2
Назавтра, когда они вошли в мой кабинет, пахнуло как будто парным молоком и свежими, с грядки, огурцами. Кротов был в модном вязаном джемпере, светлых брюках и сандалетах. Катя сменила джинсы на короткое зеленое платье, открывающее загорелые ноги. Ее длинные волосы покрывали плечи и спину.
В кабинете у меня сидело несколько сотрудников. Я представил им Кротовых: Катю как нового фонотекаря, а Сергея назвал начинающим журналистом, который хочет попробовать свои силы на радио. Кротов вежливо склонил голову. Катя стояла с потупленными глазами, очень хорошенькая и беспомощная.
Я усадил ребят. Некоторое время их разглядывали.
Затем, как я и ожидал, заворочался и заскрипел самый старый наш работник, старший редактор сельскохозяйственного отдела Иван Иванович Суворов. Каким-то ржавым голосом он спросил, является ли уже молодой человек штатным сотрудником редакции.
— Нет, — сказал я, — молодой человек получит задание и если справится с ним, то будет принят в штат с месячным испытательным сроком. Кстати, вы могли бы, Иван Иванович, предложить ему тему. У вас в последнее время с материалами не густо, — напомнил я не без сарказма. — Вот вам и помощь.
— Нет уж, увольте, — буркнул Суворов. — Я уж как-нибудь сам. У меня нету времени заниматься обучением. Проще, знаете, самому написать, чем чужое заново переделывать. Отказываюсь от такой помощи, обойдусь без нее.
Мне захотелось наказать Суворова за его вечное старческое брюзжание и строптивость. Работник он был выдыхающийся, по сути дела, бесполезный. Но за его спиной, точно капитал на сберкнижке, хранилось тридцать лет местного стажа.
— Напрасно вы так, — заметил я. — Вы еще пожалеете, что не согласились. Верно, Сергей?
К моему удивлению, Кротов промолчал. Он смотрел на Суворова, подняв одну бровь, словно видел что-то диковинное, недоступное его пониманию. Поговорив о делах, я отпустил сотрудников. Они вышли из кабинета.
Кротов взглядом проводил Суворова, затем обратился ко мне:
— Это кто?
Я объяснил.
— Хороший журналист?
— Опытный работник.
Кротов секунду подумал и отчеканил по слогам:
— Он напоминает старика Ромуальдыча, жующего портянку.
Я холодно посмотрел на него.
— Не знаю такого. И впредь оставьте свои суждения о людях при себе.
— Даже когда меня оскорбляют?
— Никто вас не оскорблял, не фантазируйте. Не мог же он с первой минуты понять, что имеет дело с гением! Правда, Катя?
— Конечно! — откликнулась она, встрепенувшись. — Он же тебя не знает, Сережа.
«Господи боже мой», — подумал я… Глубоко вздохнув, перевел разговор на другую тему: как они отдохнули?
— Спасибо, хорошо, — ответил Кротов.
— Замечательно! — скрепила Катя.
— Позавтракали?
Да, они побывали в столовой, первый раз в жизни ели оленину.
— Ну и как, вкусно?
— Очень! — оценила она.
— Бесподобно! — причмокнул он.
Мы перешли к делам. Я попросил Катю написать автобиографию и заполнить трудовой листок. Она села в стороне за маленький журнальный столик, а я занялся Кротовым. Едва я начал рассказывать ему о нашем таежном округе, тихом, как охотничий скрадок, Катя подала голос:
— Все. Написала.
Я взял у нее листки. Почерк был плавный, круглый, буквы огромные. Автобиография выглядела так:
«Я, Кротова Екатерина Алексеевна (до замужества Наумова), родилась 16 мая 1955 года в городе Москве. Мой отец — научный работник института металлургии, мама — врач. В 1962 году поступила в среднюю школу, которую окончила в 1972 году. Комсомолка с 1969 года».
Две трети листка по учету кадров остались белым пятном.
— Ну что ж, — сказал я. — Все в порядке. Теперь отправляйтесь в студию, последняя комната по коридору налево. Спросите там Леонида Семеновича Голубева. Это наш диктор. Скажите, что я послал. Пусть введет вас в курс дела.
Ее губы шевельнулись, повторяя имя. Она кинула последний, как бы прощальный взгляд на мужа… Мы остались вдвоем.
Полчаса я рассказывал Кротову о нашем округе, замкнутом в кольце лиственничной тайги. Полярный круг пересекал его как раз посередине. Глаза Кротова разгорелись, когда я перечислял названия эвенкийских факторий: Кербо, Мойеро, Амо, Таймура…
Я говорил о специфике местного хозяйства, о стадах оленей, бродящих по ягельным пустошам, об одиноких охотничьих станах, о зверофермах, где томятся серебристо-черные лисицы, о геологических партиях, разыскивающих драгоценный исландский шпат, и о бескрайности воздушных дорог, на которых тарахтят самолеты Ан-2… Он слушал как зачарованный. Я добавил, что каждый новый человек в этих местах приметен, как высокое дерево, и душу его определяют, как возраст дерева, по внутренним кольцам.
