В городе иллюзий было не больше, чем в остальных местах в долине. Каждое поколение жертвовало поколением следующим, возлагая его на алтарь паучьего бога, потому что предложить детям лучшую жизнь считалось настоящим предательством по отношению к чудовищу. Единственным, что хотели взрослые, было продолжение жизни, передача новому поколению чувства подчинения и страха, убийство любой детской мечты. Главное, никогда не верить в свои мечты, даже не уважать их, а то будет горько проигрывать. Надо смириться с поражением еще до самого сражения. Если отказаться от боя, то ничего плохого уже не случится. Но все-таки для большинства детей кое-какой свет был, был, даже для ребят из самых ужасных семей; был, когда они сидели у реки и пытались понять ее язык, ее тайну. Но потом они вырастали и видели в реке лишь жидкость, она укачивала на своих волнах их души, колыхала их, как водоросли у камней. А если они и пробуждались, то было уже слишком поздно.
Весь город принадлежал хозяину паука, Джойсу. Никто не знал его возраста; так часто бывает, когда не видишь, как растут те или иные люди. Когда он приехал, в городе имелись главная улица с жалкими домишками, церковь и площадь, в центре которой бил фонтан и стояла статуя какого-то генерала, имя которого на цинковой дощечке уже было не разобрать.
Джойс явился в город в октябре, ближе к вечеру, в руке он нес небольшой кожаный чемодан, такой бывает у врачей, с металлической окантовкой и замочком с ключиком. Никто не слышал, чтобы тарахтела привезшая его машина, а вокзал тогда еще не построили. Позже рассказывали, что он приплыл на лодке, которую оставил у виадука, лодку эту больше никто никогда не использовал.
По приезде Джойс сразу отправился в самый большой дом, где находились харчевня и гостиница. В дверном проеме висел тяжелый бархатный занавес, закрывая обзор. Джойс ознакомился с размещенными на стеклянной двери расценками на номера. Потом огляделся, убедился, что за ним никто не наблюдает, подсчитал наличные, чтобы хватило заплатить за неделю вперед.
Пройдет десять лет, он сделает выгодные вложения и завладеет всем городом, а главная улица разрастется, как грибница. Каждая новая улица будет носить его имя и номер, кроме Главной улицы Джойса, Джойс-Принсипаль. Говорят, что он собственноручно стер фамилию со статуи генерала, чтобы тот не составлял ему конкуренции. Джойс захватил власть над всей долиной Гур Нуар, и ему ни разу не пришлось никому ничего объяснять, тем более то, откуда он взялся. Больше всего он гордился тем, что возвел ТЭЦ с огромными турбинами, где использовал речные воды, бившиеся о дамбу, как о лоб громадного быка.
Джойс не верил ни в каких богов. Он мыслил строительными терминами, никому не доверялся, а если заговаривал, то только для того, чтобы отдать однозначный приказ. Он жил один в шестиэтажном доме в центре города, который построил для себя. Каждый вечер спал в новой комнате, а в какой именно — решал только он один. Разные входы и выходы круглосуточно охраняли люди и собаки. Здание он покидал редко, почти исключительно для посещения конторы в ТЭЦ, шел туда пешком в сопровождении вооруженных телохранителей, которые держали на поводке огромных псов с купированными треугольником ушами и в намордниках. Джойс даже ничем и не выделялся, потому что одевался, как охранник, и тоже носил револьвер. В контору он являлся рано утром. Открывал укромную бронированную дверь, входил в большой кабинет, откуда руководил всеми делами. На каждом его предприятии был поставлен начальник, который отчитывался перед ним раз в неделю в этом самом кабинете. Джойс подбирал начальников из местных. Он по опыту знал, что успех в жизни делает людей безжалостными к себе подобным.
