Слова Ракиба врезались в память, оставив на ней шрам. Накрывая на стол, девушка думала: может, им с братом тоже стоило устроить праздник, а не продолжать нести вес мертвого тела отца на своих плечах еще долго после того, как оно было предано земле? Она была уверена, что, сделай они так, их жизни стали бы если и не более счастливыми, то по меньшей мере совсем иными.
* * *
Они ехали на кладбище, и послеобеденное солнце жгло кожу Наурин. Она стерла капли пота со лба носовым платком, включила кондиционер и шумно вздохнула. Надо же было Назии умереть летом! Наурин задумалась. Сестра знала, как доставить людям побольше неудобств – особенно тем, кто ее любил.
– Фургон едет за нами? – спросила она, обернувшись к «Сузуки», везущему тело Назии. Тот теснился среди прочих гудящих машин, автобусов и мотоциклов загруженного бульвара Сансет.
– Не волнуйся, – сказал Асфанд, сворачивая на дорогу, ведущую к кладбищу. – Ты же велела им следовать за нашей машиной. Хватит суетиться, просто наслаждайся сестриными похоронами.
Едва эти слова слетели с его губ, Асфанд тут же пожалел о своем ядовитом тоне. Разрываемый виной и яростью, он недовольно посигналил заплутавшему рикше, пытавшемуся обогнать их автомобиль.
– Это не похороны, – ответила Наурин, пропустив мимо ушей язвительное замечание мужа. – Хватит их так называть.
– Прости, это было грубо, – сказал он с небывалым сочувствием в голосе. – Ты знаешь, я не хотел. Я просто…
– Это не похороны! – внезапно повторила она тоном, полным ярости.
Повисла короткая пауза, в конце которой молчание стало невыносимым.
– Уже решила, кого пригласишь на вечеринку? – спросил Асфанд, лишь бы сказать хоть что-нибудь.
– Назия заранее составила список гостей. Там шесть имен, не считая нас с тобой.
Асфанд кивнул, а затем поспешил сменить тему, чтобы больше не говорить о вечеринке, которую категорически не одобрял.
– Ты счастливица. Вероятно, единственная женщина в стране – если не единственная мусульманка в мире, – которой разрешили присутствовать на кладбище во время погребальной церемонии. Маулави-сахиб сперва противился. Но я дал ему хрустящую пятитысячную купюру и заверил, что ты не из тех чересчур эмоциональных женщин, что причитают, будто раненые птицы.
Наурин встретила этот сомнительный комплимент молчанием и кряхтящим покашливанием.
– Опять курила, да? – проворчал Асфанд. – От тебя пахло сигаретами, когда мы выходили из дома.
– Не начинай все заново! – огрызнулась она, отстраняясь от мужа и отворачиваясь к окну и потоку машин за ним. – Это не твое дело. Назия вон дымила без перерыва.
– И посмотри, как она кончила, – с сожалением произнес Асфанд. – Сегодня ее засыплют сырой землей. А ей и пятидесяти не было. Какой смысл всю жизнь курить и флиртовать с каждым встречным, если в итоге от тебя не останется ничего, кроме надгробного камня?
Он боялся, что жена неверно истолкует его слова, но Наурин коротко покосилась на него и вдруг улыбнулась. Асфанд притянул ее руку к своим губам, поцеловал и отпустил, прежде чем кто-либо мог бы заметить этот редкий меж ними жест любви и заботы.
– Назия, как никто другой, знала, как привлечь мужчин, – с тихим смешком заметила его жена. – Всяких мужчин. Молодых, пожилых, богатых, бедных, одиноких, женатых…
Асфанд прочистил горло и покрепче сжал руль, чтобы унять дрожь в руках. Наурин опустила стекло, выудила из сестриной пачки «Мальборо» сигарету и закурила. Возражать Асфанд не стал.
Скорбящие
Трель мобильного телефона вырвала Парвин Шах из глубокого сна. Она раздраженно застонала и кое-как поднялась на ноги.
– Вечно я кому-то нужна – и поспать не дадут…
Ворча себе под нос, она потянулась. Нужно было поставить на беззвучный, прежде чем ложиться дремать.
– Алло, – сказала она, включив громкую связь, подавив зевок и про себя обругав звонящего.
– Назия умерла, Пино… – прошептал голос Наурин из динамика. – Ее не стало вчера ночью.
– Что?.. – переспросила Парвин, чувствуя, как заколотилось сердце.
