После переходят в обеденный зал, идти приходится по узкой, почти не освещенной лестнице, поворачивать голову нельзя, мешает смотреть вуаль, но боковым зрением в одном из окон успевает заметить белое помещение, кто-то печатает, кто-то стоит посреди с листами бумаги и говорит беззвучно.
Столы накрыты, украшены. Розовые лепестки плывут по вину, жир, смешанный с молотым имбирем, течет по мясу. Садятся после того, как королева Мария в своем кресле оказывается у стола. Взгляд королевы кажется цинично-насмешливым, но она молчит. Нора сидит рядом, не поворачивает голову, и не видит, и вскоре забывает о своей матери. Нора ест мало и осторожно. Дамы едят много. Кавалеры пьют и шутят, но все женские тела зажигает только взгляд Алекса Ниффлонгера. У Норы нет женского тела – есть каркас, есть эссенции. Она не замечает, как жадно пробивается у дам румянец через слои белил, не замечает их грязных подолов.
Никто из сидящих прямо напротив не был знаком Элеоноре Фелисии, кроме кузена Алекса, с которым годы назад встречалась часто, но теперь все реже. Вносили и уносили рыбные блюда. Обедающие разговаривали. Нора молчала и слышала только некоторые звуки, болтовню гостей.
«С тех пор как наша королева больна, а принцесса душевно расстроена…» «Ах, это тоже крыса? Нет, я не боюсь крыс. Может, бросим ей рыбную косточку? Крысы едят рыбные косточки? Я на самом деле на испытываю ни малейшего волнения при виде этих милых маленьких…» «…слишком темно. Если бы здесь было немного светлей, вы бы заметили, как я красива, я красивее нашей принцессы, и уж конечно красивее нашей королевы». (Сдавленный смех.) «…где? да-да, в полночь… все часы идут одинаково, и мы можем… да… тише… да уберите же… потерпите. В полночь» «…с тех пор ходит по расписанию, и туда бывают автобусы…»
Внезапно она заметила мальчика за спинами обедающих. Войдя в зал, мальчик вертел головой, она поняла – он думал, как привлечь к себе внимание, чего учинить глумливого, шумного, грязного, чтобы замарать гостей. Он чесал щеку. Элеонора Фелисия нашла глазами Гуидо – ее взгляд был пекущим. Гуидо сразу всё понял, всё уладил – без шума удалил мальчика из помещения.
– Элеонора Фелисия, – обратился сидящий рядом Алекс, но в этот момент накатил приступ кашля, Нора отвернулась, просунула ладонь в тайный карман, за платком. Она умела кашлять достойно, аккуратно и изящно. Испачканный платок бросила на пол.
«О!» – упала одна из свечей, вскрикнула одна из дам. «Правда, из свиного жира…» «Вы неправы, это пчелиный воск!» «Но почему они так чадят? И этот запах». «Воздух стоит на месте».
– Сестричка, смотри – акробаты и жонглеры! – сказал Алекс. – Смотри внимательно, они привезли исключительные номера.
Артисты, разряженные в пестрые тряпки, озабоченно устанавливали реквизит напротив столов, щурились, коротко переговаривались, не обращая внимания на гостей. Одно лицо показалось смутно знакомым. Встретившись взглядом с бесцветными глазами, припомнила, что, должно быть, видела подобное, в зеркале, недавно… Но в каком из зеркал? Сверху, от балюстрады, раздались аплодисменты. Началось выступление. Раскачавшись на кольцах, акробаты сталкивались друг с другом, делали в воздухе несколько кувырков и приземлялись на шпагат. За ними шлейфом летели сорвавшиеся с трико блестки. Другие акробаты в то же время становились на мостик, друг на дружку, так, что получалась пирамида, похожая на пену. Удивительно, какие у них были одинаковые змеиные тела, не отличить мужчину от женщины. Акробаты тягали друг друга за ноги с визгом.
«Элеонора Фелисия, гости давно сыты и пьяны, эти подонки акробаты всем опостылели, обнаглели, того и гляди, дам начнут за ноги хватать».
Нора немного повернула голову, попробовала выразить на лице удивление, пристально глядя на Алекса.
«Время начинать танцы. Дай руку, мы пойдем первой парой, остальные потянутся за нами».
Подавив сомнение, она поднялась. Оказалось, она очень высокая – кавалеры, дамы в белом с их неприличным румянцем остались далеко внизу, как хлопья пыли у ног. Первой парой, с Алексом Ниффлонгером шли они в балетные залы, идти приходилось долго. Через темные коридоры, через темные комнаты (но Нора оставалась прямой, как на свету). Немало дам и кавалеров затерялись в темноте. О них напоминал только шорох тканей и эхо тяжелого дыхания. Но это к лучшему – слишком много их было, слишком душно станет в танцевальных залах, если все будут в движении, и так слишком много в воздухе пота, белил и духов.
Те, что дошли, казались несколько разочарованными, но танцевали правильно, хотя не так медленно и ясно, как Нора.
– Фелисия, – звал Гуидо, сидящий за клавесином, – что играем?
