Сегодня, в этом веке, ничего по-настоящему не умирает.
Врать об этом я, разумеется, не могу. Это же прямым текстом написано на IMDB, куда любой студент может хоть сейчас заглянуть со своего телефона.
– Да, – говорю я после паузы. – Я работала на одном из ее ранних фильмов.
Я не упоминаю ни того обстоятельства, что это фильм, благодаря которому она сделала карьеру, ни того, что я была на нем ассистентом продюсера.
Эвери снова дается диву:
– Вот это да, а какая она? Я ее обожаю!
– С Холли Рэндольф прекрасно работалось, – киваю я. – Я очень рада ее успеху.
Я понимаю, какой это поверхностный ответ, – отбарабанила его, словно солдат из “Маньчжурского кандидата”, которому промыли мозги. Но меня слегка подташнивает. Я знаю, что если посмотреть тот же самый перечень имен на IMDB, то неподалеку от наших с Холли увидишь еще одно. Имя исполнительного продюсера этого фильма. Имя, которое я бы хотела забыть.
Я бросаю взгляд на часы, радуюсь, что от занятия осталось всего две минуты.
– Послушайте, – говорю я, снова беря ситуацию в свои руки. – Мне кажется, мы отвлеклись. Ваше задание на неделю – найти убедительный персонаж в каком-нибудь фильме, только, пожалуйста, не в фильме о супергероях. Посмотрите все сцены с этим персонажем, сделайте заметки о том, что в нем или в ней кажется вам особенно убедительным. Почему этому персонажу веришь? Почему не хочется отвлекаться от просмотра?
Ребята недовольны. Только-только стало поинтереснее, а я тут со своим заданием.
Собирая со стола свои бумаги – голова опущена, на лице застыло бесстрастное выражение, – я вполне осознаю иронию.
Почему этому персонажу веришь?
Персонажи, живущие в наших воспоминаниях, – те, настоящие. Все их слабости, все их особые навыки и таланты, все их тайные стороны.
Письмо остается неоткрытым весь день, и под вечер, когда я больше не могу тянуть, я наконец щелкаю по нему мышью.
Том Галлагер из “Нью-Йорк таймс”. Что скажешь?
Дорогая мисс Лай!
Надеюсь, это письмо не причинит Вам неудобства; я собираю материал по некоторым минувшим событиям, связанным с кинопродюсером Хьюго Нортом, для важной статьи в “Нью-Йорк таймс”. Если не ошибаюсь, Вы работали с мистером Нортом в “Конквест филмс” в середине 2000-х годов. Я хотел спросить, не найдется ли у Вас времени поговорить по телефону или встретиться лично, чтобы ответить на несколько вопросов. Пожалуйста, знайте, что все, Вами сказанное, будет совершенно конфиденциально, если Вы этого пожелаете…
Вот то имя, которого я десяток лет пыталась избегать, написано черным по белому прямо у меня перед глазами. Хьюго Норт.
Я несколько минут сижу с ним один на один, потом перечитываю письмо.
Если Вы этого пожелаете. Какая странная формулировка. Как заклинание, произнесенное джинном из лампы. Совсем не та нелицеприятная, торопливая речь, которую можно было бы ожидать от газетного репортера. Но тут дело тонкое. Люди склонны к молчанию. И даже для того, чтобы просто послать письмо об этом незнакомому человеку, отправить его в пустоту, требуется толика лести и умения – если рассчитываешь на ответ. Даже если тебя зовут Том Галлагер и ты пишешь для “Нью-Йорк таймс”.
Интересно, так ли сильно его работа отличается от той, которая в свое время была у меня. Умение задавать вопросы, медленно соединять людей друг с другом, чтобы создать нечто значимое. Но если кинопродюсер гнет спину, чтобы на пустом месте воздвиглась целая постановка – иллюзия, – то журналист-расследователь осуществляет раскопку. Соскребает грязь с того, что было похоронено: пока не проявится вся картина.
Но одному ему этого не сделать. Ему нужны люди вроде меня, чтобы показывали, где копать. А таких, как я, на свете много. Ему просто нужно их найти.
Возвращаясь на метро домой, я пытаюсь не думать о письме Тома Галлагера. Даже необычное написание его фамилии говорит о его принадлежности к избранным, к элите. Потому что он не какой-то там журналист, а наследник всеми любимой династии Галлагеров, поколений голубоглазых государственных мужей, возвышавших в Сенате голоса в защиту угнетенных. Но Том выбрал журналистику, как будто знал, что политика – гиблое дело. Хоть какой-то видимости справедливости приходится ждать лишь от переменчивых, неблагонадежных СМИ.
