Нет ничего слаще женского сострадания.
Так оно все и было.
Ну а теперь, господа, если вы обладаете малой толикой воображения, то без труда представите себе главного героя? сидящего с бокалом крепленого (крепкое вышло) и под шелест бабьего бреда фантазирующего над данными выше тремя позициями.
О, мне грезился чудный коктейль, амброзия для чуткого сердца: стойкий аромат властных объятий Мадлен в сочетании с нежнейшей мякотью милосердия Элен и все это приправлено острым соусом виртуозности Ирен. Три грации, три составляющие мятежного порыва воображения.
Намечтавшись, я плеснул изрядную порцию крепленого в раскалившуюся утробу и, пробираясь сквозь облако поднявшегося винного тумана, заговорил. Излагал я примерно так:
– Жизнь наша, девочки, калейдоскоп (неточная цитата классика советского андеграунда)! И тот в ней счастлив, кто создаст и насладится большим количеством комбинаций. Попытаемся же глубоко вдуматься в причины? побуждающие нас останавливать это обогащающее вращение и принуждающие до омерзения пялиться на приевшийся узор. Попытаемся… и облажаемся! Почему? Да потому, что мы не в состоянии вдуматься не то чтобы глубоко, но даже и поверхностно. Беда в том, мои бедовые, что не сыскать нам и маломальской формальной зацепки, не говоря уж о настоящих причинах. Нет таких причин! Они не существуют в природе! Выходит, что мы просто преступно халатны, глупы и ничтожны, так как сами же отказываемся быть счастливыми. Мы добровольно измываемся над собой в то время, когда все двери нараспашку, когда неповторима каждая секунда нашего ограниченного существования, каждая благоприятная ситуация, каждый манок! Куда мы катимся, бабоньки?!
Вот так ораторствовал я, господа. Конечно, они ничего не поняли.
– Ужрался, – сказала Элен, моя жена.
– Когда успел? – хмыкнула Ирен.
– Бред какой-то, – ревностно вздохнула Мадлен; последнее время она сама пробовала себя на литературной ниве.
Господа, я всегда с недоверием относился к словам. Как и всякий посредник, эти корыстолюбцы заморочены своей личной выгодой – лишь бы покрасивее да побольше. И какое им дело до истины? Поэтому-то я и решил обратиться к языку жеста. Выскочив из-за стола, я распоясался и вывалил на свет абажура, ну, скажем, зеркало своей души, если уместно такое сравнение.
– Узнаете?! – воззрился я с надеждой.
И напрасно. От меня отвернулись, отреклись и наплевали в душу.
– Сомневаюсь, что тебя родила женщина, – сказала Ирен и взяла со стола последнюю конфету.
– И этот человек убеждал меня, что он читал Толстого, Достоевского, а Чехова так просто обожает! – покраснела и вся затряслась от прохватившего ее гнева Мадлен.
А Элен вовсе отвернулась и курила в стену.
Господа, кто-нибудь из вас стоял со спущенными штанами перед тремя презирающими вас бабами? И не советую. Я и сам долго не выстоял, запоясался, опустился на четвереньки и, блея в голос, удалился.
Но развязка была еще впереди, а пока я шел по заснеженным улицам без определенного курса, весь во власти омерзительного позора. Отверженный, брел я, стелясь понурой головой, а с гранитных постаментов и барельефных досок плевали мне вслед: граф Толстой, медик Чехов, малоросс Гоголь, картежник Достоевский… Слава Богу, улицы вскоре закончились и начались поля. Вздохнулось посвободней, я приподнял голову и зашагал бойчее. К утру вышел к заливу.
Кто знает, чем бы кончилось мое путешествие, если бы не наткнулся я на него – рыбака-любителя.
Склонившись над аккуратной лункой, сидел он в предрассветной мгле и курлыкал себе под нос лирический напев. Вдруг замер, напрягся весь, уставившись на упругий хвостик своей удочки. Хвостик задрожал, дернулся – и вдруг как вильнет! Рыбак дерг удочку на себя и неспеша стал выбирать леску.
– Подсек блядищу, – подмигнул он мне улыбаясь.
От нетерпения у меня затряслись коленки, я опустился на снег. Вскоре в лунке, что-то блеснуло, вода вспенилась и к моим ногам плюхнулась рыбка.
– Красноперка, – просветил меня любитель подледного лова, снимая добычу с крючка.
– Красавица! – прошептал я.
– Надо вспрыснуть первую поклевку, – вынул из-за пазухи фляжку рыбак и протянул мне.
Вспрыснули. Закусили бутербродом с салом.
– Можно попробовать? – с отчаянием в глазах обратился я.
– Это пожалуйста, – добродушно отозвался рыбак. – Для мужика рыбалка слаще всякой ебалки!