Танцуя, дамы ходят, наклоняют головки, потом приподымают, а мужчины ходят вокруг дам, также кивают, как болванчики, и протягивают руки, и дамы кладут ладони в их руки, и снова кивают, а мужчины обходят их. Смех и стоны из темных коридоров портят музыку, текущее по полу вино портит половицы.
Алекс ходит вокруг Норы и нашептывает ей в ухо: «Прелестная радость, ты так хороша сегодня. Почему ты не поднимаешь вуаль? Как хорошо танцевать с тобой. Любая из твоих пухленьких дам увела бы меня, но мне хочется быть именно с тобой, этот танец с тобой стоит их ручек, ножек и грудей», – слова проскальзывают по ушной раковине Норы, не достигая ее, она занята движениями танца – опустить руку, поднять голову, вытянуть носок. «Сегодня я готов выполнить любую твою просьбу за еще один такой танец… Как насчет просьбы, которую столько раз мне передавали твои люди? Как насчет совместной прогулки? Хотя бы в одном из моих подвесных садов?»
– Не увлекайся, Алекс, – бдительный Гуидо кричит резко и весело, перебивает шепот, поворачиваясь к танцующим, – не забывай, что Фелисия – твоя сестричка, двоюродная сестричка!
– Забыть об этом невозможно, Гуидо! Никто не красив здесь, никто не умеет танцевать, кроме меня и моей милой кузины.
На диалог не обращают внимания, если не считать одного престарелого кавалера, тревожным шепотом спрашивающего свою даму – разве связь между кузеном и кузиной признается кровосмешением? Все влажнее становится от дыхания воздух, зеркала запотели.
После танца на несколько минут опустилась тишина, все стояли неподвижно. Гуидо – скрестив руки в дальнем углу. И тогда появился лютнист. Первые же звуки лютни разбудили тревогу, но, когда в музыку вплелся голос, Нора испугалась – что танец будет нарушен, что упадет под тяжестью убора на грудь голова, что смоют пудру слезы. Что это был за язык? Она знала его когда-то… Теперь лишь отдельные слова были понятны – моя жизнь… милая добрая дама… так тяжело на сердце… Как мог лютнист знать ее тайну, и почему так тянуло сердце, будто сухожилия были струнами, и на этих струнах он играл – не на лютне. Кто он, лютнист? Нора перевела взгляд на Гуидо. Тот улыбался мерзко – конечно, это его мысли, это он оттуда, из Италии, из Франции и Испании, это его подлость – он желал ее смерти… но она уже поддалась музыке. Только один раз стоит подумать о сердце, как оно появляется, и тянет к любви, к летним местам за окнами, и его невозможно убрать.
Внезапно голос замолчал, и ритм изменился, лютнист играл все быстрее, скрыв глаза ресницами, глядя на лютню, дамы и кавалеры спешили танцевать и не попадали в такт, Нора попадала и успевала, но ее сердце держалось на последней струне, перед тем чтобы оборваться.
В балетных залах сырой чад сгущался, оседал каплями на потолке и теперь тяжело опадал редким дождем. Сердце приспособилось играть спешно, нет, не разорвется. Но оно вытянуло за собою тело – стоит появиться сердцу, как возвращается в плотные ткани все тело – и теперь ныли руки и ноги, и ребра, и тянуло живот, и тянуло в мягкую постель, и чтобы ее любовь была рядом. Алекс оставил Нору, он исчез в темноте, уводя растрепанную беловолосую даму с распухшими губами. Танец становился пыткой, но она продолжала в ритме, назначенном лютней. Глаза ее нового кавалера были неподвижны.
От капавшего с потолка дождя плыла женская краска и распадались прически, намокла бородка Гуидо и потеряла остроту. Через некоторое время дождь перерос в ливень – на клавесин, по платьям, по зеркалам. Умиротворяющий шум смешивался с обиженными воплями дам, но дождь усиливался, а крики затихали и исчезали.
Когда смолкла лютня и вернулся клавесин, влажными гулкими звуками – кажется, Гуидо ливень доставлял удовольствие, – Нора решила, что теперь возможно уйти, гости пьяны достаточно, ее отсутствие не будет оскорбительным.
Она шла в спальню, однако болезненная ломота сбивала с толку, она теряла путь, думая, что теперь, в одиночестве, можно позволить слезам течь, и именно теперь они не текли. Нора входила в часовню, садилась напротив большого деревянного распятия, сердце ныло слабее. Она не помнила, кто этот крайне худой человек с раскрытыми навстречу руками, глядящий ободряюще, но помнила, что здесь свечи не чадят и что его можно просить о некоторых вещах. «Pater noster» – начала и сбилась, звучавшая под убором мелодия лютниста сбивала ее в ритме и в словах, сбивала на шепот: тепла, тепла, тепла. Пробовала снова, снова сбивалась. Огорчилась, что не получается, и объяснила человеку: «Mi corazón, мое сердце» – хотя лютнист по-другому, на другом языке жаловался. И сразу стало легче – словно ее поняли и кивнули «Что же ты раньше молчала?», сердце снова растворилось в теле, тело исчезло в одежде, одежда стала Норой, и она шла в спальню с уверенностью, что ей нужно подождать, ей пришлют ее сердце, ее corazón. Немного терпения.
