Я старалась изо всех сил, чтобы выжить, но у меня не очень-то получалось. Позднее, несмотря на побои, я стала время от времени курить - просто чтобы нарушить очередное табу. Я научилась скрывать это. Отец или кто-нибудь из братьев обязательно устраивал мне "тест", проверяя мое дыхание, и друзья научили меня: я всегда предусмотрительно вооружалась ментолом и держала ухо востро. Прежде чем купить пачку сигарет в табачной лавке, я бегло оглядывала магазин, чтобы убедиться в отсутствие поблизости друзей отца ли приятелей братьев и прочих знакомых. При малейшем признаке опасности, я просила лишь трех франковую марку и, в конце концов, с помощью продавщицы отточила свои приемы до совершенства. У меня не было лишних денег на коллекционирование марок, которые мне никогда не пригодятся, но продавщица понимала, почему я покупала их. Она откладывала для меня пачку сигарет до тех пор, пока я не вернусь, чтобы обменять на неё марку.
Другие африканки немногим отличались от меня. Они учились быть изворотливыми, учились лгать и молчать. Девочки изловчались встречаться после занятий, врали про расписание, были настороже на случай, если братья станут шпионить, чтобы потом с ликованием донести о маленькой оплошности сестры. До определенного возраста речь шла о пустяках - проболтать четверть часа с девчонками, просто пощебетать о пустяках. Меня нельзя было назвать кокеткой или распущенной девицей.
Позднее, в шестнадцать-восемнадцать лет некоторые девушки начинали тайком краситься в коридоре или носить какую-то запрещенную родителями одежду. Я была не из их числа, поскольку не видела смысла в том, чтобы осложнять себе жизнь ещё больше. Я была рассудительной. Не обращала внимания на мальчиков, избегала их, как заразы, убежденная в том, что должна беречь свою репутацию и невинность. В возрасте, когда обычно бегают на первые свидания, я была не на одной волне с девушками, которым можно было делать все, что хотелось. Встречаться с шестнадцатилетним юношей, держаться за руки и время от времени целоваться - это было не для меня.
В это время у меня появились несколько подруг из Северной Африки, которым жилось ещё горше, чем мне. Я знала, что некоторым из них годами приходилось терпеть инцест и молчать об этом. Мы не задавали друг другу неприятных вопросов; мы проживали свои жизни в молчании. У нас не было выбора, кроме как смеяться, рассказывать анекдоты и шутить надо всем вокруг и над самими собой. Это стало способом выживания.
С годами семейного заключения я превратилась в девушку, в которой не угадывалось ничего от меня настоящей. Меня вынуждали быть покорной - и я стала бунтаркой. Я металась, как муха, пойманная в стеклянную банку. Сквозь стекло я видела свободу и настоящую жизнь, но ежеминутно натыкалась на прозрачные стены.
В уме я вела свой дневник. Запиши я все на бумаге, его могли бы украсть. Так, задавая вопросы самой себе и не находя ни единого верного ответа, я едва не свихнулась и оказалась на грани самоубийства. Я была канатоходцем, остолбеневшим от головокружения; я шла по тонкой проволоке над бескрайнем пустым пространством. С одной стороны - марокканка Лейла, с другой - француженка Лейла; с одной стороны - девушка, заключенная под стражу своими родными, с другой - беглянка.
Во мне существовало две личности: одна не смела проронить и слова о собственных страданиях, другая кричала о них. В тринадцать я пробовала покончить с собой. Я заперлась в ванной комнате, сделав вид, что принимаю ванну. На самом деле я хотела умереть. Мне казалось, что нигде на свете я не смогу окончить дни хуже, чем здесь. Я верила в Бога и надеялась попасть в рай, поскольку Он простит меня, даже несмотря на то, что самоубийство - грех. Это случилось после того, как я впервые убежала из дома. По возвращении меня избили так сильно, что я уже не видела смысла жить.
Член руководства комитета школьной дисциплины привела меня в офис и отхлестала по щекам - восемь быстрых ударов. Несмотря на сочившуюся из уха кровь, я упрямо протестовала:
- Вы не имеете права бить меня! Я расскажу обо всем отцу!
- А я тебе наперед скажу: это только начало. Дома тебя ждет кое-что похуже. Может, ты удивишься, но твой отец лично поручил мне хорошенько наказать тебя!
Никто даже не попытался выяснить, почему я сбежала. Да я бы и не смогла выразить это словами. Оглядываясь назад, я понимаю, что просто хотела расстроить отца, заставить его поволноваться. Он не защищал меня, не заботился обо мне. Я надеялась привлечь его внимание, требовала его любви. Побег был попыткой испугать его.
