— Хоть покатаетесь! — сказал полковник-рикша.
По дороге к ним присоединился Дмитрий и зашептал ему, какие они здесь ужасные и что только при содействии профессора ему удалось обойтись меньшим залогом.
— Чего ты хочешь от евро-фашистского концлагеря, Дмитрий?! Это же money-выжималка здесь.
— Да, порядочки у них тут… Деньги делают, — признал Дмитрий.
Его провозили по длиннющим коридорам, опускали и подымали в просторных лифтах, где прислуга концлагеря испуганно жалась к стенам. Медицинский концлагерь оказался воистину огромен. Неисчислимые толпы служащих концлагеря выглядели бледными и испуганными. Он, путешествуя с ними, пытался вывести их из летаргии рискованными шутками, пока не понял, что у них запрещено разговаривать и с пациентами, и друг с другом. Тогда он заткнулся.
В палате номер шесть ему приказали переодеться — надеть казённое платье: длинные белые чулки аж до паха и распашонку, завязываемую медсестрами сзади. Дали также какие-то нитяные трусы от заведения. И он стал ждать.
Посмотрел на здание, где он жил с Суккубом. Впрочем, тогда она звалась Елизаветой. Нет, голый узкий труп не свешивался через перила балконов, не раздавался глумливый её хохот…
Часам к десяти вечера вновь приехал рикша-полковник, его усадили в кресло в новом его облачении. Он сказал всем, кто его окружал, а это были рикша-полковник, толстая блондинка Елена, Серёга, Дмитрий: «Обрядили, как Цинцинната на казнь». Но никто из них, видимо, Набокова не читал, потому они промолчали. Неначитанные.
Преодолев лифты, коридоры и двери у таблички «Операционная», где скакали красным цветом лампы, рикша-полковник сообщил его охранникам, что «дальше вам, ребята, нельзя».
Охранники ушли, после того как рикша клятвенно обещал им, что вручит мобильник и очки их боссу сразу же после того, как к нему вернётся сознание после операции. Точнее, вручит женщина, должность которой именно предусматривает выполнение этих функций — вручать.
Его сознание к тому времени уже покидало его. Ибо медсестра Лена, подстрекаемая самим профессором, вонзила ему ещё в палате иглу с анестетическим раствором. Ему сказали, что в операционной его подключат уже к серьёзной анестезии.
Очнулся он от резкой боли. Идентифицировал, что это боль от раскалённой иглы. Наклонённая над его задницей головка девушки обернулась, поднялась лицом, и он увидел расшлёпанный простецкий русский носик и такие сладенькие завлекающие мягкие глаза.
Было частично темно, но пятна света здесь и там обнаруживали неодетые фигуры в разных позах, находящиеся на койках. Несколько пятен света были особенно ярки, и туда и оттуда в эти пятна и из них проникали фигурки в белых халатах.
— Я где?
— Вы в реанимации. Вы после операции, — ответил носик. — Пи́сать хотите?
— Ещё не понял…
Внезапно включились его уши… И возникла какофония голосов. Предсмертные хрипы, болезненный храп, как бы ночные крики совы, кашель, кашли… Звуки перекрикивали друг друга.
Он всё понял. Спокойного конца жизни не будет. Демоны, и плохие, и хорошие, ополчились на него, мстя за те тайны их, о которых он сумел догадаться. «Готовься к худшему, старик», — сказал он себе. «Будем готовы», — ответил себе.
Он себя не видел в этом мире темноты и светлых пятен, в мире кубизма и кривых зеркал, движущихся, как призраки на кладбище над могилами. Но выглядел он вот как:
Всклокоченный одной стороной седых волос слева и выбритый с правой стороны череп с тремя отверстиями в нем. Из черепа выходила пластиковая трубка, а по ней высасывалась гнилая кровь гематомы, ибо в крови плавал его мозг. Old punk — подумал он. Ещё он был в медицинских чулках и без трусов.
Он услышал дикие звуки и утопленные глубоко в звуках английские слова. В это время мимо как раз проскальзывала медсестра с расшлёпанным носиком.
— Если нужно, я могу перевести, я английский знаю, и французский знаю, и вообще все языки.
— Спасибо, у нас доктора говорят на иностранных.
Медсестра отошла.
