Как только раны затянулись, Эли долго рассматривал то, что осталось от ноги, хотя память упорно заставляла его представлять ногу прежней, и это было уж конечно никакое не чудо, а просто худшая из той лжи, на которую способно тело, думающее, что оно еще целое. Потом к Эли частично вернулись силы, и он попросил, чтобы ему принесли дерево и инструменты. Он, еще лежа в кровати, начал делать себе пару костылей. Каждый вечер приходила Лина, вытряхивала белье и выметала из комнаты опилки, потом бросала их в печь и возвращалась с тарелкой супа. Прошло несколько дней, и Эли сел на край кровати, потом оперся на костыли и встал. Прошелся по комнате и снова сел на постель; он устал так, будто бежал через всю долину.
С того времени костыли постоянно стояли по бокам от стула, как сложенные для отдыха крылья. Ближе к вечеру он брал их, вставал и выходил. Ковылял к центральной площади и в задумчивости садился на бортик фонтана. Часто, собираясь домой, он начинал крутиться вокруг своей оси, как пес вокруг собственных экскрементов, как будто искал равновесие, потом замирал, переводя дыхание, и смотрел на статую генерала, которая возвышалась над фонтаном, застыв в героической позе, с саблей наголо, а затем начинал кричать что-то непонятное, провожая взглядом бегущие по небу облака. Прохожие спешили обойти его стороной, думая, что у него приступ безумия.
Эли тоже в некотором роде укусил паук. Это стоило ему ноги, искорки в глазах потухли; достойные всяческого доверия свидетели говорили, что в далеком прошлом эти искорки у него были. На самом деле Эли кричал, чтобы не заплакать, а когда у него пересыхало в горле, снова садился на краешек фонтана, чтобы отдохнуть. После всего этого он шел домой и запирался у себя в комнате, в глазах у него еще стояли злые слезы, постепенно сменяющиеся бесконечной грустью. Тогда он часами лежал и смотрел на теперь уже пустую бутыль, что когда-то принес ему Сартор, и водил пальцем по грязной этикетке. После этой самой бутылки он больше не выпил в своей жизни ни капли алкоголя.
Проклятие паука не заканчивалось. Лина умерла, когда прошло шесть месяцев с несчастного случая, произошедшего с ее мужем; да, еще одна печальная история.
Марта, которую дети звали так и никак иначе, постоянно использовала расхожие фразы из Ветхого Завета; это была ее настольная книга, и из нее торчали бесконечные соломинки, служившие закладками. Она считала, что ее Бог был могущественнее и правильнее, чем любой другой, что именно Он сотворил мир, что Он находится в самом центре Вселенной и что остальные божества были просто подделками, которых придумали позднее с единственной целью — царить над всем и всеми, как кукушка, что захватывает уже занятое гнездо. Она хитро навязывала свои убеждения членам семьи, творя перед каждой трапезой молитву, связывая следствия и причины, говоря, что все уже решено в самых высоких, наивысших сферах.
Марта родила трех сыновей и дочь. Когда на свет появился Люк, источник иссяк. Она видела истинное предназначение женщины, то есть себя, в том, чтобы усадить за стол двенадцать апостолов, но ее мечты разбились в пух и прах, когда родился этот вопящий парень, недоделанный, простачок, так что она от безнадежности обратилась к Евангелию, перекрестив Симона в Матье, а Фому в Марка, не дав другим и слова сказать против, а то семья погрузится в хаос, говорила она, указывая на священную книгу пальцем, способным проткнуть потолок.
После этой драмы дети в глазах матери постепенно потеряли всякий интерес. Она иногда смотрела на их фотографию, которая стояла на комоде, и снова и снова ничего не понимала, не понимала, почему так произошло, вспоминала о том, как разбились ее надежды из-за этого «дурачка», как она часто называла сына.
Она все больше погружалась в чтение и со временем перестала быть и супругой, и матерью, зато превратилась в настоящего дьявола в юбке. Она старалась как можно меньше реагировать на окружающее, потому что считала, что именно эмоции лежат в забвении веры. Марта делала, что могла. Конечно, ей не хватало ни слов, ни жестов, чтобы скрасить отсутствие привязанности, но она месила тесто и готовила различные великолепные блюда. Потом прислуживала каждому за столом в четком порядке: сначала давала еду мужу, потом отцу, потом детям — в таком порядке, в каком они появились на свет, — и в последнюю очередь себе. После трапезы она, как маньяк, проверяла, все ли съедено. Дочь паука, она тоже по-своему была заложницей собственных жестов и никогда не сказанных слов.
