонов воды. При наличии мягкой доброкачественной воды вы можете варить пиво и выделывать кожи. Ньюарк занимался и тем и другим. Большие пивоварни, большие сыромятни, а значит, много работы для иммигрантов — неподъемно тяжелой работы, среди вони и сырости.
Чтобы помочь прокормить семью из девяти ртов, Лу, сын деда и отец Шведа Лейвоу, в четырнадцать лет расстался со школой, пришел в дубильню и выучился не только профессионально окрашивать лосиную кожу, нанося на нее плоской жесткой кисточкой клеевую краску, но и сортировать и классифицировать шкуры. Сыромятня, вонявшая как соединение скотобойни с химическим заводом — ведь шкуры тут вымачивали и прожаривали, обдирали с них волос и мездрили, сушили тысячи и тысячи шкур в цехе с низким потолком, где крутившиеся круглые сутки воздуходувки летом нагоняли к середине дня температуру до ста двадцати градусов по Фаренгейту, а пол в огромных похожих на пещеры помещениях с чанами всегда был залит водой, и похожие на чудовищ рабочие в тяжелых передниках, вооруженные палками и крюками, толкали и перетаскивали доверху нагруженные вагонетки, вынимали и развешивали мокрые кожи, продираясь, как стадо животных, сквозь ужас двенадцатичасовой смены, — и все это среди грязи и вони, красных, черных, зеленых и синих луж, разбросанных под ногами обрывков кожи на полу, скользком от смазки, среди груд соли и бочек с растворителем, — была тем колледжем, который закончил Лу Лейвоу. И удивляться стоит не тому, что он огрубел, а тому, что он все-таки сохранил способность вести себя как воспитанный человек.
Двадцати одного года от роду Лу покинул давшую ему это образование фирму «Хауэлл и Ко», основал вместе с двумя братьями малое предприятие по производству дамских сумочек и начал выпускать изделия из крокодиловой кожи, получаемой им по контракту от Р.-Г. Соломона, ньюаркского короля по выделке кордовских и крокодиловых кож. Какое-то время казалось, что предприятие будет, скорее всего, приносить неплохой доход, но кризис пошатнул дела компании, и трое дерзко-предприимчивых братьев Лейвоу обанкротились. Когда несколько лет спустя появилось новое кожгалантерейное дело «Ньюарк-Мэйд», его создателем был уже только один Лу Лейвоу. Он скупал в секонд-хэнде дешевые кожаные сумочки, перчатки и пояса и потом продавал их: по выходным — с тележки, вечерами — просто стучась в дома и предлагая товар на пороге.
Даун-нек — похожий на полуостров выступ к востоку от Ньюарка, где всегда оседала каждая свежая волна иммигрантов, — представлял собой низину, с севера и востока ограниченную рекой Пассаик, а с юга — солончаковыми болотами; он был местом, где жило немало итальянцев, занимавшихся на родине перчаточным ремеслом, и Лу договорился с ними о надомной работе. Из поставляемых им кож они кроили и шили дамские перчатки, а Лу торговал ими, разъезжая по всему штату. К началу войны он владел уже мастерской на Уэст-Маркет-стрит, и целый штат, состоящий из итальянских семей, занимался там шитьем детских перчаток. Бизнес был второсортный и приносил очень мало дохода, но в 1942 году неожиданно привалила удача — заказ на поставку черных кожаных перчаток для армейских женских соединений. Получив его, Лу арендовал помещение старой зонтичной фабрики — прокопченное за пятьдесят лет до черноты четырехэтажное здание на углу Централ-авеню и Второй улицы, а вскоре выкупил его и сдал верхний этаж компании, занимавшейся производством застежек-молний. Бесперебойный поток перчаток потек из цехов «Ньюарк-Мэйд», и каждые два-три дня подъезжавший к задним дверям грузовик увозил очередную порцию продукции. Еще большей удачей, чем получение правительственного заказа, явилась выгодная сделка с магазином Бамбергера. «Ньюарк-Мэйд» сумела проникнуть к «Бамбергеру» и стала главным производителем продаваемых там тонких дамских перчаток благодаря неожиданной и невероятной беседе, состоявшейся между Лу Лейвоу и Луисом Бамбергером. На торжественном обеде, данном в честь Мейера Элленстайна, крупного городского функционера с 1933 года и единственного за всю историю Ньюарка мэра-еврея, один из старших служащих Бамбергера узнал о присутствии среди приглашенных отца Шведа Лейвоу и, подойдя, поздравил с тем, что газета «Ньюарк ньюс» назвала его сына лучшим баскетбольным центровым округа. Поняв, что ему представляется уникальный шанс мгновенно одолеть все препятствия и оказаться на вершине, Лу Лейвоу проявил находчивость и тут же, во время обеда, удостоился представления легендарному Л. Бамбергеру, основателю самого крупного универмага Ньюарка, бизнесмену, на свои деньги подарившему городу музей и значимому для проживавших здесь евреев так же, как Бернард Барух — благодаря своей близости с Франклином Делано Рузвельтом — для всех евреев страны. По слухам, муссировавшимся в округе, великий Бам всего лишь пожал Лу руку и задал два-три вопроса (о Шведе), но и этого было достаточно, чтобы Лу Лейвоу осмелился заявить напрямую: «Мистер Бамбергер, качество и цена нашей продукции превосходны. Давайте договоримся о продаже вам наших перчаток». И еще до конца месяца «Ньюарк-Мэйд» получила заказ: для первого раза на пятьсот дюжин пар.
К моменту окончания войны «Ньюарк-Мэйд» (и спортивные достижения Шведа тут были немаловажны) приобрела репутацию одной из наиболее уважаемых фирм-производительниц дамских перчаток к югу от Гловерсвилла, штат Нью-Йорк. Туда, в сердце перчаточного дела, Лу Лейвоу поездом (через Фултонвилл) отправлял купленные им кожи, и их обрабатывали танином на лучшем кожевенном предприятии, которое только существовало в этой отрасли. А через десять с гаком лет, в 1958 году, заработала новая фабрика в Пуэрто-Рико, и Швед стал молодым президентом компании, каждое утро приезжавшим на Централ-авеню из своего дома, стоящего далеко за пределами городских окраин, примерно в тридцати милях к западу от Ньюарка. Владелец фермы площадью в сто акров, раскинувшейся среди тихих холмов за Морристауном, в облюбованном богачами сельском Олд-Римроке, штат Нью-Джерси, он был своего рода первопроходцем, ох как далеко ушедшем от сыромятни, в которой дедушка Лейвоу начинал свой трудовой путь в Америке, соскребывая подшерсток с вымоченных в огромных чанах шкур и добиваясь, чтобы они стали в два раза тоньше.
