Эльза Моранте - La Storia. История. Скандал, который длится уже десять тысяч лет

Примерно за сто семьдесят лет до этого другой большой писатель Италии, Алессандро Мандзони, в своем знаменитом романе «Обрученные» высказал свое понимание истории. По его мысли, исторического повествования достойны вовсе не подвиги государей и властителей, а жизнь людей незнатных и малозначительных. Иначе говоря, тех же «униженных и оскорбленных». Моранте возобновляет этот разговор, ее герои как раз и есть люди незнатные и незначительные. Вот только больно им точно так же, как и знатным и значительным… В результате из-под пера у камерной поэтессы (такой была вначале литературная репутация Моранте) выходит гигантское полотно, запечатлевшее жизнь маленьких людей, хорошо знакомых нам «винтиков» исторического процесса. Ее роман как бы посвящен Риму — Открытому Городу, он сразу заставляет вспомнить лучшие неореалистические фильмы Италии. Необычность, однако, состоит в том, что Моранте прибегла к неореалистической манере изложения в пору, когда неореализм уже стал далекой историей, и в моде был уже даже не модернистский, а неомодернистский роман. С величавой невозмутимостью мастера Моранте пренебрегла всеми модернистскими наслоениями и написала традиционный роман с использованием всей неореалистической технологии. А ведь в это время велись разговоры об агонии романа как жанра, о вырождении его в эссеистику, о том, что аудиовизуальная техника скоро вообще отменит печатную прозу.

Роман щедро снабжен — некоторые даже утверждали, что перегружен — эпиграфами разного уровня. Перечитайте их терпеливо, и вы почувствуете, как настойчиво стучится автор в ваше сознание и сердце с вечными проблемами и болью маленького человека, попавшего в шестеренки истории и одержимого точь-в-точь вашими собственными проблемами! (Помните это хемингуэевское «Не спрашивай, по ком звонит колокол, он звонит по тебе»?) Именно нам с вами следует подумать, что это за скандал, который длится уже десять тысяч лет, и для каких таких неграмотных пишет Моранте.

«Исторические» блоки, предшествующие частям романа, — как раз и говорят о совершениях «государей и властителей». А в это время с людьми, детьми и животными происходило то-то и то-то, и они стали в результате жертвами того самого скандала, который…

Марксизм, увы, отвергал такую методу как неисторичную. Отвергал до тех пор, пока время не поставило вопрос — а историчен ли сам марксизм? Моранте пытались было упрекать в том, что она хорошо описывает ужасы, но ничего не предлагает для их устранения. Ей, дескать, недостает интеллектуальной высоты так называемых лучших умов человечества. Но лучшие умы за минувшие двадцать лет подверглись весьма критической уценке — вполне, впрочем, историчной…

Немец Гюнтер, совершающий насилие над Идой, — он не зол, хотя и не добр, он просто хочет жить. Он очень напоминает появляющегося много позже бычка, отправляемого на бойню с картонной медалькой на шее. Все герои романа, один за другим, отправлены на гибель по воле истории. А рядом с ними есть еще и эскизно очерченная толпа, которая, конечно же, тоже хочет жить, — и тех жертв, которые пытаются «поведать печаль свою», эта толпа слушать не желает. Но и прислушаться, и понять их все-таки нужно, нужно и им, и нам, говорит Моранте.

Писательница сумела создать полную иллюзию документальности происходящего, и больше того — она намекает читателям, что сама была свидетельницей многих перипетий романа.

Итак, в результате связи со случайным немецким солдатом у Иды рождается мальчик, и этот мальчик, дитя насилия, удивителен, он — полное отрицание насилия. Весь Божий мир для него источник счастья, ребенок постоянно сияет улыбкой, он излучает стихийное доверие. Но по его хрупкому счастью наотмашь бьют обстоятельства, бьют тем же насилием — сначала это бычок, в глазах которого читается его участь, потом бомбежка, смерть пса Блица, смерть котенка, убийство двух канареек, депортация евреев, фотографии казней на случайном журнальном листе — и, наконец, смертельная для этого мальчика (как хочется сравнить его с Маленьким Принцем Экзюпери!) грубость Давиде, которому он так верил.

В книге отчетливо обнаруживается влияние идей Достоевского — ими увлекался Альберто Моравиа, не могла не увлечься ими и его жена Эльза Моранте. Мы видим это влияние не только во многочисленных снах Иды, о том же свидетельствуют и многие реалии, и даже некая фатальная двукратность персонажей и предметов: капустных кочерыжек, патефона, собак — Блица и Красавицы… Вот и сумасшедшая Вильма как бы второй раз появляется в романе в обличье проститутки Сантины.

