Юрий Медведь - Исповедь добровольного импотента

Веет теплом, парфюмерными садами и материальным излишеством.

Бессловесно располагаемся в несвойственном нам интерьере. Стараемся устроиться как можно естественнее – вальяжно, но в то же время и пластично. В нашем распоряжении журнальный столик из цветного стекла, в виде веселого осьминожка. Его содержимое сулит увлекательнейшее путешествие в царство Ее Величества Высокой Моды. С журналами на коленях и под музыкальное журчание фонтанчика начинаем переживать боль, созревающую в пальцах наших промерзших конечностей.

Вскоре доносится приближающийся цокот каблучков. Он исходит из павильона, где, судя по всему, и происходят косметические таинства и вход в который завешан многоцветными косичками, сплетенными из вьетнамской соломки.

Я отвлекаюсь от боли и жду.

Прошелестел соломенный занавеса и в оазис вступает рыжеволосая «лорелея» в черном костюмчике, который своим кроем не мешает видеть, но и не позволяет глазеть.

– Здравствуйте, – говорит дива, улыбаясь коралловой розой. – Чем мы можем вам помочь?

Каждое слово подается ею, как отдельное блюдо: Апельсиновое желе… Малиновый пудинг… Земляничный лукум…

– Простите, но мы просто хотели бы подождать Эльвиру, – сбивчиво начинает жена, пока я сглатываю слюну и облизываюсь. – У нее сейчас сеанс… в солярии.

– Она освободится минут через десять, – медовой слезой изливается ответ, и «лорелея», выполнив изящный поворот, исчезает за соломенной ширмой.

Мучительно защемило чувство утраты, и я вдруг явственно осознаю всю глубину и силу того облегчения, которое дает женщина вечно ищущему мужскому сердцу.

«Десять минут!» – моделирую я в своем сознании певучий голос и принимаюсь смаковать его интонационный аромат. Боль в конечностях уже размякла, и по всему телу ползет приятное жжение. Щурясь от удовольствия, я погружаюсь в туман наползающей дремы, сквозь который постепенно проявляется фантасмагория сна:

Огонь пожирает соломенный занавес, и я вплываю в хрустальный замок; со стен струится вода; доносится шум моря; златовласая лорелея сбрасывает с себя черную строгость; я пытаюсь приблизиться, но она ныряет в зеркальный лабиринт, и живое тело теряется в бесчисленном количестве отражений…

– О господи! Как вы здесь оказались! – врезается резкий возглас в эфемерную плоть моих видений.

Я вскакиваю и, пошатываясь от легкого головокружения, пытаюсь сфокусировать взгляд.

Наконец мне удается навести резкость. Предо мной Эльвира – оживший стремительный набросок, выполненный цветными фломастерами: ядовито-оранжевая водолазка, зеленые джинсы и белые лаковые сапожки – темнокожая дива, стряхивая золотую крошку с пышной гривы, кружится по гостиной.

Оттаявшую душу мою охватывает восторг.

– Тороплюсь! Лечу! Мой мышик! Ко мне сегодня приедет мой мышик! – щебечет Эльвира.

Черный кожаный жакет взмывает над копной пшеничных волос и, раскинув крылья, оседает на оранжевые плечи.

В словесной неразберихе мы выскакиваем на мороз и несемся к проспекту – снующему, рычащему, клубящемуся дымами.

– Такси! Такси! – порхает впереди нас Эльвира – бесстрашна и бурна, среди (но вопреки) изъеденных чернотой сугробов, скрюченных деревьев, заиндевелых домов.

– Такси! – воплю я во всю глотку, вовлеченный в безумный бунт против самой природы. – Такси!!!

Апельсиновая «Волга» выныривает из общего потока и останавливается у моих ног.

– Увидимся! Лечу!

Хлопнула дверца и…

– Опять у нее с этим крысиком канитель закручивается, – слышу я за спиной простуженный голос жены. Стряхнув наваждение, осматриваюсь – осиротелые, мы стоим на обочине.

