Получив аттестат Уиквэйкской средней школы в июне сорок пятого, Швед на другой же день записался в морскую пехоту и был полон надежды принять участие в операциях, которые положат конец войне. Поговаривали, что родители пришли в ужас и умоляли его одуматься и пойти не в морскую пехоту, а во флот. Ведь даже если он переживет махрово цветущий в морской пехоте антисемитизм, сумеет ли он пережить еще и высадку в Японии? Но Швед твердо стоял на своем. Втайне от всех он сразу же после Пёрл-Харбора принял решение повести себя как мужчина и патриот и пойти (если война еще будет длиться) туда, где место только храбрейшим из храбрых. Когда курс подготовки в тренировочном лагере на Пэррис-Айленд, штат Южная Каролина, уже шел к концу (ходили слухи, что морская пехота высадится на японском побережье 1 марта 1946 года), на Хиросиму сбросили атомную бомбу, и остаток срока Швед провел там же, на Пэррис-айленд, в роли «инструктора по досугу». Перед завтраком он в течение получаса проводил в батальоне утреннюю гимнастику, по вечерам раза два в неделю устраивал для развлечения боксерские поединки, но большую часть времени играл за свою базу, разъезжая по всему Югу и сражаясь с разными армейскими командами: зимой — в баскетбол, летом — в бейсбол. Проведя в Южной Калифорнии около года, он обручился с ирландкой из католической семьи. Отец девушки, майор в подразделениях морской пехоты и бывший тренер футбольной команды, стремясь удержать классного игрока на Пэррис-Айленд, устроил его на непыльную должность инструктора по строевой подготовке. Но за несколько месяцев до демобилизации Шведа его отец прибыл на Пэррис-Айленд, прожил неделю неподалеку от базы в отеле «Бофорт» и отбыл только после расторжения помолвки Шведа с мисс Данливи. Вернувшись в сорок седьмом домой, Швед поступил в Упсала-колледж, город Ист-Орандж, — двадцатилетний, не обремененный женой-христианкой и еще больше, чем прежде, купающийся в лучах славы. Еврей, сумевший стать инструктором по строевой подготовке в частях морской пехоты, и не где-нибудь, а в самом суровом на свете военном лагере! Морских пехотинцев куют в лагерях подготовки, и одним из ковавших был Сеймур Ирвинг Лейвоу.
Мы знали об этом, потому что таинственным образом Швед по-прежнему жил в коридорах и классах своей школы, учеником которой в это время стал и я. Помню, как два-три раза мы с приятелями ездили по весне в Ист-Орандж на Викинг-филд и наблюдали за домашними субботними матчами упсальских бейсболистов, где Швед был не знающим промахов подающим и блистательным первым базовым. В одном из матчей против Муленберга он трижды выбил мяч за пределы поля. Так что, завидев на местах для публики солидного мужчину в строгом костюме и шляпе, мы тихонько шептали друг другу: «Клубный агент, представитель клуба». Уже уехав из города и учась в колледже, я узнал от оставшегося дома приятеля, что Шведу предлагали контракт с молодежным клубом «Гиганты», игравшим в группе А-2, но он предпочел работу в отцовской фирме. Несколько позже родители рассказали мне, что Швед женился на «Мисс Нью-Джерси». Ее участию в конкурсе на звание «Мисс Америка-49» предшествовало завоевание титула «Мисс округ», а еще раньше — титула «Королева весны», которым ее наградили в Упсале. Сама она из города Элизабет. Шикса. По имени Доун Дуайр. Он таки своего добился.
Летним вечером 1985 года, приехав на несколько дней в Нью-Йорк, я отправился посмотреть на матч, в котором «Меты» играли против команды «Астро», и, огибая вместе с друзьями стадион, чтобы найти ведущие к нашему сектору ворота, увидел Шведа, которому было теперь на тридцать шесть лет больше, чем в день, когда мы следили, как он играет за Упсалу. В темно-сером летнем костюме и белой рубашке с полосатым галстуком, он был все так же ослепительно красив. Золотистые волосы стали на два-три оттенка темнее, но нисколько не поредели и уже не были коротко стриженными, а закрывали уши и мягко спадали на воротник. В безукоризненно сшитом костюме он казался даже еще стройнее и выше, чем прежде, в спортивной форме. Первой его заметила шедшая в нашей компании женщина. «Кто это? — спросила она. — Кто это?.. Джон Линдсэй?» — «Нет, — сказал я. — Но господи, вы знаете, кто это? Это Швед Лейвоу. Тот самый Швед».
Рядом со Шведом шел худенький светловолосый мальчик лет семи-восьми в бейсболке с символикой «Метов» на голове и колотил по кэтчеровской перчатке, болтавшейся у него, как и у Шведа, на левой руке. Явно было, что это отец и сын, и, когда я подошел поздороваться, они разговаривали о чем-то, весело и со смехом.
— Здравствуйте. Я приятель вашего брата по Уиквэйку.
— Цукерман? — живо откликнулся он, пожимая мне руку. — Писатель?
— Он самый: писатель Цукерман.
— Ну как же! Закадычный друг Джерри.
— Закадычных у Джерри не было. Слишком уж яркая личность. Со мной он всего-навсего играл в пинг-понг — обыгрывал в вашем подвале всухую. Обыгрывать меня всухую было для Джерри очень важно.
— Надо ж так встретиться! Мама всегда говорит: «У нас дома он вел себя так воспитанно, так приятно». Знаешь, кто это? — Швед повернулся к ребенку. — Настоящий писатель. Натан Цукерман.
— Здрасьте, — пробормотал, чуть поеживаясь, малыш.
— Мой сын. Его зовут Крис.