Ида нездорова, ее всю жизнь одолевают припадки неведомого происхождения, а у ее сына Узеппе эпилепсия. Это тоже черта, введенная под влиянием Достоевского. И как у князя Мышкина, болезнь Иды и Узеппе, одержимость Давиде Сегре — дар, эти недуги что-то прибавляют к личности, а не отнимают от нее. Они вроде дороги в четвертое измерение, спасающее тебя, когда первые три измерения не дают тебе места на земле.

Как обескураживает нас простая истина, постигнутая Узеппе: в этом мире нельзя ничего иметь, ибо только так ты застрахован от потерь!

В пригороде Пьетралата, где укрываются ставшие бездомными Ида и Узеппе, повествование, текшее до сих пор негромким ручейком, расширяется вдруг до размеров полноводной реки, камерный семейный портрет превращается в обширную фреску. Рядом с главными героями — Идой и ее двумя сыновьями — появляется масса колоритнейших персонажей — многочисленная «Гарибальдийская тысяча», чудаковатый кладбищенский мраморщик Джузеппе Куккьярелли, витающие где-то на заднем плане многочисленные обитатели предместья, и даже немцы, случайно забредающие в барак.

Если Рим сороковых годов Моранте дает взором обстоятельного и искреннего свидетеля, то описывая депортацию евреев, гибель солдатика Джованнино на русском фронте или партизана Квада на шоссе под Анцио, Моранте предельно тактична, она как бы уводит всю сцену в затемнение.

Роман местами интимен, как доверительная новелла, местами он становится как бы «хоровым» — так бывало в свое время в некоторых сценах неореалистических фильмов, то же мы читали, скажем, в «Квартале» Васко Пратолини. И мы здесь безотчетно готовы рукоплескать мастерски описанной солидарности плебса.

Есть в романе и стихи — Моранте и здесь не только прозаик, но и поэт. Стихи, как правило, даются на так называемом приеме остранения, они предоставляют читателю минутный отдых перед повторным включением в совершающуюся драму.

Итак, перед нами сага о бедных людях, в которой искусно сплетены реализм и лирика. Моранте обладает редким даром — она умеет придавать отчетливое лирическое звучание сугубо реалистическим, даже натуралистическим эпизодам. Такова сцена с солдатом, насилующим Иду, гибель старой учительницы Норы на берегу моря, сцена гибели партизанки Рыжухи, отправление эшелона с евреями в Освенцим, визит Иды в опустевшее гетто — все это маленькие баллады в прозе, а воспринимаются они как стихотворения, и драматичность в них остается только опосредованно.

Осталось сказать несколько слов о других героях романа.

У Иды есть еще один, старший сын — Нино, и это образ чисто итальянский. Нино живет одним днем, по девизу «il domani nоn esiste» — «завтрашнего дня не бывает», а муссолиниевское воспитание привило ему и еще один девиз — «mе nе frego» — «мне на все плевать», за которыми стоит презрение к нравственности и к людям, анархический индивидуализм и культ грубой силы, словом, «кто смел, тот и съел». Он упивается жизнью и молодостью, словно гурман лакомым куском, он — эгоист, воспринимающий жизнь лишь как увлекательную игру. И при этом он любящий брат и верный товарищ, а опереточный дуче нужен ему лишь постольку, поскольку предоставляет ему возможность выявить себя. Когда дуче обманывает его ожидания, Нино без раздумий уходит в партизаны, потом в контрабандисты — и все это от избытка сил и для самовыражения. Неистовый витализм Нино — это тот же анархизм, он тоже не терпит ни дисциплины, ни обязанностей, ни подчинения.

Но есть в романе и «настоящий» анархист — Давиде Сегре, вначале маскирующий свое иудейское происхождение под выдуманным именем Карло Вивальди. Давиде — фигура кое в чем условная, как бы недописанная, в нем Моранте отдала дань своему собственному юношескому увлечению анархизмом, это увлечение осудила и с ним распрощалась — признавая, однако, полезность анархизма как разрушительной силы. Иначе говоря, в фазе «весь мир насилья мы разрушим» анархизм может и сослужить некую службу, а для фазы «мы наш, мы новый мир построим» анархизм совершенно не пригоден. Понятно почему, ведь любое общество — это система, система не может обойтись без иерархии, то есть подчинения одних другим. Понятно, что проведенный в жизнь анархизм способен породить лишь общественную энтропию. Но он заманчив как средство освобождения собственной индивидуальности, и вот тут-то Давиде Сегре и Нино Манкузо должны восприниматься нами вместе, ибо они дополняют друг друга. Нино легок, Давиде не по-итальянски тяжел, один — весь в потоке жизни, другой — как бы «больная наша совесть», один олицетворяет практику, другой зашел в теоретический тупик. Встав на путь насилия, Давиде разрушается — сначала он испытал насилие на самом себе, потом причинил сам, и это разрушило его дважды.