– Нет, все же какие вы мужики суки, – бубнит сгорбленная фигура жены. – Она, бедняжка, на изнанку выворачивается. С утра до ночи пашет в ларьке, сама квартиру снимает, дочку к родителям отправила, чтобы ему на нервы не действовала. И все надеется: вот на выходные мышик придет и все, наконец-то, решится. А этот грызун ни мычит ни телится. Придет, потрахается всласть и свалит. Кое-какие нюансы, видите ли, его не устраивают! Сказал бы откровенно – от жены не уйду. И отвалил. Нет же, зачем? Ему и так хорошо. Разжирел до безобразия и доволен. Идем, чего стоишь-то, не май месяц!

Двинулись. Мороз. Ветер. До метро далеко. Метров пятьсот. Пешком. Прощай, «Лорелея». О, проблеск… О, всплеск… О, дуновение…

Блядь, ну что я помню? Да ничего особенного в тот день не намечалось. Как обычно поднялся… ну, когда поднялся? Скорее всего, ближе к обеду. Да, пушка на Петропавловке уже грохнула, давно. Раньше часа дня я теперь не встаю. Я с этим смерился – ночью не заснуть, с утра не подняться. Неважно. Главное, что поднялся, поставил чайник на газ и пошел умываться. Раньше-то я зарядку делал, ну, года три тому назад, сейчас забросил. Почему? Как не странно, но без зарядки у меня более стабильное самочувствие, ну, в смысле я могу работать. А то бывало, пробежишься с утра, да еще увлечешься, маханешь километра три, да по свежему воздуху, да по запорошенному снежком полю, распалишься, пропотеешь, сразу тянет руками да ногами помахать, отжаться на кулаках, подтянуться на суку, пыхтишь, ощупываешь бицепсы, мышцы брюшного пресса, невольно замечтаешься, что мол месяца через два-три, ну, максимум к лету твое тело обретет формы патологичной красоты, а ловкость и сила твоя не будет знать границ, и с каким сладким чувством можно будет обнажаться на пляже, и какие невероятные последствия будут подстерегать тебя после каждого телодвижения… ох, так можно черте до чего дойти! Я и доходил до того, что еле ноги волок с утренней пробежки. А если в потом еще и ледяной водой окатывался, для закалки организма и уничтожения подкожной жировой прослойки, то после легкого завтрака глаза сами собой слипались и единственное, на что я был способен, это мусор вынести или в магазин сходить. А ведь нужно сидеть за компьютером, соображать. В общем, я понял, если хочешь стать писателем, бабы западать на твои ягодицы, как пить дать, не будут. И бросил я бегать по утрам. Кстати, лучше всего пишется с похмелья, ну не с самого свежего, а когда за физическими муками подступают терзания морально-нравственного толка, вот тут-то и лови момент. И что еще характерно с похмелья и оргазм какой-то необыкновенный, а то на здоровую голову кончишь и не заметишь даже, а с похмела как начнешь кончать и кажется конца и краю этому не видать, что аж жуть возьмет, как представишь себе, что уже не выскочишь из этого излияния. Так ведь можно и с ума сойти. Короче, я последние года три как только встаю с кровати сразу перехожу к завтраку, если не с похмелья, конечно. Поэтому я точно помню, что налил себе чаю, нарезал батон, достал из холодильника майонез и включил телевизор. Я стараюсь смотреть только новости, но, как правило, пялюсь на все что попадется, кроме рекламы, естественно, здесь я сохраняю девственность, благо пульт у меня есть. Ну, что я еще помню? Скорее всего кого-нибудь пришили в тот день, это наверняка. Да, я думаю, было совершено очередное заказное убийство. Потом, судя по всему, наш президент сделал очередное заявление или подписал указ, или вылетел с рабочим визитом, или его удачно покритиковал депутат, а еще, возможно, налоговики наступили на хвост олигарху. Нет, тогда этого еще быть не могло, время было не то, а время было тревожное. Но вот что я помню совершенно точно и отчетливо это то, что федеральные войска замкнули кольцо вокруг Грозного и наносили точечные бомбовые удары по позициям боевиков. Да, наша артиллерия утюжила Промысловский район города Грозного! За это я ручаюсь. Я и гроша ломаного не дам за всякие там домыслы, да пусть даже и утверждения приняла ли Госдума в тот день какой-нибудь законопроект или унесло ли тогда рыбаков на льдине в Финском заливе, или