– Когда их читаешь, обида на людей вся из тебя выходит, – вздохнула она. – От обид сердце тяжёлое делается, будто на нём полное ведро висит… Обиды жилы вытягивают. Даже валерьянка не помогает. А от стихов сердце горькое становится, зато лёгкое. Свободное от людей…
Она встала, прошла на кухню и включила свет. От неожиданности он зажал глаза ладонями.
– Чего ты? – спросил парнишка.
– Я приёмник взять к себе хотела, музыку тихонько послушать. Передумала уже… Прости пожалуйста.
Нюрочка отпила воды из ковша, выключила свет и вернулась к себе, за перегородку.
– …Приёмник, тот? На окне который? – спросил парнишка через время. – Он что, твой?
– Мачехин, – сонно проговорила она. – Ей этот подарил… С которым они вместе уехали…
– Свинтили, короче, – понял парнишка.
+ + +
Ближе к утру он вдруг спросил:
– А у тебя кто-то был?..
Она проснулась не сразу, и он повторил из-за перегородки внятно и настойчиво:
– Сколько у тебя их было?
– …Как это?
– Добрые все гулящие, – сказал он отчуждённо.
– Думай, как хочешь, – голосом, севшим от обиды, проговорила Нюрочка в подушку. – Мне всё равно.
Парнишка повздыхал немного и пояснил:
– Добрые «нет» говорить не умеют… А порядочные – одни злые только.
Она не ответила ему. Но спросила вскоре:
– …Ты как считаешь, Бог есть?
– Есть, – ответил парнишка сквозь дрёму.
– А я считаю, что Его убили.
От жалости к Богу у Нюрочки заболело в боку. Она простонала даже, но, спохватившись, затихла.
– …Кто? Убил? – неожиданно очнулся парнишка.
– Злые силы, – не сразу сказала она. – Давно уже. Очень давно.
– С чего ты это взяла?
– Он бы нам помогал, если бы живой был. Всем бы помогал. А так… Раз не помогает, значит, погиб.
– Спи, – сказал парнишка. – Он – есть. Я тебе потом докажу.
Когда утром Нюрочка пришла с фермы, парнишки дома уже не было. Приёмника – тоже.
Она попробовала съесть коврижку. Но уронила.
– Быстро поднятое не считается упавшим, – проговорила Нюрочка рассеянно.
Потом она сидела, упершись лбом в прохладную стену и закрыв глаза. Ближе к вечеру приехала мачеха.
+ + +
Маринка расторговалась плохо, ничего почти не выручив. Задумчивая и усталая, она сказала, чтобы без приёмника Нюрочка не возвращалась:
И Нюрочка кивнула ей с готовностью:
– Я не вернусь, – но обеспокоилась: – А кто тебе на ферме поможет?
– На какой ферме? – махнула рукой Маринка и стала умываться. – Режут коров, там рёв стоит…
– Кто? – встревожилась Нюрочка. – Режет?
Маринка её не услышала.
– Хотели с той недели всех пустить на мясо, – вытирала она полотенцем обветренное, красное лицо. – А чего ждать? Сенокоса не было, люцерну не сеяли. А камыш для коров грубый… Скотник не хочет их к Жёлтому озеру гонять. И далеко, и без толку… Поезжай! От тебя и так пользы мало было. У тебя пальцы слабые… Чего с тобой теперь делать? Не годная ты ни на что… Тебя даже на тракт не поставишь! Ты и одного раза не вытерпишь; удавишься или с ума сойдёшь.
– А ты как без работы жить будешь, Маринка?
Мачеха не ответила. Приметив муху, сонно ползающую по стеклу, она вздохнула и шлёпнула её мухобойкой, но не попала, думая о своём. Оглушённая, муха свалилась на подоконник и замерла. А Маринка уселась за стол, огладив юбку.
– …Что? Накрылся твой Паганини? – она посмеялась над Нюрочкой – пренебрежительно, но не обидно: как над опостылевшей подружкой, которая загостилась, прижилась и забыла, что пора бы ей отправляться за порог.
– Его всё равно редко передавали, – ответила Нюрочка. – Тот концерт.
– Это не музыка была, а пилорама! – заметила мачеха, потянувшись. – Тоже мне, концерт…
– А ты мне денег на дорогу найдёшь? Сколько нибудь?.. Автобусом дорого, конечно. Мне только на попутку. На еду не надо. Я притерплюсь.
Мачеха откинула лёгкие свои кудряшки со лба. Она быстро соорудила из них на темени витиеватый хохолок и защёлкнула пластмассовой жёлтою заколкой, ничем почти не отличимой от бельевой прищепки.
– С этой продажи – не дам, – сказала Маринка, уронив тяжёлые руки на колени. – Милиция нас гоняла. С места на место. Второпях продавали. За бесценок… А больше продажи не будет!
Мачеха вздохнула печально – и чему-то улыбнулась мимолётно.
– Весёленькая. Заколочка… Тебе такую же хотела купить, а хватило на одну, – добавила она, уже не помня досады. – Дать поносить? «Краб» называется.
– Не надо.
– А хочешь, подарю? На память?.. Форсить будешь в городе, вспоминать.
– Я не сейчас поеду за приёмником, – подумав, решила Нюрочка. – В сентябре. Если, конечно, он не привезёт его раньше.