Марта крепко держала бразды правления в своих руках, а руки ее были огромны и ужасны. Иногда она сжимала руку в кулак, просто так, без видимой причины. Так ей было легче переживать страдание, сожаление, смирение, и всему этому своих детей она научить не могла. Она была уверена, что дети нужны для того, чтобы слепо следовать за тем, кого первым увидели при рождении, что от этого им будет спокойно, так они заслужат спасение души, обетованный рай после смерти. Она думала, что этого достаточно. Она долго так думала.
Марта иногда, крайне редко, смотрела на детей с грустной нежностью, и в такие моменты казалось, что она желает им другой жизни, но не может решиться заинтересовать их чем-то важным. Она была матерью, несмотря ни на что, и эта роль включала в себя то, кем была Марта, но в большей мере и то, кем или чем она никогда не осмелилась стать. Никто не научил ее быть кем-то другим. Она никогда не видела, чтобы на вишне распустился цветок яблони, особенно зимой. Именно такой образ постоянно возникал у нее в голове, когда она осмеливалась мечтать.
После несчастного случая с Эли и смерти Лины Марта перестала выносить присутствие дома своего отца. В конце концов она его возненавидела, решив, что он какое-то никчемное животное, букашка, которую не давят лишь потому, что всем все равно. Старику от такого отношения дочери было ни жарко ни холодно. Толстокожий был старик, да и других дел у него было полно. Он думал, что однажды ей от этого самой станет плохо, может быть, когда она увидит его в один прекрасный день в воскресном костюме со сложенными на груди руками, а в них вечнозеленая веточка, а лоб помазан миром. Как бы то ни было, отношение Марты к отцу не мешало ей старательно молиться в церкви, забыв, что ее Бог — это и Бог всех вокруг, сильных и слабых, и бедных, и презираемых, и грешников, и калек. С Богом она всегда могла договориться, но убеждения свои менять не собиралась.
Мартин, отец детей, уходил рано, сразу после завтрака, когда он, почти не жуя, проглатывал два больших куска хлеба с сырым желтком. Он всегда носил темно-синий комбинезон с карманом на животе, в который клал пачку сигарет, за день пачка постепенно пустела; в том же кармане он хранил зажигалку, которую заправлял раз в неделю утром по воскресеньям; всегда брал с собой жестяное ведерко с обедом, таскал его на сгибе руки, а пока шел на работу, бесконечно курил. Он тоже попал в паучьи сети. Ходил так в любое время года, на рассвете покидал дом, на закате возвращался, и казалось, что в голове у него пусто, что он таким и родился: робким, без надежд, без желаний. Но это было бы слишком просто. Он, конечно, был порождением паука, но и войны тоже.
Он часто думал о ней, о войне. Прошло время, но ничего не изменилось, война мерещилась ему наяву, являлась в снах. Горизонт заполняли корабли, Мартин думал, что противник испугается, отступит, но враг собирался биться до конца.
Мартин наблюдал за высадкой издалека, но даже так зрелище было удивительным, грандиозным.
В первое время. Потом начался ад, в этот и проклятый, и одновременно благословенный день множество душ покинуло свои тела. Мартин видел, как по пляжу бежали люди, как они стреляли куда попало, как хотели и победить, и, прежде всего, спастись. Он состоял в небольшом отряде человек из двадцати. Никто из них не бросился в атаку. Они не смотрели друг на друга, боясь увидеть в глазах товарища героический блеск. Они лежали на животах на вершине дюны, не могли отвести взгляда от разворачивающегося зрелища, они видели трупы, видели раненых и не могли пошевелиться от ужаса; пусть союзники и враги разбираются сами. Если бы они были похрабрее или поглупее, то бросились бы в гущу сражения, и, конечно, никто бы из них не выжил, они бы стали героями, о которых вспоминают по праздникам.