приехал в Питер Киркоров со своим шоу «Я не Рафаэль», да хули мне этот жираф в перьях?! Не помню я этого! Но вот то, что наши войска ебали чеченов в хвост и в гриву, да за это я глотку готов любому перегрызть. Ну, потому что волновало меня это. Вот как сейчас помню, сижу я на кухне и поливаю булку майонезом. Точно помню – майонез нашего масложировского комбината, точно помню, что покупал я его на рынке, рынок-то у меня под боком и только на рынке можно масложировский майонез купить, а в близлежащих магазинах говно левое только можно отоварить, «Колибри» там всякое и иже с ними. Я это все оттого хорошо помню, что нет русскому человеку горше чувства, чем на наш рынок ходить. А ведь я русский, ну с украинской примесью на четверть, но ведь хохлы же тоже славяне, да и нет их на нашем рынке. За всю свою жизнь не встречал я на нашем рынке ни одного хохла, а вот черных там, ебаный в рот – шагу нельзя ступить! Нет, ну были у меня по жизни друзья кавказкой национальности, да и сейчас есть, а в армии так вообще самый закадычный друган мой был Низами из Баку, а самый злейший вражина – пидорас Чуб из Львова. Но ведь как же все таки больно русскому человеку, когда он идет на свой родной рынок за вкуснейшим масложировским майонезом, ну скажем, с утра он идет, чтобы потом булку облить майонезом и с чаем сладким навернуть, а у самого входа на рынок толкутся бомжи местные. Ну, что мне сейчас рисовать эту обыденную картину? Ну, стоят себе опустившиеся люди, ну в лохмотьях засаленных, ну вонючие до нельзя, до того, что даже мороз не может отбить эту пянно-сладко-кисло-жуткую тухлость, ну ждут они, что выйдет из павильона или из подъехавшей машины черный в кожаном пальто, выбритый до синевы и надезодорированный до охуения, высмотрит себе того, кто, на его взгляд, крепче на ногах держится и кивнет ему на мешки с картошкой или брикеты свежемороженой рыбы, или мясные туши. Ну что тут необычного? Наоборот, все всем понятно, но вот русскому глазу видно, да это просто не может быть не видно, что вонючие бомжи – все русские, а деловые торговцы – сплошь черные! И поэтому в то утро я жрал свою булку, политую майонезом, и жадно впитывал новости с фронта. Это были хорошие новости, это уже были не те нелепые видеоролики, где бородатые чечены, рубили нашим пацанам головы, отрезали им уши, отстреливали пальцы, где они маршировали обвешанные нашим русским оружием перед кинокамерами наших русских телекомпаний и орали «Аллах акбар!». Нет, все это было в прошлом, все осталось на совести первой чеченской кампании, под предводительством нашего прежнего президента и его доблестного генерала по кличке «Паша-мерседес». Теперь всем заправлял приемник нашего первого президента и его генералы, суровые прямолинейные вояки, ебали чеченов в хвост и в гриву. Да, и нынче были у нас потери, гибли молодые наши ребята, и это волновало меня. И хотя я сам стрелял в своей жизни всего один раз (выпустил из «Калашникова» три патрона по фанерной мишени, когда проходил курс молодого бойца, перед тем как отправиться в часть военных строителей), но меня до нервозности волновало какие у наших ребят снайперские винтовки, как они экипированы для ведения боевых действий в зимний период, меня бесило, что на вооружении у наших соколов не было ни одного вертолета К-50, знаменитой «Акулы». Ебанутые фильмы снимать вертолет нашелся, по всяким авиасалонам его возить видите ли есть машина, а чтобы нашим ребятам дать в руки грозное орудие возмездия у них денег нет. Бляди! Воры и продажные шкуры! Только так мы называли этих козлов, из-за которых наши асы вынуждены были брить оборзевших чеченов на старых развалюхах. Меня это волновало. А как я любил нашу стратегическую задачу – уничтожить разрозненные бандформирования до наступления зеленки! Я же всеми фибрами души чувствовал ее логику. Вот выбили наши гвардейцев этих чуханов из Грозного, и куда они рванули? В горы конечно, в леса, а леса-то голые. И вот тут эскадрилья К-50-х поднимается в воздух и добивает этих «хатабычей», как не полинявших зайцев, мечущихся на льду нашего нового ледового дворца. Все это, вот уже спустя год, я помню