Мы пришли к ней, и я познакомился с ее братом. Он лежал на диване и слушал «Pink Floyd». Мы уселись рядышком на полу и стали пить портвейн, потом пиво, потом брат поднялся, куда-то сходил, и мы раскумарились парой косячков. Затем брат пропал. Может быть это был вовсе и не ее брат.
У нее были короткие полные ноги и тяжелые дынеобразные груди. Когда она кончала, то очень сильно выгибалась – что называется, делала «мостик». И я, не успев сообразить что-либо, скатывался по ее грудям и ударялся макушкой о спинку дивана.
– Знаешь, что у меня осталось в жизни? – спросила она меня после очередного «мостика».
– Яма заплесневелого говна?
– Нет, ганьжа и секс.
Она лукавила, у нее был еще триппер.
– А вот я никогда не изменял своей, – сказал Валерьян. – С восьмого класса я каждый год готовлю ей торт на день рождения, а она бегает к этому пидору.
– Он не пидор, Валерьян, а менеджер, – поправил его Сева. – Бабы любят, чтобы мужик имел хоть громкое назначение. Вот к примеру, моя. Что красавица? Знаю, чучело огородное. А пока я прапора не добыл, не давалась. Ну, и что же вышло? – Сева сам задавал себе вопросы, и сам мужественно отвечал на них. – Карикатура! Вставил я ей в первую же совместную ночь аж восемь палок. Она и залетела. И с тех пор я на сухом пайке. Говорит, ребеночку это неприятно. Вот и думай. Соображай.
Валерьян наклонил бутыль к нашим стаканам. Все выпили и впали в дремотную тоску.
– Эх, мужики, что мы творим, а? – встрепенулся Сева.
Я насторожился.
– Почки сажаем, – ответил Валерьян.
В прошлом месяце он две недели отлежал в урологии. Там ему объяснили, от чего образуются камни.
– Что почки? Мясо! Мы же душу губим!
Я испугался.
– Да, душу не вырежешь и не раздробишь, – согласился Валерьян.
– Вот вернутся скоро наши бабы и опять – прощай свобода!
– Ну, что же делать? Баба ведь, как камень, раз завелась уже не вытравишь.
– Эх, мужики, погибать так припеваючи. Собирайся!
И Сева вырос над столом, как лезвие бандитской финки.
– Куда? – спросили мы хором.
– Есть место, где мужики чувствуют себя человеками! – продолжал интриговать Сева.
– Где? – звучал хор.
– В лесу. Едем на охоту. Организацию я беру на себя.
Сева отошел к шкафу и стал выбрасывать оттуда кирзовые сапоги, бушлаты, портянки, котелки, фляжки.
Валерьян посмотрел на меня. Я посмотрел на Валерьяна. Что мы теряли кроме трипперных забот и спиртовой вакцины от тоски? Жизнь? Какой пустяк.
Мы обулись в кирзовые сапоги. Одели бушлаты и разлили розовый напиток по фляжкам.
– Оружие возьмем в части, – распоряжался Сева.
Мы приняли на посошок и вышли из комнаты.
На улице нас встретила морозная темень.
– Эх, мужики, поспеть бы к рассвету! – мечтал вслух Сева, направляясь к своей «пятерке».
– По утру хорошо рыбалить, – откликнулся Валерьян.
– Прихватим парочку тротиловых шашек и порыбалим, – пообещал Сева.
И они довольные рассмеялись.
– Как мы через ГАИ проскочим, ты же вдетый? – поинтересовался я, еще не совсем освободившийся от груза реальности.
– ГАИ – это прежде всего люди, – констатировал Сева, ныряя за руль. – А людям нужно вкуно покушать и крепко выжрать. Я этот пост вот уже год спиртягой подкармливаю. Сейчас увидишь, как я буду держать сотню на спидометре, а они будут брать под козырек.
На спидометре было 110. Сева держал машину по центру дороги. Мы неслись по пустынному проспекту к северной окраине города.
– Люблю уезжать, – сказал Валерьян.
– А иначе ты бы не был мужчиной, – заверил Сева.
– За нас, – поднял я свою фляжку.
Все приложились.
Впереди показался пост ГАИ. Стрелка спидометра подползала к 120. Сева победоносно засигналил.
– Сева, ты точно этот пост подкармливал спиртягой? – спросил я, когда мы пронеслись мимо гаишников.
– А какой еще! Вон у машины Зуб стоял, и Француз в будке торчал. Видел же махали.
– Зачем они тогда за нами едут?
На хвосте у нас пестрела мигалками машина ГАИ.
Сева молчал.
– Гаишники хуже коликов, никогда не знаешь, чего у них на уме, – сказал Валерьян.
– Разберемся, – отозвался Сева и ударил по тормозам.
Потом нас били, а мы сопротивлялись. Но к гаишникам подоспела подмога и нас арестовали. Привезли на пост и до рассвета составляли протокол. Но мы все же успели осушить наши фляжки до конфискации. Нас повезли в отделение.
Утро выдалось промозглым и серым, как наши загубленные души.
