– соседка, что слева, пыталась запустить свежекупленную многофункциональную стиральную машину фирмы ARISTON: «Пункт первый – снимите упаковку!»;
Вывод: надвигалось лихолетье.
Я встал и прошелся по периметру комнаты в поисках спасительной цели: двигающийся к цели менее уязвим.
Телевизор! Огромный ЭЛЕКТРОН – Ц-275д почил в дальнем левом углу. Сосед, что со смежного блока, самовольно выдрал из ячейки на общем щите мою антенну и впаял свой кабель, вызывающе белого цвета. Рыжая паскуда, он обрек меня на информационный голод! Я поиграл желваками – пришло время разобраться.
Еще месяца два тому назад, когда я впервые предстал перед этим фактом оскорбления собственного достоинства, подстрекаемый соседкой, что слева, я тут же отправился к нахалу и громко стукнул в его комнату. В ответ за дверью лязгнули пружины инвентарной кровати, и послышалось утробное невнятное ворчание.
– На минутку! – грозно выкрикнул я, глядя себе под ноги.
Скоро дверь отворилась… Я попросил закурить и, получив сигарету, ушел. Но с тех пор многое изменилось. Жизнь стала жестче, почерствел и я.
Порывшись в шкафу на предмет какого-нибудь инструмента, я вооружился круглым рашпилем и вышел в коридор.
На мои первые удары в обшарпанную дверь ответа не последовало. Я повторился.
– Кто там еще? – раздался вдруг расслабленный голос из-за двери напротив. Я обернулся. Напротив проживала Соня – трамвайный контролер-кондуктор. Судя по всему, я разбудил ее.
– Да это я, Сонь! Я собственно… как его?.. – силился я вспомнить имя рыжего отморозка.
– А, Санек, ты, что-ли?! Ну, заходи… Открывай только сам, я млею…
Я не был Саньком и не мог им быть по одной той причине, что сам к нему пришел! Понимаете, Санек – тот самый антенный кидала, с которым мне предстояла разборка. Мы даже не были с ним похожи. Санек работал, и причем в трех организациях, носил теплую куртку PILOT, каждый вечер варил целую кастрюлю картошки в мундире, а по утрам непременно брился, используя при этом шикарный комплект GILLETTE sensor. В общем, это был мой антипод, а последние два месяца еще и антагонист.
– Ну, открывай! Чего ты, как не родной, Санек?! – поманила из-за двери Соня ласково-капризным тоном.
«Ах, гаденыш! И тут наследил!» – подумал я и отвел язычок защелки острым концом рашпиля.
В комнате было темно и накурено, потягивало перегарным душком.
– А я сегодня такая пьяная!… Бе-е! – ворковала где-то глубоко в темноте Соня.
Оставив рашпиль в углу у двери, я двинулся на голос и скоро уперся ногами в диван. Молча опустился на край. Соня зашевелилась, и я почувствовал на плече ее жаркую ладонь.
– Ну, как дела в Эрмитаже, Санек? – спросила Соня, и ладонь соскользнула мне на грудь.
Санек служил в ВВОХРе одного из громаднейших музеев планеты. Каждый день соприкасался он с сокровищами мировой культуры. Иорданская лестница, Белая и Золотая гостиные, Синяя спальня, Малиновый кабинет и Будуар императрицы Марии Александровны служили Саньку местом работы!
– В Эрмитаже все своим чередом, – картавя под Санька на букву «р», повел я беседу. – Люди приходят, мы их встречаем. Они осматривают экспонаты, мы держим посетителей в поле зрения. Каждый занят своим делом. Ясно?
– Ясно, Санек, ясно! – Соня потянулась, мимоходом боднув мне бедром. – Ты, вроде как, простудился, Санечка!
– Пустяки все это, Соня! Я обеспечивал безопасность при подготовке выставки творений Карло Фаберже и меня просквозило.
– Фабер… где, Санюшка? – закинула мне на плечо голую и горячую ногу Соня.
– Фаберже, Соня, великий придворный ювелир! – гордо сказал я и сбросил с ног тапочки. – Он яйца пасхальный возвел в ранг искусства.
– Боже, яйца! – затрепетала Соня.
– Да, Соня, яички!
И мы громко и глубоко задышали, будто разом принялись выполнять ингаляцию легких.
– Сегодня можно все! Ты понял меня, Фаберже?! – прошипела Соня, вся извиваясь возле меня.
– Сегодня или никогда! – успел выкрикнуть я перед тем, как мы накинулись друг на друга и сплелись в подвижный бледный ком.
– Ну, давай, Фаберже, покажи, на что способны твои яйца! – стонала Соня.
И я показал. Я упер Соню головой в спинку дивана и долбил с противоположного конца до тех пор, пока шея ее, не выдержав чудовищных сотрясений, выгнулась, а острый кадык затрепетал, выталкивая наружу стоны подступающего оргазма. Тогда я отпрянул, вертанул конролера-кондуктора за ноги на 180 градусов и, ухватившись за бедра, натянул до упора.