как сейчас. Я не помню напрочь, что было в тот день после того, как я съел булку политую майонезом и выпил пару стаканов чая, я могу лишь догадываться, предполагать, что-то припоминать… Возможно после того как я выключил телевизор, я включил компьютер и попытался начать очередной рассказ или силился домучить свой первый роман, который задумал еще во времена первой чеченской компании, а описываемые в нем события происходили со мной почитай уж лет двадцать назад. Возможно… Но скорее всего я отправился в редакцию нашего журнала на встречу со своими подельщиками, это вполне могло быть, ведь я уже давно бросил заниматься музыкой. Когда-то я очень любил это занятие и был прилежным учеником. Мое рвение отдавало фанатизмом, я даже добился некоторых успехов, совладал с первым концертом Римского-Корсакова для тромбона с оркестром и доигрывал его вплоть до коды, выдержав и ритм аккомпаниатора и не слажав ни в одном пассаже… Но вот на коде я сломался. Я не мог уловить ни мелодии, ни скрытого в бисере разбросанных по нотному стану каденций ритма. Я был глух, туп и нем, перед вдохновением гения. И я ушел. И неожиданно, совершенно случайно, благодаря нелепому стечению обстоятельств, помните я источал комплименту похмельному состоянию души, вот именно с похмелья я и поступил в институт культуры на театрального режиссера. Мои чувства тогда были в таком растрепанном состоянии, что на предложение экзаменующей комиссии изобразить собаку, я вдруг проникся таким состраданием к нашему дворовому псу Грею, у которого погибла подружка (Вербой, кажется, ее звали), я так рыскал на карачках по аудитории, я заглядывал в глаза людям, я обнюхивал углы, я скребся в дверь, я выглядывал в окна, и в конце концов я так завыл, что меня приняли, не смотря на то, что я не вымолвил ни одного слова на экзамене по истории и в сочинении по литературе написал всего два предложения: «Роман Льва Николаевича Толстого «Война и мир» начинается с длинного вступления на французском языке, которого я не знаю, а то что перевод дан в конце первого тома я узнал лишь вчера. Поэтому об этом произведении я могу сказать только одно, на его основе Бондарчук снял фильм, батальные сцены которого вошли в анналы мирового кинематографа, что подтверждается «Оскаром», присужденным Американской киноакадемией». Четыре года я купался в лучах славы, лицедейство мне удавалось, тем более что пьянство, к которому у меня стала проявляться тяга, не только не мешало, а даже способствовало. С похмелья я готов был быть кем угодно, мог скакать самоотверженным зайцем из сказки Салтыкова-Щедрина, мог плакать слезами шестидесятилетнего вдовца Глухова, потерявшего в войну всех своих сынков из рассказа Василия Шукшина, а с каким удовольствием я стрелял из воздушного ружья поверх зрительного зала, представляя охоту на крыс в пьесе какого-то странного немца. Но пуще всего мне нравилось слыть талантом и подписывать девушкам автографы на салфетках в студенческой столовке, после того как я сыграл пьяницу тракториста на сцене учебного театра. Но черт возьми, в тот день все это было уже в прошлом, потому что как не крути, а во всяком деле нужна удача, мне не подфартило, естественно, я сам во всем виноват, но суть-то в том, что я увлекся писательством, сначала я пытался писать сценарии для кино, потом пьесы для театра, но кино по моим сценариям снимать не хотели, а ставить спектакли по пьесам не могли. Мои персонажи ходили по сцене пьяные, врали напропалую, блевали прямо на пол и, не стеснясь в выражениях, боролись… ну, пытались бороться, вернее, они были не против того, чтобы побороться, но все как-то им было не взяться, ну, в общем, в жизни такое видишь сплошь и рядом, а вот на сцене наших театров такого и представить себе не возможно. Ну, что же из этого всего получается, а то и получается, что в тот день я скорее всего сидел на Литейном в маленькой комнатенке без батареи и решал какой-нибудь организационный вопрос, ведь я уже был членом редколегии «Журнала Свежей Литературы. Ингерманландия». Я не помню, какой именно вопрос я решал, все вопросы с нашим журналом были сложные. Выпустить нам удалось