ТЭЦ была детищем Джойса, средоточием его всевластия, и он никому бы не отдал бразды правления. Из кабинета он не выходил и не обедал. Питался исключительно собственными амбициями, что оплетали сложными и непонятными сетями все его дела. Царство Джойса было основано на страхе. Рабочие ТЭЦ почти никогда с ним не сталкивались, но знали, что Джойс тут, что их судьба в его руках. Они чувствовали его присутствие, увязая в его паутине, как маленькие жучки. Они боялись шпионов, сами шпионили друг за другом, думали, что знают, кто стучит, кого-то просто подозревали. Никто не осмеливался открыто жаловаться на низкую зарплату или условия работы. Если в прошлом кто-то и заговаривал об этом, то лишь под воздействием винных паров, но если это куда и вело, то разве что на кладбище. Так что угольки тихо тлели, жара никто не раздувал, боясь, что в огне так и сгоришь в одиночестве. А жертвовать собой никто не хотел, не собирался быть зачинщиком бунта. Глухое недовольство так и затихало, как выброшенный в реку неразвившийся плод. Чтобы что-то поменялось, в эту бетонную постройку должен был проникнуть ветер перемен, но Джойс никогда бы такого не допустил.
У Эли были золотые руки. Когда он работал наладчиком на ТЭЦ, мог починить что угодно, улучшая то, что уже существовало, выдумывая новое, обновляя старое. Он был таким изобретательным, что находил решение любой проблемы. И никогда не бахвалился. Результат говорил сам за себя, и этого ему хватало. У него была отличная репутация, но за стены ТЭЦ она так и не вышла. Может, он распорядился бы своим талантом иначе, если бы был хоть чуточку более амбициозным. Но тогда бы пришлось уйти. Это ему и в голову не приходило, когда было еще не поздно. Он гордился тем, что нашел свое место в этом мире, что играл подходящую ему роль; по крайней мере, он так думал, пока этот самый мир, такой хрупкий, не разрушился.
В то время Эли работал в паре с Сартором, типом ленивым и ушлым, которого ему навязали, тот был родственником бригадира, напивался с утра пораньше и прихлебывал во время рабочей смены. Эли должен был работать и за себя, и за своего некомпетентного напарника. И вот однажды недоглядел, в очередной раз исправляя какой-то косяк Сартора: поскользнулся, его правая нога по колено застряла в механизме, который он сам когда-то установил, чтобы приводить в движение механическую ленту, идущую в котельную. Эли сообразил нажать на кнопку и обесточить дорожку, пока Сартор стоял как столб и пялился на его искореженную ногу и текущую кровь. Если бы не кнопка, Эли бы всего туда затянуло.
Хирург, видя такие повреждения, предпочел ампутировать ногу до бедра, чтобы избежать заражения крови. Этот искусник был так в себе уверен, что никто и не подумал с ним спорить, да и в общем, он и сам не собирался никого ставить в известность о таком решении до окончания операции.
Потом Эли Сартора не винил, но не из-за того, что был таким уж милым, нет, из-за не к месту появившегося чувства гордости. Сартор пришел навестить его дома всего один раз, принес бутыль самогона в бумажном пакете. Эли, весь в поту, сидел на кровати, снизу по пояс закрытый белой простыней. Сартор все смотрел на появившуюся границу там, где прежде что-то существовало.
— Больно? — наконец проблеял он.
Эли ничего не ответил. Взял из его рук бутыль, отогнул бумагу, чтобы показалось горлышко, и начал пить маленькими глотками, не предлагая Сартору, как будто того и вовсе не было, как будто его вообще никогда не существовало.
— Мне жаль, знаешь, я себя так виню... Может, я могу как-то помочь...
Эли пил. Он никогда столько не выпивал за раз. Он смотрел на бутыль быстро мутнеющим взглядом. На криво наклеенной этикетке стали плясать цифры. Если бы ему хватило сил, он бы запустил бутылью в рожу Сартора, и тот, наверное, это почувствовал, потому что отступил на шаг, и потом так и стоял в отдалении, не сводя глаз с бутыли, которая мерно ходила туда-сюда, как поршень, Эли подносил ее ко рту и ставил на время туда, где заканчивался обрубок ноги.
Сартор снова извинился, а поскольку Эли так ничего и не сказал и бутыль опустела, он ушел и уже никогда больше не приходил.