Ленка выперла своего Володьку. Она не стала орать, обнажая подгнившие передние зубы, верещать, утруждая воспаленные гланды, она просто схватила парня за шиворот и вышвырнула за дверь, отвесив напоследок смачный поджопник своей мускулистой ногой обутой в резиновый ядовито-зеленого цвета сланец. Вот и все!
Но Володька тоже молодец: не проронил ни слова, даже не обернулся. Только лягнул захлопнувшуюся за ним дверь, запустил руки в передние карманы потертой джинсухи, чуть ли не по самые локти запустил, и уехал на лифте.
Все это я наблюдал через стеклянную дверь своего блока. Наша общага блочного типа. На этаже по четыре блока. В каждом по 5 или 6 двенадцатиметровок, соответственно 10 либо 12 койкомест. Я утомился на своем койкоместе и вышел в коридор. Что еще делать в коридоре, если не пялиться в стеклянную дверь? Вот я и пялился. Пялился и думал: «Молчаливые и гордые люди!»
А где-то через полчаса ко мне в комнату ввалилась Ленка.
По резкому бесцеремонному стуку, недопускающему возражений, и по взаиморасположению ленкиных глаз было видно, что за расставание принято грамм этак 300.
– Все! – хлопнула Ленка в ладоши. – Выпиздела своего мудака – раз и на всю оставшуюся жизнь. Свободна теперь, как дырка в заборе! – выпалила она с порога и уронила свой комплект ягодиц на мой хлипкий стул с драной обивкой. Более надежный и комфортный был подо мной.
– А чего это ты так вдруг? Хороший вроде бы парень, – поинтересовался я.
– Все вы хорошие, пока не засадите! – претенциозно ответила Ленка.
– Ну, ты уж больно круто заостряешь! – заволновался я.
– Да кончай ты, круто! Че я, первый раз ноги раздвигаю?! Насмотрелась – во! – и Ленка, как саблей, рубанула рукой над своей непутевой головой, попутно смахнув с полки мелкую терку. Терка с грохотом упала на стол и опрокинула стакан. Остатки жиденького чая выплеснулись на клеенку и тонкой струйкой потекли на пол.
– Потом уберу, – миролюбиво отметил я.
Ленка ядовито поморщилась:
– Заколебал меня этот долбила, – прошипела она брезгливо, нарочито отчетливо артикулируя.
Даже свою неловкость она списывала на Володьку.
– Ну, вас не поймешь, – вступился я за собрата. – Не долбишь вас – кошмар. Долбишь – опять – под жопу сланцем. Вы бы определились в конце-то концов!
– Мы определились, – гордо заявила Ленка.
– Интересно в чем же?
– Кроме ялды у мужика еще голова должна работать! Ясно?
– Так не бывает. Или ялда – или голова.
– Ой, не надо ля-ля! Что я его – «пирамиды» обустраивать заставляю? Устроился бы хоть охранником и просиживал свою никчемную сраку, раз таким тюленем уродился. Так нет же, он целыми днями на диване валяется и за мой счет мудя свои проветривает. А то вдруг исчезнет с утра, нажрется где-то и ползет среди ночи. Стояк его, видите ли, мучает. Даже раздеться ладом не может, прямо в своих поганых носках на меня лезет!
– Так это же страсть! Ее поощрять надо! – с возмущением воскликнул я.
Ну, правда, ответьте мне, что может искреннее, естественнее, правдивее и прекраснее безотчетного эротического порыва мужчины к женщине? Что еще осталось нам в этом душном пространстве тотальных рыночных отношений?
– Да насрать мне на его страсти! Я по целым дням трясусь в этом долбаном трамвае за какие-то полторы тонны в месяц, а этот кобель два года назад подарил мне одну футболку без рисунка и теперь до гроба шоркать намылился! Козел плешивый!
– Да причем здесь футболки-то?! Человек тебя хочет!
– А говна он не хочет?!
– А ты что, хочешь, чтобы у него вместо члена футболки росли?!
– Да пошли вы знаешь куда?!
– А мы и так на них верхом! Отроду!
– Ну, и скачите пока ноги не пообломали, придурки!
– Подожди! А я-то тут причем?! Я тебя не долбил, кажется?!
– Креститься надо, если кажется!
– Что?!
– Ничего! Совсем оборзели!
– Кто?!
– Вы!
Я окончательно запутался и растерянно замолчал. Ленка, напротив, с удовольствием продолжала высказываться:
– Вон у моей сменщицы – муженек херов. Придурок долбаный! Работал, работал, тихонький такой, бульон из термоса потреблял. Дочка у них родилась. Радоваться бы да денег больше зарабатывать! А он вдруг, паскуда рыжая, как запил, и с концами! Трамвай на бабу повесил и забил на все дела. Она, бедная, его прикрывает: свою смену отпашет, потом за него, за пса вонючего. По двадцать часов горбатится. Домой приползет, а он шары свои выкатит, за жопу ее схватит: «Соси! – вопит, – «Я на тебя всю жизнь свою угрохал!» Гаденыш занюханный! Кому нужна его поганая жизнь?!