– Так он и привёз! – грустно посмеялась Маринка с весёлой своей прищепкою на голове. – Дурак он, что ли? Не привезёт! Не жди… Давай чай пить. Воды-то хоть натаскала? Раззява…
И он не привёз.
+ + +
Ровно через месяц Нюрочка на попутке добралась до техникума в Столбцах. Морщинистый шофёр только посмотрел на её деньги и отмахнулся, закуривая:
– Оставь себе. На ситро… Булку, может, купишь. А то ведь нынче… никто никому не рад, нигде. Ну, спрыгивай, сказал! С копейками своими. Деловая…
Ивана Нюрочка отыскала в конце длинного сумрачного коридора, в толпе, которая переминалась и галдела. Трещал оглушительно электрический звонок, истошно кричал какой-то учитель, размахивая над головой журналом: «Сесть! По местам! Немедленно!» Но на двери было написано мелом: «Кто первый войдёт в класс, тот пидерас!» И толпа гоготала, толкалась и гудела, пока в дверь не шагнул сам учитель – зажмурившись, выдвинув журнал вперёд, подобием щита.
Из этой толпы Иван увидел приехавшую Нюрочку позже, чем она его. Он сначала обрадовался, а потом насупился, пробираясь к подоконнику.
– Идём во двор, – сказал он деловито, застёгивая джинсовую новую куртку до горла, и штаны на нём были чистые. – Я приёмником с шофёром расплатился. Уже в магазине был. Два раза. Такого же не нашёл. Говорят, марка древняя. Правда… Только на барахолке сломанный продавали, я не взял.
Потом добавил, оборачиваясь на ходу:
– Деньги за него привезти собирался! А тут… некогда всё время. Я в мастерской кастет вытачивал. Классный кастет! Вчера закончил…
Во дворе чернел остов полуразобранной грузовой машины без колёс. Вокруг неё розовела тусклая пустота – без травы, без единого куста. И в сентябрьском небе не было ни облака, ни тучки. Но ветер гулял широко, от забора к забору, вздымая, кружа клочки старой бумаги.
– Тогда по-другому нельзя было, – говорил он хмуро, оглядываясь на окна. – Не свалил бы из вашей «Победы» – изувечили бы. Извини…
И там, на сорном ветру, Нюрочка, постояв немного, отвернулась от Ивана и пошла прочь.
– Эй! – крикнул Иван, не зная, как её зовут. – Ты, наверно, есть хочешь? Айда к моим родителям. Придумаем по дороге что-нибудь.
– Что? – сквозь слёзы спросила Нюрочка, обернувшись.
Он смотрел издали на её рваные синие сапоги, на широкое платье из тусклого сатина, и колебался, соображая.
– Ну, давай, наплету им, что я на тебе женюсь! – насупившись, решил он. – Только Облома попрошу ранец мой забрать. И пойдём.
– Ты родителей тоже обманываешь? – спросила она.
– Почему? Я скажу: «У нас будет ребёнок», – Иван почесал затылок. – Он же у нас будет!
+ + +
…И вот у них есть Саня.
Младенец спит. И дышит тихо, тихо…
Наощупь, в темноте, Нюрочка проверяет, не сбилось ли его одеяло… Жаль, что Саня ещё не научился улыбаться ей: при свете он только жмурится и морщит лоб, как маленький старичок, и взгляд его пока неустойчив, потому что видит он два мира одновременно, об одном из которых ему придётся забыть совсем скоро… Но Саня спит, а Нюрочке сейчас не видно ни одного из миров. Даже в окне – черным-черно. Небо вынужденного греха висит над Столбцами – тяжёлое, непроглядное. Под ним растёт её сын. Скоро он научится улыбаться. Под небом вынужденного греха.
– Тише, тише… – в темноте шепчет Нюрочка над младенцем, покачивая коляску. – Ничего, ничего… Расти… Неправда, что нас больше нет… Скоро придёт твой папа. Он принесёт выручку… За нехороший товар… За очень, очень нехороший… И тогда мы будем дальше жить. Жить… Мы на свете есть, мы есть на свете… Только света вот нет. Никакого…
Уже забравшись под одеяло, Нюрочка то ли жалуется ребёнку, то ли утешает его со своей постели, в полудрёме.
– …Мой дедушка, Саня, говорил, что в чужой жизни не живут, доживают, – шепчет она с закрытыми глазами. – А я ему верила… Что мы – живые мертвецы. Что нам ничего не положено. И ничего уже не надо… Но ты не думай так. Никогда. Нет! Расти… Когда, Саня, за тобой пойдут такие, как мы, ты скажешь про них: им – надо всё наше! И тебе поверят… Всегда верят люди тем, кто ищет добра своему народу и кто говорит во благо всего племени своего… Это благо не должно быть меньшим, чем благо других племён… Оно никогда уже не должно быть меньшим. Живи!.. Слышишь, как старик чиркает спичкой в коридоре и кашляет? Это сосед наш ходит, у него астма разыгралась на снег… Он тоже – живёт. Ему плохо, а он живёт… Скоро большой снег пойдёт, Саня. Большой снег… Всё чёрное станет белым. Только очень, очень холодным… Чистое – оно такое холодное, Саня! Просто невыносимо…