– О, Боже! Ты ли это, Санек?! Ответь, ради Христа! – взмолилась Соня.
– Пути Господние неисповедимы! – рычал я в ответ, трамбуя сонино нутро интенсивно и мощно.
– Ну, давай, Фаберже! Давай! – сатанела Соня, раздирая наволочку зубами.
И я давал! Вопреки неблагоприятной жизненной ситуации. Назло затянувшейся депрессии. В пику грядущему лихолетью. В полной кромешной темноте я рвался к своему успеху – распаленный, бесстрашный, обезумевший!
Кончили мы ближе к утру. Соня замерла в исходной позе. Чернота за окном поредела. Завыли троллейбусы на маршрутах.
Я оделся и вышел. На общественной кухне горел свет. У плиты стоял настоящий Санек, голый по пояс, и сушил над газовым цветком пару носков.
– Здорово, сосед! – заулыбался Санек, протягивая руку.
– Здорово.
Рукопожатие.
– Покурим? – притянул Санек пачку Winston.
– Покурим, – выдернул я сигаретку.
Разом прикурили от газового цветка, затянулись.
– Ну ты, откровенно тебе скажу, гигант! – выдохнул вместе с дымом Саня.
– В смысле?
– Ну, в смысле, Сонька-то как – жива?
– Надеюсь.
– Так их и надо, брат! Чтобы дури в мозгах не скапливалось. Эх, я уже так не могу! – Санек запустил средний палец в пупок и замер.
– Не расстраивайся. Живи как можешь, – слегка подбодрил я Санька и тут же атаковал: – Антенну мою на место впаяй, договорились?
– Так я думал, у тебя телевизора нет, – потянул брови к темени Санек.
– Приобрел.
– А-а…
Я сунул окурок под кран и пустил воду. Можно было идти спать. Дело сделано.
Нас было трое. Мрачное трио молчунов. Угрюмая троица выпивох. Опасный треугольник. Мы чинно сидели за столом. По центру – Я – безвестный, безработный поэт-пессимист. По правую руку – Валерьян – грузчик кондитерского отдела магазина «Диета». По левую – Сева – прапорщик сверхсрочной службы в должности завскладом (в перспективе – завнач по тылу).
На столе, периодически кланяясь нашим стаканам, стояла полторалитровая пластиковая бутыль с розовой жидкостью. Розовость ее была довольно бледной и своим видом навевала флегматичные чувства. Зато огненный вкус будоражил и перечеркивал всякое равнодушие. Это был продукт нашего совместного творчества, каждый вложил в него частичку себя:
– 96 %-ый спирт Севы отдавал толикой риска, которую прапорщик возлагал на свои погоны, отсасывая жидкость в засекреченных закромах доверенного ему склада;
– жиденький клюквенный сироп Валерьяна отражал ту инфантильную покорность, с которой он пребывал под кованым каблуком своей жены;
– моя же пластиковая бутыль, неизвестного происхождения и с единственной меткой на уровне 750 г. характеризовали меня, как человека неприхотливого в быту и подчеркивала наш общий социальный статус.
А свел нас в одну команду и объединил единой целью странный случай – мы одновременно остались без своих баб.
Жена Севы загремела в роддом. У Валерьяна в очередной раз влюбилась. А я заразил свою триппером, и она обиделась, когда я сказал ей, что подхватил его в общественном транспорте. Я сказал правду, но мне не поверили. Я сожалел, что не догадался соврать.
Гонококками меня снабдила пьяная безбилетница из автобуса № 46. Много лет я пользовался этим маршрутом и никак не предполагал, что меня ждет такой сюрприз.
Она хохотала сама с собой, запрокинув голову и выпячив грудь. У меня сразу пробудились к ней самые, что ни на есть низменные инстинкты и, как следствие, забродили грязные мысли. Она падала на меня, когда водила давил на акселератор газ, и автобус устремлялся вперед. Когда же шоферюга жал по тормозам, мне приходилось придерживать ее за хлястик кожанки. Она всем была омерзительна. Переполненный автобус просто лопался от суммы чувств собственного превосходства. Какой-то откормленный подполковник громко сделал ей замечание, когда она сказала, что Петербург, пусть он даже и «Санкт», но все равно – яма полная заплесневелого говна. Вот тут я почувствоал духовную с ней солидарность. Как-то я видел в огороде своего отца большую бадью с конским дерьмом. На солнце жижа пенилась и перла во все стороны. А над ней клубился рой жирнющих мух с ярко зелеными задницами. Мухенции дрались между собой за право полакомиться забродившим говнищем. Я вспомнил эту картину и рассмеялся. Можно считать, что наша романтическая история началась с этого говноносного момента, когда мы пересекали Неву по Троицкому мосту. Чтобы выказать ей свои нежные чувства, я ударил подполковника по затылку и сбил с него фуражку. Она хохотала, мотая головой и стегая окружающих по щекам своими крашенными лохмами. Контролер попросил нас выйти на первой же остановке. Обнявшись, мы выпрыгнули у метро Горьковская. Автобус полный насупившихся придурков поехал дальше.