— Мои друзья. — Взмахом руки я представил стоящих со мной людей и сказал им: — Смотрите! Это лучший спортсмен, когда-либо учившийся в Уиквэйкской средней школе. Истинный мастер в трех видах спорта. Был первым базовым и играл, как Хернандес, — обдуманно. Посылал мощные удары и добегал до второй базы. Ты знаешь, что твой папа был нашим Хернандесом? — спросил я у его сынишки.
— Хернандес левша, — ответил тот.
— И в этом единственное различие, — ответил я маленькому буквалисту и снова протянул руку его отцу: — Приятно было повидаться, Швед.
— Взаимно. Удачи тебе, Прыгунок.
— Передай привет брату.
Швед рассмеялся, мы пошли в разные стороны, и кто-то из моей компании сказал:
— Слышал? Лучший спортсмен, когда-либо учившийся в Уиквэйкской средней школе, назвал тебя Прыгунком.
— Слышал. И едва верю, что это правда.
Действительно, мне казалось, что я удостоен высокой награды, и чувство было почти столь же ярким, как то, что я испытал в десять лет, когда Швед оказал мне честь, узнав меня и назвав прозвищем, которое приклеили ко мне приятели, потому что еще в начале обучения я дважды перепрыгнул через класс.
В середине первого иннинга приятельница, пришедшая с нами, повернулась ко мне и сказала:
— Видел бы ты себя со стороны! Смотрелся так, словно знакомишь нас с самим Зевсом. Да-а, теперь я поняла, каким ты был в детстве.
В 1995 году, недели за две до Дня поминовения, я получил через своего издателя следующее письмо.
Дорогой Прыгунок Цукерман!
Извини, что беспокою тебя этим письмом. Не знаю, помнишь ли ты нашу встречу на стадионе. Я был тогда со своим старшим сыном (теперь он студент-первокурсник), а ты пришел на матч «Метов» вместе с несколькими друзьями. Это было лет десять назад, в эпоху Картера, Гудена, Хернандеса, и матчи с участием «Метов» были еще интересными. Теперь — нет.
Пишу, чтобы спросить, не согласишься ли ты встретиться и побеседовать. Нельзя ли, например, пригласить тебя отобедать со мной в Нью-Йорке?
Решаюсь на эту просьбу в связи с одной мыслью, которая не дает мне покоя с тех пор, как год назад скончался мой отец. Ему было девяносто шесть. До самого конца он сохранял всегда свойственные ему решительность и твердость. От этого, хоть он и ушел в столь преклонном возрасте, чувство утраты воспринимается особенно обостренно.
Мне очень хотелось бы поговорить с тобой о нем и его жизни. Пытаюсь написать его биографию, имея в виду опубликовать ее маленьким тиражом для родных, друзей, компаньонов по бизнесу. Почти всем мой отец казался неуязвимым, самодостаточным, вспыльчивым. Все это далеко от правды. Люди не понимали, какое глубокое горе приносили ему несчастья, выпавшие на долю тех, кого он любил.
Само собой разумеется, что я все пойму и не буду в претензии, если у тебя не найдется времени ответить.
Искренне твой Сеймур (Швед) Лейвоу, УСШ, 1945.
Если бы кто угодно другой попросил моей помощи в связи с написанием биографии своего покойного отца, я деликатно пожелал бы ему удачи, а сам остался в стороне.
Но тут, под давлением ряда причин, я немедленно — часу еще не прошло — написал Шведу, что готов предоставить себя в его распоряжение. Главным тут было то, что Швед Лейвоу хочет меня видеть. Может быть, это смешно, но и теперь, на пороге старости, один лишь взгляд на его подпись снова заставил меня будто воочию увидеть его — на стадионе, вне стадиона; воспоминания были примерно пятидесятилетней давности, но все еще сохраняли свою притягательность. Я вспомнил, как в год, когда Швед стал членом футбольной команды, я каждый день ходил на стадион и смотрел, как он тренируется. К тому времени он уже артистично забрасывал мяч в корзину, зарабатывая очки в баскетболе, но никто не подозревал, что он может быть так же хорош на футбольном поле, пока тренер, пытаясь спасти ситуацию, не воззвал к его чувству долга, и наша вечно проигрывающая команда, хоть и осталась на нижней строке турнирной таблицы, все-таки начала забивать по одному, два, а то и три гола за игру, и все они были возможны только благодаря пасам Шведу. От пятидесяти до шестидесяти ребят собиралось у края поля, наблюдая, как Швед — в кожаном шлеме и коричневой тренировочной форме с оранжевой цифрой 11 на спине — отрабатывал вместе с командой тактику своей борьбы против КР (команды резервистов). Капитан нападения, Лефти Левенталь, раз за разом делал на бегу пас за пасом (Ле-вен-таль — Лей-во-у, Ле-вен-таль — Лей-во-у! Этот анапест в дни славы Шведа мгновенно зажигал наши детские души), и КР, защищающая свои ворота, должна была приложить все усилия, чтобы каждый удар Шведа Лейвоу не забивал мяч в их ворота. Мне уже больше шестидесяти, и мой взгляд на мир значительно отличается от того, который был свойствен ему в юности, но восхищение тем мальчиком все-таки не ушло, и мне до сих пор не забыть, как сбитый с ног полузащитниками Швед медленно встал на ноги, встряхнулся, поднял голову, укоряюще посмотрел на сумеречное осеннее небо, вздохнул глубоко и — словно ничего не случилось — снова устремился в гущу схватки. Когда он зарабатывал очко — это был триумф; когда его сбивали с ног и крепко прижимали, а он вставал и просто отряхивался, то, пусть он и оказался на минуту повержен, это тоже был триумф.