Кротов выдохнул:
— А нам повезло!
— Да, вам повезло.
И тут я рассказал ему о том, как вымораживает шестимесячная зима слабые души, как, не выдерживая, сбегают многие новички… Он залился тонким мальчишеским смехом. Я рассердился:
— В чем дело? Что-нибудь смешное?
— Да нет… извините… Толстой как-то сказал о Леониде Андрееве, что тот пугает читателя своими рассказами, а ему не страшно. И мне тоже.
— И напрасно. Я ничего не сочиняю.
— Я не Красная Шапочка, а вы не Серый Волк, правильно?
— Допустим. И все-таки задуматься вам стоит. Хотя бы ради Кати. Кстати, что вы думаете делать, если ваши журналистские способности окажутся лишь воображаемыми и я вынужден буду вам отказать?
— Такого не случится.
— Ну конечно! Что еще можно от вас ожидать! И все-таки. Есть у вас что-нибудь в резерве?
— А как же! Пойду в тайгу.
— Что-что?
— Оленей пасти! Я читал: здесь нужны оленеводы. Разве не так?
— Так. А вы когда-нибудь были в тайге? Я имею в виду настоящую тайгу, а не подмосковные перелески.
— Откуда! Я же горожанин.
Я разозлился.
— Ну, тогда ваша самонадеянность просто пугает. Извините меня, она граничит с тупостью. — Он побледнел. — Только человек без всяких внутренних тормозов может уверить себя, что после московского кафе-мороженого способен стать оленеводом. Да вы хоть представляете, что такое окарауливание стада? Это постоянное кочевье в передвижном чуме, стужа зимой, гнус летом, жизнь в седле, вдали от населенных пунктов, опыт, опыт и еще раз опыт! Вам известно, что оленеводство — потомственное занятие? А почему? Потому что этому нужно учиться с детства. Да и то не всякий местный выдерживает. Молодежь предпочитает идти в механизаторы. Да что там говорить, черт побери! Вы ошалели, Сергей, ей-богу! Не заикайтесь здесь об этом никому, если не хотите, чтобы вас осмеяли. Я думал, вы более зрелый человёк. Вы меня огорчили. — Я чиркнул спичкой и разжег погасшую сигарету. Он сидел напряженный, с плотно сжатыми губами. — Если уж у вас ничего не получится на поприще журналистики — а теперь я именно так склонен думать — и возвращаться вам домой не резон, идите на стройку. Заводов здесь нет, а жилье понемногу строят. Разнорабочим вас возьмут. Оклад вполне приличный плюс северный коэффициент. Сможете по крайней мере прокормить вашу Катю.
Он разжал губы. Голос был спокойный.
— Можно узнать, сколько вам лет?
— Мне? А в чем дело? Впрочем, пожалуйста. Сорок два.
Он прищурился, что-то соображая…
— Зачем вам понадобился мой возраст? Хотите записать меня в свою коллекцию анахронизмов?
— Нет. Подсчитываю, сколько мне осталось до старости. Не так много. Двадцать пять лет.
Вслед за ним я мысленно вычел из сорока двух семнадцать…
— Ах, черт возьми! Это вы меня в старики записали? На каком, интересно знать, основании? Ну-ка выкладывайте.
— Пожалуйста. Вы даете мудрые советы. Раз! Вы все учли. Два! Даже северный коэффициент не забыли. Три! Рассчитали все как на счетах. Нотацию прочитали — будь здоров! Спасибо. Только я вашими советами не воспользуюсь.
— И зря! Зря!
— Нет, не зря. Я тоже могу надавать вам советов.
— Вы? Мне? Это любопытно.
— Уйдите из конторы, возьмите ружье, постройте зимовье в тайге, наберите книг и живите!
— Ну, спасибо за такой совет! — Я невольно рассмеялся.
— Не нравится?
— Ни в коей мере. Нелепо, глупо и бессмысленно.
— Рассудочно и меркантильно! Это я про ваш совет. Знаете, сколько я их выслушал в школе? Биллион! Два биллиона! Я могу отключить свой мозг и жить по подсказкам. И все будет о’кэй.
— Мозг? Есть ли он? Вот в чем вопрос.
Кротов мгновенно напрягся, побледнел.
— Это что, юмор?
— Ладно, ладно, — перепугался я, — прошу прощения. И все-таки должен сказать тебе, мудрец, что у тебя довольно путаная философия. Ничего, что я на «ты»?
— Не возражаю.
— Благодарю. — Я хмыкнул. — Тебе такого разрешения, разумеется, не даю.