Он открыл свой ящик и выбрал мне удочку. Потом я самолично соорудил себе лунку – маленькое отверстие в толще льда. С остервенением крутил я ручку коловорота, вгрызаясь в хрупкий кристалл. Затем настроил снасти и перешел к наживке. Возбуждение мое нарастало с каждой операции. Ярко-красный мотыль был жирный и упругий. Я подвел микроскопическое жальце крючка к его клоаке. Мотыль засуетился, пытаясь схорониться, но я настиг его и насадил! Три крючка – три сочащихся тельца! Повизгивая от удовольствия, я ввел начиненную смертью приманку в недра залива и затаился. О, какая сладостная мука пялиться на этот чувствительнейший орган на кончике удилища – на «кивок». Время гибнет в вязкой суспензии азарта и одержимости. Рушится иерархия измерений. Сверхъестественное становится естественным и переходит в разряд первой необходимости. Неэксплуатируемым доселе чувством вы ощущаете приближение поклевки. Они здесь, эти хладнокровные твари, их тени мерещатся в темной скважине. Ну вот и затрепетал сторожевой носик «кивка». Стискивая зубы, даете заглотить лакомство и молниеносной подсечкой впиваетесь им в глотку!
Кровавя пальцы о тугую лесу, я вытягиваю на воздух свою добычу – на всех трех крючках бьются, пытаясь изрыгнуть смертоносных червей, толстобокие, круглоглазые, красноперые рыбешки.
– Есть! – шепчу я, вырывая с мясом их беззубые челюсти. – Попались голубушки: Элен, Ирен и Мадлен.
И швыряю проказниц на снег.
«ХА-ХА-ХА-а-а-аааааааааааааааааааааааа!» – прокатился по заливу гогот, вырвавшийся из моей груди. Восходящее солнце обагряло снега. Мороз кусался. Далекий город курился клубами своих испарений. А я стоял на толще льда Финского залива. Стоял гордо, упруго, широко расставив ноги, возвышаясь громадным великаном над трепыхающейся добычей. Все дело в наживке, господа! Насаживайте на свои крючки кусочки пожирнее, посвежее да покровавей, господа! И не отчаивайтесь, если эти хладнокровные бестии поживятся и улизнут, все равно им не миновать наших садков. Ведь ловцы – это мы. Мы умные, терпеливые и изобретательные. А они – наш улов, желанный, вкусный и соблазнительный.
Распрощавшись с рыболовом любителем, я тронулся в обратный путь. Город, кишащий тварями разнообразнейшего вида, угрожающе надвигался сквозь бледно-сизое марево. Но я бесстрашно пер ему навстречу сквозь снега, выкрикивая воинственные кличи, которые сочинял прямо на ходу. И вдруг я заметил, что город попятился от меня. «ХА-ХА-ХА-а-а-аааааааааааааааааааааааа!» – завопил я и бросился вдогонку.
Зрелище достойное взоров настоящих Богов – Человек-Воля! Человек-Бой!
Ну вот и все, господа, страсти выдохлись, как ядреный дух из откупоренной фляги с брагой, осталась лишь кислая жижа воспоминаний.
Мороз. Градусов тридцать. Да еще ветер – коренной петербуржец – шальной, порывистый, терзает со всех сторон разом, точно стая лютых гиен.
А до ближайшей станции метро далеко. Метров пятьсот. Пешком.
Не раздумывая, соглашаюсь на робкое предложение жены заглянуть погреться в салон красоты, что совсем неподалеку. Главное – есть повод: в салоне как раз в это трудное для нас время нежилась в потоках ультрафиолетовых лучей Эльвира – подруга жены, о которой якобы она мне рассказывала. Не помню, но это не главное.
Сворачиваем с курса, плутаем по проулкам, наконец останавливаемся.
Над входом в желанное заведение громоздятся размашистые неоновые буквы. Наливаясь фосфоресцирующей кровью, они провозглашают – ЛОРЕЛЕЯ.
Затаив сомнения, навеянные надменной роскошью огромной резной двери с бронзовой ручкой в виде коварной сирены, входим в салон. Золотистый колокольчик-соглядатай, подвешенный над дверью, оповещает о нашем вторжении. Мы застываем на пороге экзотичной гостиной: стены сплошь увиты декоративным плющом; в пушистой зелени развалились две огромные софы тигровой масти; элегантные напольные вазы по углам увенчаны фейерверком тропических букетов. И в центре композиции – причудливый фонтанчик, своим дизайном символизирующий гармоничное единение женского тела с флорой и фауной планеты Земля.
Веет теплом, парфюмерными садами и материальным излишеством.
Бессловесно располагаемся в несвойственном нам интерьере. Стараемся устроиться как можно естественнее – вальяжно, но в то же время и пластично. В нашем распоряжении журнальный столик из цветного стекла, в виде веселого осьминожка. Его содержимое сулит увлекательнейшее путешествие в царство Ее Величества Высокой Моды. С журналами на коленях и под музыкальное журчание фонтанчика начинаем переживать боль, созревающую в пальцах наших промерзших конечностей.