всего один номер – 80 страниц А4 формата, обложка в две краски – и были в нем, в основном, мои литературные произведения. А в частности: 1) четыре рассказа, в трех из которых главным героем был Игорь Веденеев – мой alter ego, этот парень выступал в роли довольно удачливого ебаря, хотя по сути был неудачником, ну, если рассматривать его по шкале общепринятой социальной иерархии, проще говоря ему удавалось соблазнять девушек и женщин, не имея за душой ни гроша. К прозе прибавлялись еще 2) пять стишков, в которых опять же проглядывала моя харизма, и одна поэма, в которой я отдал дань сполна поэзии подсознательного. Кроме всего этого под обложкой первого номера «Журнала Свежей Литературы. Ингерманландия» 3) я выступал в качестве переводчика романа американца Чарльза Буковски. Но ведь это еще не все, спрятавшись под псевдонимом, 4) я опубликовал обзорную статью о ходе литературного процесса в Интернете. Ну, а остальные материалы нашего, как мы любили его называть «пилотного» номера, были написаны редактором исторического отдела, он знал точное значение этого иноземного слова «Ингерманландия». Наш главный редактор, парень который и нашел деньги на печать этого сборника двух обремененных тщеславием редакторов, откровенно нам льстил. Мне он говорил, что мои рассказы вернули ему веру в то, что русская литература жива, а человеку, который мог часами расшифровывать значение слова «Ингерманландия», он заявлял, что тот заставил его поверить в невероятное, а именно в то, что в Питере есть еще один профессионал в сфере журналистики, кроме него самого. Мне это нравилось, я мог часами слушать о тех впечатлениях, которые производили на него мои рассказы. Я был вполне искренен и хохотал, и печалился, и размышлял над нашими беседами. Ведь меня не хотел печатать ни один толстый журнал, а тут прямо в лоб, прямо на голубом глазу меня заверяли, что человек ввязался в эту бодягу с журналом только из-за моей писанины, что он поставил целью своей жизни донести мое творчество до широко читателя… и мы частенько замолкли, представляя себе, что же станется с этими широкими читательскими массами, узнай они такого гения, каким был я. Ежу понятно, что я был готов решать любые технические вопросы связанные с осуществлением такой грандиозной идеи. Я изучал премудрости типографского ремесла, я научился различать типографскую машину «Ромайор» от банального «ризографа», я на ощупь мог отличить бумагу Сыктывкарского комбината от продукции ОАО «Светогорск», я освоил азы верстки оригинал-макета в программе «QuarkXpress», я рыскал по городу в поисках дешевой типографии, я был одержим, они – широкие массы – томились в неведении, обжираясь ворохом целлулоидной пульпы. И все же я не помню, чем конкретно я занимался в тот день, какой кирпичик выдергивал из-под основания глухой стены, разделявшей гения и толпу. Но память моя начинает обретать поразительную ясность с 22.45 минут, когда я мчался от метро Горьковская по направлению к дому. Я был выпивши, по какому поводу я принял – не помню, пили мы часто, если быть более точным – постоянно, особенно после выхода первого номера. Мы как будто ощущали неминуемое приближение оглушительной славы и весело коротали время. Я помню, что уже пропустил новости ОРТ в 21.00 и торопился, чтобы поспеть к 23 часовому выпуску, я чувствовал, что не успеваю и заскочил в кафе «У Татьяны», ведь я знал, что «У Татьяны» в углу на холодильнике имелся телевизор «Самсунг», сейчас его убрали, возможно его унесли после того вечера, но тогда он там стоял. Я заскочил, заказал Леночке 100 «Столичной», бутерброд с сыром, расплатился и уселся за столик прямо напротив экрана. «У Татьяны» было пустынно, кроме меня за столиком возле телевизора сидели еще двое невзрачных мужиков, низкорослых, лысоватых, пузатых и очкастых. Они пили свое жидкое пиво, терзали одного на двоих леща и пялились на экран. РТР демонстрировало «Санту Барбару», персонажи встречались в интерьерах и разговаривали, дела у них были так запутаны, что просвета не предвиделось. Я отхлебнул примерно половины того, что имел, откусил бутерброд, подскочи и переключил «Самсунг» на НТВ.