Мы улизнули в эту поездку вместе с друзьями - небольшой интернациональной компанией. Прогуливали занятия за городом. Нас было человек десять ребят и девушек из Франции, Марокко, Алжира, Туниса и других стран Африки, мы организовали себе четырехдневные весенние каникулы. Все просто делали вид, что уходили в школу и возвращались домой. Наши родители ни о чем не подозревали. Мы сбежали из нашего квартала с многоэтажными домами и смотались в ближайший пригород; ныряли в реку, не снимая одежды, и валялись в траве, хохоча до упаду. Меня как будто освободили из-под стражи, я была на другой планете.
Когда мы промокли до нитки, девчонки зашли домой к француженке из нашей компании, которая предложила нам сменную одежду. Все джинсы и свитера были похожи. Родители замечают, как одеты их дочери, только если юбка чересчур короткая, а топ слишком подчеркивает фигуру, - в остальном можно надевать что хочешь.
Молодые люди отделились от нас. В течение этих четырех безумных дней, наполненных смехом, удалось даже съездить в Париж. Мы якобы должны были обязательно посетить музей, и экскурсия заранее была внесена в наши школьные графики. А мои родители подписали подделку: "Обязательный поход в Лувр...Взнос 50 франков".
- Пятьдесят франков! Дороговато, - сказал отец.
- Да, но ничего не поделаешь. Как видишь, здесь написано "обязательный".
У нас было пятьдесят франков в кармане, мы ждали от нашей вылазки в Париж настоящих приключений и, прибыв на Лионский вокзал...там и остались. Никто не знал, чем заняться, куда пойти, потому что к пяти вечера, когда заканчиваются занятия, нам нужно было оказаться дома. Так что все остались на вокзале, называли друг друга бродягами и истерически смеялись. Весь день мы провели там. Какое приключение! Да мы и не питали никаких особых надежд - просто поиграли во взрослых, убежали, передохнув от дома, школы, многочисленных квартир, от соседей, где каждый знает всех и никто не занимается своим делом.
Свои деньги мы, конечно, полностью истратили. Мы их проели, а потом оказалось, что нечем платить за проезд обратно. Мы молились, чтобы не наткнуться на контролера, - иначе все выплывет наружу, и тогда нам не избежать наказания от родителей за воровство.
Последний день мы провели, пробравшись в местную среднюю школу. Расчет был такой: войти, смешаться с учениками, пообщаться с ним, сделав вид, что мы из одного класса, поболтаться по кафетерию и так далее в том же духе. Школьные ворота были закрыты, но кто угодно мог пройти внутрь, и нас даже не спрашивали, откуда мы.
Наша банда сачковала со вторника до пятницы; в понедельник нужно было возвращаться в школу или, по крайней мере, просто вернуться домой. Я же позволила себе ещё одно утро полного одиночества. Мне это было необходимо, потому что я обычно никогда не оставалась одна. То тихое утро, проведенное в размышлениях о разном, было очень важно для меня, поскольку я знала, что мне предстоит.
Все эти четыре дня, уезжая утром, я снимала телефонную трубку с рычага и клала ее на место перед тем, как приходил домой отец. Если со школы все это время не могли связаться с моими родителями по телефону, то этим утром должно было прийти письмо. Я любовалась рекой, травой и росой, смаковала каждую минуту тех последних нескольких вырванных часов свободы, которая потом мне дорого обошлась.
В полдень настало время держать ответ. Я опоздала, но мне хотелось выглядеть спокойной, когда я подходила к школьным воротам. Меня за волосы втащили в кабинет и с позволения моего же отца влепили в наказание пощечины, а потом дома, как и было обещано, я получила ещё. Отец хлестал меня по щекам, лупил и стегал всем, что только попадалось под руку. Он избивал мое онемевшее тело. Отец мог переломать хоть все мои кости, пока окончательно не вышиб бы из меня дух - мне было все равно. Ни ему, ни матери было не понять моего ужасного состояния - мое молчание даже саму меня сводило с ума. Во всем всегда была виновата я. Мне хотелось, чтобы отец позаботился обо мне, расспросил, попытался понять, из-за чего я расстроилась, и успокоил.
Он же лишь избил меня, и я заперлась в ванной, желая проглотить все, что смогла стащить из медпункта. Я отключилась, а назавтра, все ещё живая, практически в коматозном состоянии, шатаясь, поплелась в школу. Но в классе я все-таки потеряла сознание, и мне вызвали "скорую". Я очутилась на больничной койке, и все во мне кипело гневом. Я ненавидела весь мир, ненавидела отца и Бога.