«Боже мой! Я с ней флиртую! „Все языки!“ — неподражаемо. Из черепа через дренажное отверстие льётся гнилая кровь по трубке. Я без трусов. На мне медицинские высокие чулки, как на девке, свалившаяся на одно плечо концлагерная распашонка, а я флиртую. Я в реанимации, чёрт знает на кого похож, видимо, а я флиртую. О, велика ты, сила сексуальности! Час как с операционного стола. Здесь просто ад. Привезли старика, он даже век не может поднять, рот открыт, лежит в центре реанимационной палаты. А я флиртую».
Он улыбнулся в темноте. Потом расхохотался. Тотчас же из глубины этого срежиссированного мрачным каким-то замогильным режиссёром Могилом Серебренниковым появилась она, с расшлёпанным носиком.
— Вам утку дать?
— Не знаю.
— Держите.
— А как ею пользоваться?
— Горизонтально её и в отверстие суйте.
Он сунул безо всякого стеснения.
Демон среди демонов, бес среди бесов, и она — демон. Разве бесы стесняются?
— Не получается? — она естественно наклонилась, чтобы разглядеть.
— Нет, — сказал он, — пока нет, не получилось.
— Это потому, что вы не пили ничего, до операции же нельзя. А с утра вы пили?
— Кофе в шесть утра.
— Ну потом сможете.
Выпрямляясь, она поставила на место, спустила вниз свою грушевидную попу в комбинезончике, под халатом у неё был комбинезончик.
Англоязычная женщина задышала и вдруг завопила на неизвестном языке.
— Пить хочет. Но ей нельзя. Профессор сказал, что ни грамма.
— Все мы тут бесы, и вы, и они, и я.
— Да, — согласилась она, — бесы.
— Земля управляется огненными бесами, вы знаете.
— Да, — кротко согласилась она.
— Они держат в тайне от нас, кто мы и зачем нужны. Нам позволяют только те открытия, которые нас запутывают. А другие не позволяют. То, что кажется нам нашими открытиями, есть лишь то, что позволено бесами. Они не пузатые-волосатые, а сполохи энергии, вы знаете?
— Я знаю.
— Света, там старика нужно обмыть. Принесли.
— Да, Даша, иду!
— Сними халат, запачкаешь. Он очень грязный.
Снимает, обнажив сильную грушевидную попу. Ушла.
Он закрывает глаза. И таки спит.
— Вот, наденьте! Это наши трусы. Простые медицинские. Давайте помогу, приподнимите попу.
Оказавшись на нем, трусы выглядят девичьими.
— Они же женские!
— Нет, они uniseховые. Для обоих полов. Утку дать?
— Давайте.
— Суйте.
Он суёт и журчит. Пытается закрыть утку зелёной крышкой.
— Дайте. Она не должна быть закрыта, утка. Почему так мало?
— Утром пил только кофе…
— Захотите ещё, скажите!
— Света, почему так мало света?
— Вам всем нельзя возбуждаться…
Она подвозит ещё одну ширму, и он оказывается изолирован от остального пространства реанимации.
Медсестра приходит, уходит, приносит утку так часто, зачем? «Мы что-то с ней совершаем, — понимает он. — Без предварительного сговора».
— Суйте. Почему так мало?
— Суйте. Почему так мало?
— Вот, сейчас хорошо.
Ему хочется, чтобы утка была доверху, чтоб она была довольна. Вид сексуальности.
Поутру профессор делает обход. Подходит и к нему, свернувшемуся в клубок, как вольерная обезьяна. Правая сторона черепа соединяется красивой, как конфеты «раковая шейка», прозрачной трубочкой, слой крови, слой воздуха, слой крови, с канистрой с его кровью, пристёгнутой к кровати. С профессором студенты и доктора. В зале реанимации светло. Он ищет глазами её и находит. Она в задних рядах, улыбается чарующей улыбкой простой русской бесовки-медсестры.
— Как себя чувствуете после операции?
— Спасибо, профессор, отлично. У вас такие старательные здесь сестрички.
Она лукаво улыбается в заднем ряду.
— После завтрака вас переведут в стационар.
Профессор уходит, толпа около его кровати рассасывается. Председатель бесцеремонно, мол, «подь сюда, ты!», подзывает медсестру пальцем.