Сон сняло как рукой. Тяжелой поступью она дошла до письменного стола у окна, открыла его ящик и стала ворошить содержимое: старый пузырек чернил, нераспечатанную ручку «Паркер» и стопки коричневых конвертов. Выудив один из последних, Парвин открыла его и вытащила оттуда листок бумаги с потрепанными краями. Она вгляделась в детский, схематичный рисунок двух девочек с хвостиками, подписанный сверху кривым, небрежным почерком. «Моей лучшей подруге, Парвин, с любовью, Назия», – было выведено черным восковым мелком над их овальными лицами. На глаза женщины навернулись слезы и ручьями заструились к ямочке на подбородке. Она прикрыла рот рукой, чтобы подавить стон, но эмоций было не сдержать.
Чувствуя ее отчаяние, Наурин глубоко вздохнула и стала терпеливо ждать, когда собеседница успокоится.
– Мы похоронили ее час назад, – наконец произнесла она. – Ты знаешь, она была бунтаркой и сложным человеком. Она не хотела поминок. Попросила устроить прощальную вечеринку. Все пройдет у нас дома, в эту субботу, Пино.
– Какие скорбные новости… – промакивая покрасневшие глаза бумажным платком, сказала Парвин. – Что именно произошло? Кажется, она была в добром здравии. На прошлой неделе я пересеклась в кафе госпожи Дауд с одной знакомой, и она говорила, что Назия прекрасно себя чувствует. Рассказывала, что она только закончила очередную рукопись и сдала ее в издательство. Какая трагедия!
– Она умерла во сне, – мягким утешительным шепотом произнесла Наурин: слова слетали с языка с выученной легкостью. – Что нам остается, кроме как смириться с реальностью? Единственное, что я могу теперь сделать для своей старшей сестры, это исполнить ее последнюю волю. Пожалуйста, приходи в субботу, Пино. Она хотела, чтобы ты пришла.
– Я… э-э-э… приду… – произнесла Парвин, с трудом складывая слова в предложение. – Вечеринка?..
– И Сабин приводи, – добавила Наурин. – Я бы сама ей позвонила, сообщила бы. Но, кажется, она не хочет со мной разговаривать.
Парвин ахнула, чувствуя, как разум мутится от нового страха:
– Но Нури, как же я ей скажу такое?! Я не смогу. Не смогу.
– Пино, не глупи! – резко отозвалась Наурин. – Ты Сабин почти как мать, особенно с тех пор, как уговорила ее оставить Назию три года назад. Уверена, ты сообразишь, как с ней справиться.
– Не надо меня упрекать! – повысила голос Парвин, в миг разрушая иллюзию дружеского общения. – Я ничего не делала. Сабин сама выбрала меня вместо своей дорогой матушки.
– Пино, – выплюнула Наурин, – прояви хоть каплю уважения к моей сестре! Если ты не скажешь Сабин, то я буду вынуждена сообщить ей кое-что о тебе, что ей тоже не помешает знать. Уверена, ты придешь в восторг.
– Ладно, я скажу ей, – бросила Парвин, опасаясь, что угроза Наурин и правда может разрушить их с Сабин хрупкие отношения. – И обязательно приведу ее с собой.
Когда Наурин повесила трубку, Парвин промокнула глаза и щеки бумажным платком, положила рисунок на комод и, сделав глубокий вдох, направилась в комнату Сабин.
Долгие месяцы Парвин свято верила, что вырвать Сабин из цепких лап Назии было одним из главных достижений ее жизни. Но она никак не ожидала, что девушка станет для нее обузой. Парвин не была готова сделаться любящей матерью – уж точно не для дочери Назии. Покинув родительский дом, Сабин не смогла удержаться ни на одной работе, а последние пару месяцев так и вовсе не работала. Вместо этого ее часто можно было увидеть на улицах Карачи – она сидела боком на багажнике велосипеда, крепко прижимаясь к тому, кто крутил педали. Парвин была шокирована таким поведением, не приставшим девушке, но смелости высказать свои претензии Сабин в лицо ей не хватало. Опыт научил ее, что люди, чье сердце разбито, зачастую справляются с этим странными способами. Однако и отрицать факты она тоже не могла: без стабильного дохода дочь Назии превратилась для Парвин в нахлебницу. А теперь, когда Назия ушла из жизни, на плечи Парвин легли и другие обязанности относительно девушки, и она оказалась совершенно не готова к таким последствиям.