Я думаю об этом, нарезая на ужин салат, а потом берусь за кучу студенческих сценариев по десять-пятнадцать страниц каждый, вероятнее всего – среднего качества.
Гоня прочь мысли о Томе Галлагере, продираюсь через сценарии. Крутой нуар о доминиканских наркодилерах в Бронксе. (Жестко и атмосферно, пишу я. А можете ли вы показать в ваших персонажах человеческое?) При этом я думаю: ну и кто даст на это добро? Если только не задействовать трех величайших звезд-латиноамериканцев всех времен, возможно, начинавших в музыкальной индустрии.
Далее. Проникновенная драма о разлаженной новоанглийской семье на грани кризиса. (Персонажи у вас отличные, пишу я. Но я не вполне понимаю, что у вас будет с сюжетом…) Опять же, никому такие фильмы не нужны. Разве что матриарха сыграет одна легендарная обладательница множества “Оскаров”.
Я разделываюсь с восемью заданиями и все, хорошенького понемножку. Думаю, не посмотреть ли что-нибудь, серию сериала или кусок фильма, – времени-то уже много. Но что бы я ни стала смотреть, я, скорее всего, расстроюсь. Сейчас единственное, что меня успокаивает, что по-настоящему переносит меня в другой мир, – это документальные фильмы о природе.
Я чищу зубы, забираюсь в постель.
То письмо светится на воображаемом экране в моей голове.
Я представляю себе, как пишу: “Дорогой Том…”
Или я бы написала “мистер Галлагер”?
Тут причудливая расстановка сил – мне уже приходилось иметь с ней дело, но такого, чтобы прославленный журналист пытался добыть информацию у меня, раньше все-таки не бывало.
Нет, у тебя есть история, напоминаю я себе. Будь с ним на равных.
Дорогой Том – спасибо, что написали. Я, наверное, готова буду поговорить, но я бы очень не хотела никакой огласки. Будет ли у Вас время для разговора на этих выходных?
Заставь ждать. Вся эта игра.
Но если быть с собой совершенно честной (а я в этом отнюдь не мастерица), то я до конца не уверена, что хочу эту историю рассказать.
Глава 2
Необычайно жарким октябрьским утром я наконец сажусь в поезд L, чтобы встретиться с Томом Галлагером. Яркое солнце освещает Таймс-сквер, где бурлит тот самый нелепый поток, которым эта площадь всегда может похвастаться, – двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю. Разинув рты, ходят туристы, глазеющие на непрерывное мельтешение видеоэкранов и неоновых огней. Наряженные гигантскими цыплятами, римскими центурионами и Статуями Свободы люди-рекламы лезут из кожи вон, чтобы привлечь их внимание. Контуженная чернокожая женщина, закутанная в разношерстную одежду, нетвердо стоит на углу 42-й улицы и 8-й авеню. Она жестикулирует в сторону перекрестка, бормоча в пространство, ее руки пытаются убедить невидимую публику.
– Никогда они меня не слушают. Я им все время говорю, но все время одно и то же. Вранье одно, сплошное вранье…
Я хочу задержаться и послушать еще, но тут меня как магнитом притягивает крепость в стиле ар-деко, вырастающая из жаркой пасти Таймс-сквер; ее происхождение запечатлено на фасаде на уровне второго этажа узнаваемым с первого взгляда готическим шрифтом. Этаж за этажом оплот усердной журналистики поднимается высоко в загрязненные небеса, а бездомные и поглощенные своими мыслями роятся внизу, ничего вокруг не замечая.
Я подхожу к темным вращающимся дверям здания “Таймс”. Врата Рая. Или Ада: это зависит от того, кто ты.
И все – один поворот, и меня уносит.
От жары и грязи многолюдного города – в покойное, девственно чистое святилище приемной. Я вдыхаю пресный воздух, пахнущий безопасностью и своего рода престижем. Уже больше столетия эта газета просвещает всю страну. Кого-то из работающих здесь я, наверное, знаю по университету, но ни за что на свете не хочу встречаться с ними здесь в выходной. Я самая обыкновенная посетительница, только и всего.
